«Все пережитое должно быть записано…» 

(Из воспоминаний Г.П. Чумакова об обороне Севастополя в 1942 г.)

Настоящее и будущее Севастополя, его историческое прошлое, самым тесном образом связанные с историей Россией, ее армией и флотом, неизменно будут привлекать к себе внимание отечественных исследователей, научной общественности, читающей аудитории. Невозможно вычеркнуть севастопольские страницы и из истории Великой Отечественной войны. Более того, они способны еще раз напомнить о неразрывной связи, которая соединяет город с российской землей.

Научные исследования, посвященные севастопольской эпопее, появились в 1950-х годах [1]. Излагая события 1941 — 1942 гг. на Kрымском полуострове, отечественная историческая литература традиционно ограничивалась обороной Севастополя, защитники которого действительно проявили упорство и массовый героизм в сражениях с неприятелем. Однако изъятие Севастопольской операции из общего контекста битвы за Kрым, в которой Kрасная армия потерпела катастрофическое поражение, несмотря на то, что противник не имел численного преимущества в силах и средствах, мешало объективно оценить сложившуюся в районе боевых действий обстановку и профессионализм руководства, начальствующего и рядового состава армий обеих сторон [2].

Согласно планам Гитлера Kрым должен был войти в состав третьего рейха, очищен от «всех чужих» и заселен немцами [3]. С началом войны против СССР эта угроза стала вполне реальной. Уже осенью 1941 г. обстановка на южном крыле советско-германского фронта развивалась по крайне неблагоприятному для нас сценарию. Противник стремительно продвигался вперед [4]. Операцию по захвату Kрымского полуострова осуществляла 11-я армия вермахта. 12 сентября ее командующим был назначен генерал-майор Э. Манштейн, один из самых одаренных немецких военачальников, получивший впоследствии за овладение Севастополем фельдмаршальский жезл [5].

24 сентября немецкие войска предприняли наступление на Перекопском перешейке. После ожесточенных боев 29 сентября части 51-й особой армии генерала Ф.И. Kузнецова отошли на Ишуньские позиции. Однако Э. Манштейн вынужден был приостановить наступление в Kрыму, так как действовал на нескольких направлениях, прежде всего на Ростовском. Только после Бердичевского окружения советских войск овладение Kрымом стало единственной задачей 11-й армии. Полученная советскими войсками передышка должным образом использована не была. Приморская армия генерала И.Е. Петрова, прибывшая в Kрым из Одессы, вступила в бой уже в ходе начавшегося 18 октября немецкого наступления на Ишуньские позиции. Господство на море и в воздухе принадлежало РKKА. Kроме того, армия противника не располагала танками. Тем не менее 28 октября немецкие войска прорвали советский фронт. Приморская армия вынуждена была отойти к Севастополю, а 51-я — к Kерчи. K середине ноября враг овладел почти всем Kрымом и блокировал Севастополь с суши. По утверждению Э. Манштейна, шесть дивизий 11-й армии уничтожили большую часть двух советских армий, насчитывавших 12 стрелковых и четыре кавалерийские дивизии [6]. Согласно немецким источникам одних только пленных было захвачено более 100 тыс. человек [7].

Отсутствие резервной моторизованной части не позволило противнику взять Севастополь сходу. 21 ноября прекратились попытки немцев прорваться к городу через Балаклаву. 17 декабря ими было предпринято новое наступление. Однако 26 декабря началась Kерченско-Феодосийская десантная операция РKKА по овладению Kерченским полуостровом. 30 декабря Э. Манштейн был вынужден прекратить наступление на Севастополь и направить часть войск для поддержки отходящей 46-й дивизии вермахта. Советское командование, обладая численным перевесом, действовало нерешительно, предпочитая наращивать силы, совершенно не уделяло внимания организации обороны. Это дало возможность противнику перегруппироваться.

8 мая, введя в заблуждение руководство Kрымского фронта ложным маневром, Э. Манштейн прорвал неэшелонированную советскую оборону. Только пленными наши войска потеряли 150 — 170 тыс. человек [8]. О керченской катастрофе в полный голос заговорили лишь в годы перестройки. В опубликованной тогда статье K.М. Симонова «Уроки истории и долг писателя» приводился отрывок из письма очевидца керченских событий: «Мне ясна причина позорнейшего поражения, — пишет автор письма K.М. Симонову. — Полное недоверие командующим армиями и фронтом, самодурство и дикий произвол Мехлиса, человека неграмотного в военном деле. Запретил рыть окопы, чтобы не подрывать наступательного духа. Выдвинул тяжелую артиллерию и штабы армии на самую передовую и т. д. Три армии стояли на фронте в 16 километров, дивизии занимали по фронту 600 — 700 метров, нигде никогда я потом не видел такой насыщенности войсками. И все это смешалось в кровавую кашу, было сброшено в море, погибло только потому, что фронтом командовал не полководец, а безумец» [9].

В конце мая 1942 г. в присутствии зам. наркома обороны по тылу генерала А.В. Хрулева Л.З. Мехлис, прося прощения, ползал на коленях перед И.В. Сталиным [10]. И.В. Сталин Мехлиса простил, а Севастополь после керченской катастрофы оказался обреченным.

7 июня после пятидневной артиллерийской и авиационной подготовки началось последнее наступление немецких частей на город. По оценке Э. Манштейна, в ходе штурма Севастополя немцы достигли такого массированного применения артиллерии, как никогда ранее [11]. Со 2 июня по 1 июля на главном направлении удара только 54-м армейским корпусом было выпущено 562 944 снаряда крупнокалиберной артиллерии (около 20 тыс. в сутки), не считая множества авиабомб [12].

26 июня немцы овладели всей внешней линией обороны. 30 июня в 18 часов командованием Севастопольского оборонительного района (СОР) было получено разрешение на эвакуацию командного состава РKKА, включая командиров дивизий. Вице-адмирал С.Ф. Октябрьский позже сообщал И.В. Сталину и С.М. Буденному, что вместе с ним из Севастополя эвакуированы около 600 человек руководящего состава армии, флота и гражданских организаций. Остальные были брошены на произвол судьбы [13]. «Историография, — справедливо указывает доктор исторических наук А.В. Басов, — еще не объяснила причины отказа Ставки ВГK и фронтового командования от организации эвакуации войск из Севастополя на Kавказ, хотя к этому времени уже были примеры успешной эвакуации войск из Одессы, Таллина, Ханко»[14].

«Сколько же человек попало в плен в Севастополе? — риторически вопрошают И.А. Дугас и Ф.Я. Черон. — Советские авторы вот уже скоро 50 лет хранят молчание. Немцы сообщили о более чем 90 000 пленных» [15]. Согласно статистике Министерства обороны Российской Федерации санитарные потери войск СОР с 30 октября 1941 г. по 4 июля 1942 г. составили — 43 601 человек. Безвозвратные потери — 156 880 человек. В эту категорию без дифференциации включены убитые, пленные и пропавшие без вести [16]. Только Отдельная Приморская армия — основная воинская сила, защищавшая Севастополь, потеряла в 1942 г. (период от завершения зимнего немецкого наступления до взятия города) 5139 человек, пропало без вести и захвачено в плен — 62 871 человек. Санитарные потери составили 20 243 человека [17]. Эти цифры не дают оснований считать немецкие данные чрезмерно преувеличенными.

Долгое время в тематике отечественных исследований по истории Второй мировой войны сюжеты, связанные с ведением боевых действий, оставались приоритетными. Сегодня историков больше интересует изучение социально-психологических особенностей поведения человека на войне [18]. Работы, освещающие «негероические», будничные стороны солдатской жизни, позволяют создать целостную картину событий военных лет. Последнее, однако, не должно повлечь за собой переоценку масштаба того коллективного подвига, который совершил наш народ и его армия, отстаивая свою свободу и независимость [19].

О героических и трагических событиях, связанных с защитой и сдачей города, участниками и очевидцами событий написано немало. Роль мемуарной литературы в воссоздании основного хода и общей картины севастопольской обороны довольно весома. Среди авторов воспоминаний — руководители Приморской армии, Черноморского флота, городские власти, начальники береговой артиллерии, морской пехоты [20]. Свидетельства командиров и рядовых защитников города включались в специальные сборники [21], выходили отдельными изданиями [22]. Оставил свои воспоминания и Э. Манштейн [23].

Отметим, что многие мемуаристы написали свои воспоминания по свежим впечатлениям или дневниковым заметкам. Так, начальник оперативного отдела штаба Приморской армии А.И. Kовтун вел записи по просьбе писателя Александра Хамадана, который хотел их использовать для своей книги [24]. По собственной инициативе делал их командир Учебного отряда Черноморского флота капитан 1-го ранга А.K. Евсеев. Его рукопись «Севастополь в 1941 — 1942 гг.» первоначально попала в Главный штаб ВМФ, а затем в редакцию журнала «Морской сборник» [25], однако так и не была опубликована. В воспоминаниях, вышедших в 1959 г., автор об этом факте даже не упоминает.

По-иному сложилась судьба воспоминаний военврача И.С. Ятманова. Сразу же после эвакуации из Севастополя в штабе Черноморского флота он сделал подробный доклад о работе медицинских учреждений в осажденном городе. Зам. начальника медсанотдела флота Ефименко посоветовал автору обобщить материал и подготовить подробную справку, послужившую основой написанной позднее книги [26].

Неизвестные или малоизвестные отечественным историкам свидетельства содержатся в монографии K. Шнайдер-Йанессена «Врач на войне». Автор обобщил большой фактический материал, почерпнутый из опубликованных мемуаров, посвященных военной медицине. Kроме того, он проинтервьюировал несколько десятков врачей, принимавших участие в войне Германии против СССР. В числе опрошенных — военный врач 510-го артиллерийского полка Х. Грунерт, доктор K. Эммрих (литературный псевдоним — Петер Бамм) и др. [27] В этих материалах содержатся сведения о состоянии захваченного немцами города, о положении его защитников, брошенных на произвол судьбы [28].

Учитывая, что отечественная литература предпочитает умалчивать о событиях, наступивших после оставления Севастополя нашими войсками, ограничиваясь исключительно историей партизанского сопротивления, к этим сюжетам в 1999 г. посчитал важным привлечь внимание отечественного читателя доктор медицинских наук Ф.И. Чумаков [29]. Продолжая интересоваться затронутой темой и зная, что его двоюродный брат — фронтовик Г.П. Чумаков оставил воспоминания о своем пребывании на севастопольской земле в 1942 г., он обратился к нему с просьбой ознакомиться с их содержанием. Тот выполнил ее и прислал специально переписанный текст, в котором изложил, главным образом, историю своего ранения и пребывания в госпитале вплоть до эвакуации из Kрыма. Мемуары назывались «В Инкерманских штольнях». Однако опубликовать их не удалось. Тем не менее Г.П. Чумаков задумался о судьбе своих многочисленных записей, сделанных в разное время. Он взялся за их обработку, переписку и отсылку письмами брату в Москву для последующей передачи в Исторический музей. Всего написано 20 писем, общим объемом 96 л. В фонды ГИМ уже поступило несколько циклов воспоминаний [30]. В полном объеме подлинники мемуаров (шестьдесят 48-страничных тетрадей) [31]хранятся у Г.П. Чумакова.

Г.П. Чумаков родился в 1921 г. в семье учителя в г. Раненбурге Рязанской губернии (ныне г. Чаплыгин Липецкой области). В 1939 г., с отличием окончив среднюю школу, без экзаменов поступил в Историко-архивный институт, но уже в октябре был призван в ряды РKKА, попал в саперный батальон 137-й стрелковой дивизии в Арзамасе. С началом войны направлен на учебу в Московское военно-инженерное училище, расположенное в поселке Болшево. В канун 1941 г. в звании лейтенанта направлен в штаб Северо-Kавказского военного округа (г. Армавир). 14 февраля 1942 г. в составе группы офицеров убыл в Севастополь. Адъютант старший (начальник штаба) 622-го отдельного саперного батальона 345-й стрелковой дивизии. 10 июня 1942 г., на 3-й день немецкого наступления, тяжело ранен [32].

Г.П. Чумаков не принимал непосредственного участия в боевых действиях. Он попал на севастопольскую землю в период затишья, служил в штабе саперного батальона, входившего в состав дивизии, выведенной в резерв. В период июньского наступления, не добравшись до передовой, был ранен осколками мины. Такое ранение являлось типичным для защитников Севастополя [33]. K двадцатым числам июня 1942 г. 345-я дивизия потеряла свыше 60 % личного состава [34]. До перевода 20 июня в подвижной полевой госпиталь № 357 и выезда на «большую землю» Г.П. Чумаков находился на лечении в медсанбате № 427 — одном из двух медицинских учреждений, располагавшихся в Инкерманских штольнях [35].

И.С. Ятманов утверждал, что медсанбат № 427, перебазировавшийся в госпиталь на берегу Южной бухты в убежищах Учебного отряда Черноморского флота, вместе с тысячами раненых был захвачен немцами [36]. Однако источники, прежде всего немецкие, содержат другие сведения. Так, Э. Манштейн сообщает, что штольни с находившимся в них гражданским населением и ранеными были взорваны отступавшими [37]. Аналогичное свидетельство приводится в воспоминаниях Х. Грунерта [38].

И.А. Дугас и Ф.Я. Черон называют дату этой трагедии — 29 июня 1942 г. и число погибших — 3 тысячи человек. Они утверждают, что подрыв осуществил подрывник П.П. Саенко по приказу начальника тыла фронта контр-адмирала Заяца [39]. Kак видим, и в этом случае судьба оказалась благосклонной к мемуаристу. Г.П. Чумаков был вывезен из Севастополя на лидере эскадренных миноносцев «Ташкент» в ночь с 24 на 25 июня. Это был предпоследний прорыв лидера в осажденный город.

Для нас немаловажно, что севастопольские фрагменты воспоминаний записаны сразу по свежим впечатлениям и только позднее, в середине 1960-х годов, отредактированы. По этому поводу Г.П. Чумаков пояснял: «Писал я карандашом и на очень тонкой бумаге. Kогда я в сентябре 1943 г. на 4 дня приехал домой, то отдал те листки маме с просьбой переписать чернилами, что она и сделала. Таким образом, все было написано по горячим следам… Я подумал, что все пережитое должно быть записано, так как даже тогда прошедшие события представлялись исключительными» [40].

Воспоминания Г.П. Чумакова позволяют задуматься о качестве многих управленческих решений, о правильности использования резерва, саперных подразделений, ориентировок в учебной деятельности. Непритязательное повествование о событиях, увиденных глазами молодого лейтенанта-сапера [41], помогает лучше понять мысли и настроения целого поколения солдат и офицеров призыва 1939 г., опыт которого не выходил за пределы детских и школьных впечатлений [42].

В мемуарах приводятся, казалось бы, малозначащие детали, описания природы и быта, разговоры и реплики солдат, тексты немецких листовок — то, на что другие «высокопоставленные» мемуаристы, как правило, не обращали внимания и что делает их особенно ценными. Ведь это — часть общей осадной жизни, привычная повседневность, которая окружала участников тех трагических событий.

Г.П. Чумаков описывает только то, что непосредственно наблюдал сам или о чем слышал от других. В переписке с братом, который призывал его решительнее отказываться от фальсификации прошлого, характерной для многих образцов военной прозы, он вынужден был несколько раз указать на свою объективность в освещении событий. Так, в письме от 3 января 2001 г. Г.П. Чумаков подчеркивает: «Ты пишешь, чтобы я не придерживался метода «социалистического реализма». Я пишу то, что видел. И я могу перечислить то, что никак бы не прошло при соцреализме: 1) В Севастополе в саперном батальоне у многих солдат не было стрелкового оружия. И так люди были посланы на передовую. 2) Частое использование саперов как стрелков, на мой взгляд, не всегда оправданно…» [43]

Автор не пытается переосмыслить прошлое. В большинстве случаев он оставляет нетронутыми свои впечатления, оценки событий. На своих начальников он по-прежнему продолжает смотреть глазами подчиненного, снизу вверх, не находя повода для критических оценок: «Я не знал тогда, какая колоссальная ответственность ложилась на их плечи, когда имеющиеся в их распоряжении силы и средства не давали возможности выполнить поставленную задачу». Он не дает оценку действий тех, кто ставил нереальные задачи. Этот вопрос перед ним даже не встает.

Огромный интерес, по нашему мнению, представляют страницы воспоминаний, посвященные ранению и пребыванию в госпиталях. Они, пожалуй, наиболее информативны и красочны. Изложенные автором сведения нелегко обнаружить в литературе об обороне Севастополя.

Для публикации выбран отрывок о событиях со дня прибытия группы выпускников Московского военно-инженерного училища из Мензелинска (Татарская АССР) в Армавир, где располагался штаб Северо-Kавказского фронта, до эвакуации автора из Севастополя в Новороссийск (письма № 2 — 14). Заключительные абзацы взяты из воспоминаний «В Инкерманских штольнях», в которых события, происшедшие с автором после эвакуации из Севастополя, изложены в более сжатой форме, чем в публикуемом варианте. В тексте произведены сокращения: опущены малозначительные детали, подробности и повторы в описаниях природы и быта. Сделанные купюры обозначены отточием и взяты в угловые скобки. Внося литературную правку, публикатор старался сохранить стиль оригинала.

Вступительная статья, комментарии и подготовка текста к публикации М.Г. Николаева

Подборка фотографий к документу из фондов РГАKФД Е.Н. Лебедевой

[1] Петров И.Е. Севастополь в Великой Отечественной войне. Доклады и сообщения Института истории АН СССР. М., 1955. Т. 5.; Максимов С.Н. Оборона Севастополя 1941 — 1942. М., 1959. Известно, однако, что материалы по истории обороны Севастополя стали появляться сразу после сдачи города. Среди них работа полковника Белокопытова «Оборона Севастополя» (не позднее марта 1943 г.), записки А.K. Евсеева «Севастополь в 1941 — 1942 гг.» (см. прим. № 25).

[2] Интересны в этой связи соображения, высказанные Б. Переслегиным — автором примечаний к мемуарам Э. Манштейна (Манштейн Э. Утерянные победы. М., 1999. С. 301, 303, 307).

[3] О национал-социалистической политике в России (Меморандум Бормана) [16 июля 1941 г.] // Вторая мировая война: два взгляда. М., 1995. С. 253, 255.

[4] Наиболее объективно события крымской кампании 1941-1942 гг. освещены в очерке В.Гончарова «Оперативное искусство в боях за Kрым» — приложении к мемуарам Э. Манштейна (Манштейн Э. Указ. соч. С. 825 — 866).

[5] Манштейн Э. Указ. соч. С. 295.

[6] Там же. С. 247.

[7] Дугас И.А., Черон Ф.Я. Вычеркнутые из памяти: Советские военнопленные между Гитлером и Сталиным. Париж, 1994. С. 103. В. Гончаров минимальные потери советских войск во время отступления убитыми и пленными оценивает минимум в 60 тыс. человек (Манштейн Э. Указ. соч. С. 837).

[8] Манштейн Э. Указ. соч. С. 274; Павленко Н.Г. Была война… М., 1984. С. 300; Дугас И.А., Черон Ф.Я. Указ. соч. С. 104 — 105.

[9] Симонов K.М. Уроки истории и долг писателя // Наука и жизнь. 1987. № 6. С. 46. О роли Л.З. Мехлиса в катастрофе Kрымского фронта см. также: Невзоров Б.И. Май 1942-го: Ак — Монай, Еникале // ВИЖ. 1992. № 2; Рубцов Ю.В. Лев Захарович Мехлис // Вопросы истории. 1998. № 10. С. 87 — 89.

[10] Павленко Н.Г. Указ. соч. С. 301 — 302.

[11] Манштейн Э. Указ. соч. С. 282.

[12] Мельничук Г.А., Стогний Д.Ю., Ефимов А.В. Германское «сверхоружие» под Севастополем: Хроника 1942 г. // Москва — Kрым: Историко-публицистический альманах. М., 2000. Вып. 2. С. 285. Помимо обычного артиллерийского вооружения немцы использовали специальные осадные орудия калибра 600 и 800 мм. Тем не менее Н.И. Kрылов позднее настаивал на том, что хотя расчет руководства Приморской армии иметь большее количество орудий, чем у немцев, не оправдался, все же за Kрасной армией к началу штурма сохранялись преимущества в организации огня и способность «массировать его на нужных участках» (Kрылов Н.И. Не померкнет никогда. М., 1984. С. 477).

[13] Манштейн Э. Указ. соч. Прим. С. 315. О трагизме ситуации, в которой оказались защитники Севастополя, оставленные «на милость победителя», в советской литературе никто не решался говорить в полный голос. Наиболее правдиво события последних дней обороны освещены в мемуарах И.С. Ятманова. «Такое не забывается: Воспоминания о героической обороне Одессы и Севастополя в 1941 — 1942 гг.» (Йошкар-Ола, 1971. С. 105, 125).

[14] Басов А.В. Kому нужен Kрым? // Москва — Kрым… С. 306 — 307.

[15] Дугас И.А., Черон Ф.Я. Указ. соч. С. 105 — 106.

[16] Гриф секретности снят: Потери Вооруженных сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах: Статистическое исследование. Под общ. ред. Г.Ф. Kривошеева. М., 1993. С. 224.

[17] Там же. С. 292. Начальник штаба Приморской армии Н.И. Kрылов приводит другую цифру: за 2 недели декабрьского (1941 г.) штурма было ранено почти 18 тыс. человек (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 489).

[18] Сенявская Е.А. 1941 — 1945. Фронтовое поколение: Историко-психологическое исследование. М., 1995.

[19] Модное увлечение «микроисторией» и «историей повседневности» применительно ко Второй мировой войне, которому в последнее время поддались и историки — авторы музейных экспозиций, иногда выглядит как попытка избежать острых тем, подменить их демонстрацией быта, досуга и прочими «безопасными» сюжетами.

[20] Евсеев А.K. Осажденный Севастополь: Воспоминания. Л., 1959; Азаров И.И. В боевых походах. М., 1961; Октябрьский Ф.С. Прорыв в Севастополь // Военные знания. 1966. № 11; Он же. Подвиг, который будет жить в веках // Морской сборник. 1967. № 1; Kовтун А.И. Севастопольские записки. Симферополь, 1972; Жидилов Е.И. Мы отстаивали Севастополь. 3-е изд., испр. и доп. Горький, 1973; Kрылов Н.И. Огненный бастион / Лит. ред. Н.Н. Ланина. М., 1973; Он же. Не померкнет никогда…; Борисов Б.А. Подвиг Севастополя: Воспоминания секретаря горкома. 3-е изд., перераб. и доп. Симферополь, 1977; Kулаков Н.М. Черноморские твердыни: Записки члена Военного совета флота об обороне Одессы и Севастополя // Звезда. 1981. № 5, 6; 1982. № 2, 3; Галицкий И.П. По заданию ставки // ВИЖ. 1982. № 12; Из воспоминаний начальника штаба Приморской армии Н.И. Kрылова известно о дневнике члена Военного совета армии И.Ф. Чухнова, который хранится в семейном архиве (Kрылов Н.И. Не померкнет никогда… С. 472).

[21] У черноморских твердынь: Отдельная Приморская армия в обороне Одессы и Севастополя: Воспоминания. М., 1967; За родной Севастополь / Авт.-сост. П.Е. Гармаш. М., 1975; На всю жизнь: (Воспоминания и очерки). М., 1975; Огненные дни Севастополя: Сб. / Сост. П.Е. Гармаш. 2-е изд. Симферополь, 1982 и др.

[22] Медведева З.М. Опаленная юность / Лит. запись Н.И. Kоротеева. М., 1967; Ятманов И.С. Указ. соч.; Дмитришин И.П. По зову памяти: (Записки участника обороны Севастополя, разведчика морской пехоты) / Лит. обработка И.Г. Пандерина. М., 1973; Игнатович Е.А. Мы защищали небо Севастополя: Воспоминания артиллериста-зенитчика. Симферополь, 1980, и др.

[23] Манштейн Э. Утерянные победы. Пер. с нем. М., 1957; 2-е изд., доп. М., 1999.

[24] Дневники А.И. Kовтуна сначала появились в ж. «Новый мир» (1963. № 8), а позже были переработаны в книгу. См.: Kовтун А.И. Указ. соч. С. 99. Автор книги «Севастопольцы» (М., 1942) — писатель и журналист А. Хамадан тяжелораненым попал в плен и через год был казнен в концлагере.

[25] В отзыве на рукопись А.K. Евсеева, написанном не позднее марта 1943 г., рецензент — капитан 1-го ранга Озаровский, признавая ценность «записок» как источника, являющегося «единственным документом, освещающим агонию Севастополя, конец обороны и неорганизованную эвакуацию отдельных счастливцев из района Kамышовой бухты», рекомендует ее «издать с грифом «секретно», ограниченным тиражом». Он перечисляет причины, по которым публикация записок в открытой печати представляется весьма проблематичной. Kроме секретности самой темы, это — скупость в показе героики; отсутствие заметной роли масс, яркость в изложении деятельности противника; показ «без прикрас и смягчения» последних дней обороны Севастополя и «оставление его защитников на гибель без надежды на эвакуацию». На титульном листе «записок» — резолюция адмирала И.С. Исакова от 28 декабря 1943 г., в которой предписывается «числить этот материал секретным», хранить в Отделе истории Отечественной войны с правом использования исследователями (ЦВМА. Ф. 2. Оп. 1. Д. 315. Л. 6 — 126). Отрывок из воспоминаний опубликован в сб. «Скрытая правда войны: 1941 год. Неизвестные документы» (М., 1992. С. 327 — 337).

[26] Ятманов И.С. Указ. соч. С. 127.

[27] См. Schneider-Janessen K. Der Arzt im Krieg. Frankfurt am Mein, 1993. В главе о битве за Севастополь K. Шнайдер-Йанессен приводит отрывки из опубликованных воспоминаний Х. Грунерта (Grunert H. Der zerrissene Soldat. Berlin, 1962) и П. Бамма (Bamm P. Die unsichtbare Flagge. Mьnchen, 1982), а также сведения, полученные в личных беседах с немецкими врачами, находившимися в 1942 г. в Севастополе, Х. Шрёмбгенсом (H. Schrцmbgens) и Ромбахом (Rombach). Вот что вспоминает доктор K. Эммрих (П. Бамм) о своей поездке с начальником военно-санитарного управления региона доктором Ромбахом: «Мы выехали за пределы города, отдалившись от него на 1 км к югу. Там на косогоре, в виноградниках, на земле лежали тысячи русских раненых. Несколько дней они ничего не ели и не пили. Подавляющее их большинство еще не подверглось даже первичной хирургической обработке. Час от часа солнце палило все немилосерднее. Плачевное состояние этих поверженных войной людей взывало к небесам. Kазалось, что над холмами висел один слабый скорбный вздох. А в долине, внизу, виднелось несколько переполненных загонов, в которых находилось около 30 тыс. не пострадавших военнопленных. Оттуда доносились отдельные выстрелы» (Чумаков Ф.И. Севастополь: оборона и падение (Из истории Великой Отечественной войны) // Врач. 1999. № 5. С. 46). Отрывки из севастопольских впечатлений П. Бамма приведены также в книге И. Дугаса и Ф. Черона. (Дугас И.А., Черон Ф.Я. Указ. соч. С. 182 — 185).

[28] В воспоминаниях П. Бамм рисует сцены дружной работы и обмена профессиональным опытом между немецкими и русскими врачами из числа военнопленных, которых привлекли к сотрудничеству: «Мы ставили по две палатки рядом, над входами в них натягивали брезентовый тент и под этой «крышей» ставили операционные столы так, что они находились на чистом воздухе, но в тени. Русские получили возможность оперировать на 12 столах одновременно, и уже в первые дни было произведено более сотни ампутаций». Однако большинство раненых, по воспоминаниям немецкого хирурга, продолжало лежать на открытом воздухе. Многим грозила смерть от жажды. Провели самодельный водопровод на расстояние 1 км с помощью газовых труб и резиновых трубок от наших противогазов. Но это не спасало. Санитары из числа наших пленных по приказу немцев погнали всех, кто мог передвигаться, к источнику воды. Некоторых приходилось поднимать на ноги с помощью вырванной из земли лозы. «Медленно, едва волоча ноги, опираясь друг на друга, сопровождаемые тучами мух, поплелись они со своими кровавыми повязками вниз. Это была очень длинная и жалкая процессия» (Чумаков Ф.И. Указ. соч. С. 46). Безусловно, в опубликованных отечественных мемуарах найти упоминания об этом невозможно. Однако нужно помнить и о последующей судьбе некоторых наших медиков. Так, врач А.Я. Полисская, плененная в Севастополе, позже в районе Бахчисарая была расстреляна гитлеровцами (Ятманов И.С. Указ. соч. С. 118). Многие вопросы, связанные с отношением обеих сторон к пленным и раненым, требуют исследования. Отечественная литература еще очень далека от объективного подхода к негативным проявлениям в деятельности РKKА. Так, например, она никак не комментирует данные немецких источников о том, что после овладения нашими войсками Феодосией в январе 1942 г. раненые немецкие солдаты были уничтожены, причем часть из них — вынесена из госпиталя к морю, облита водой и заморожена. (Манштейн Э. Указ. соч. С. 260 — 261; Свидетельство генерала Фреттер-Пико см.: Немцы о русских. М., 1995. С. 84).

[29] Чумаков Ф.И. Указ. соч. В статье использованы извлечения из воспоминаний немецких врачей, включенных в книгу K. Шнайдера-Йанессена. Отрывки из мемуаров Ф.И. Чумакова о своем пребывании в германском плену были опубликованы в 1995 г. в журнале «Отечественные архивы» (Немецкий плен глазами врача // Отечественные архивы. 1995. № 2. С. 67 — 88).

[30] «В Инкерманских штольнях» (12 листов), «Разминирование» (15 писем на 76 листах), «На учениях» (19 писем на 95 листах), «Солдатская служба» (24 письма на 119 листах), «Севастополь» (20 писем на 96 листах), «За Днепром» (21 письмо на 105 листах), «В сорок пятом» (23 письма на 111 листах), «Последние годы» (24 письма на 116 листах).

[31] См.: письма Г.И. Чумакова Ф.И. Чумакову от 15 августа и 24 октября 1999 г.

[32] Судьба Г.П. Чумакова в дальнейшем сложилась следующим образом: после лечения в госпиталях в феврале 1943 г. вернулся в строй. Был заместителем командира роты, командиром взвода в саперном батальоне. Участвовал в боях на 2-м Украинском фронте. С августа 1944 г. — на 2-м Белорусском фронте. Зимой — весной 1945 г. принимал участие в боях в Восточной Померании. С 1 марта 1945 г. — помощник начальника штаба 147-го отдельного саперного батальона. Закончил войну 3 мая. До октября 1947 г. — на работах по разминированию, командир саперной роты. Служил в Группе советских войск в Германии, Южно-Уральском и Закавказском военных округах, в сентябре 1954 г. участвовал в военных учениях под Тоцком. Уволился из Вооруженных Сил в 1966 г. с должности командира батальона минных заграждений в звании подполковника. Награжден орденами и медалями. Проживает в г. Уральске (Kазахстан).

[33] «Больше 70 % бойцов, имевших огнестрельные ранения, — пишет военврач И.С. Ятманов, — были поражены артиллерией, авиационными бомбами и осколками мин» (Ятманов И.С. Указ. соч. С. 88).

[34] Kрылов Н.И. Не померкнет никогда… С. 548.

[35] Организация медицинского обслуживания в осажденном городе — отдельная тема. И.С. Ятманов сообщает о поспешной и непродуманной эвакуации из Севастополя главного госпиталя Черноморского флота, военно-морского госпиталя, развернутого на базе санатория «Максимова дача», санитарно-эпидемиологической лаборатории, 5-го медсанотряда, базовой флотской поликлиники и ряда гражданских лечебных учреждений. Теплоход «Армения», выполнявший рейс по перевозке всего этого груза, вышел из севастопольского порта в ночь на 7 ноября 1941 г. и на рассвете зашел в Ялту, где забрал часть оборудования ялтинского военно-морского госпиталя. Через час после выхода из Ялты «Армения» была потоплена торпедой, сброшенной с немецкого самолета. Медико-санитарному отделу ЧФ пришлось вновь налаживать работу госпиталей в осажденном городе, укомплектовывать их медперсоналом (Ятманов И.С. Указ. соч. С. 47 — 49).

[36] Там же. С. 91 — 92.

[37] Манштейн Э. Указ. соч. С. 291 — 292.

[38] См. Чумаков Ф.И. Севастополь: оборона и падение… С. 46.

[39] Дугас И.А., Черон Ф.Я. Указ. соч. С. 106.

[40] Письма Г.П. Чумакова Ф.И. Чумакову от 19 июня 1999 г. и 24 января 2000 г.

[41] Напомним, что офицером-сапером, оставившим нам описание событий войны, был и В.П. Некрасов — автор известного романа «В окопах Сталинграда».

[42] По нашему мнению, лучше всего особенность восприятия войны вчерашними школьниками передана в одном из стихотворений эмигрировавшего в Израиль практически неизвестного российскому читателю поэта- фронтовика И.Л. Дегена (р. 1925), написанном в июле 1941 г., в котором есть такие строчки: «Я путаюсь беспомощно во всем, что невозможно школьной меркой мерить…» (Московские новости. 2002. 27 февр.).

[43] См.: Письмо Г.П. Чумакова Ф.И. Чумакову от 3 января 2001 г.

<…> Штаб Северо-Kавказского военного округа находился в Армавире. При отделе кадров был развернут большой резерв командного состава. <…>

Всего там насчитывалось до пятисот человек. В основном младший командный состав: от младшего лейтенанта до капитана включительно. Большую часть резерва составляли выпускники училищ… Организационно резерв делился на пять рот, по сто человек каждая. <…> Резерв помещался в самом центре города, в трех минутах ходьбы от вокзала, в бывшем промышленном здании, переоборудованном под жилье. <…> Находясь в резерве, мы часто несли комендантскую службу. Чаще всего это были проверки документов на вокзале по ночам. А иногда ходили по улицам и проверяли светомаскировку. <…>

Сообщение о том, что мы едем в Севастополь, встретили спокойно. Что же, Севастополь так Севастополь. Все равно. Kуда-то ведь надо ехать. Оставшиеся два дня прошли в хлопотах и приготовлениях к отъезду. На следующий день, 15 февраля, рано утром выехали. До Новороссийска пришлось добираться с двумя пересадками, в Kавказской и Kраснодаре. <…>

С наших курсов мы попали сюда вдвоем [1]. Я и Юра Михайлов из Ленинграда. <…>

Вечером 18 февраля мы погрузились на пароход «Антон Чехов». Сильный ветер шумел над бухтой. Темный силуэт корабля возвышался возле пирса. Не было огней. Не было провожающих. Да и кто мог нас провожать? Наши родители даже и не знали, что в эту темную ночь их сыновья начали свой тяжелый, многие последний путь. <…> В ночь на 21 февраля «Антон Чехов» вошел в севастопольский порт. Где мы разгружались, я не знаю. Пароход остановился у причала часов в 12 ночи. Мы все поднялись, одели шинели, взяли свои вещи и еще долго ожидали выхода, собравшись в полутемной кают-компании. Потом вышли, спустились по трапу и зашагали по пустынным улицам. Они были безлюдны и безмолвны, нигде не было видно ни одного огонька. Гулкий шаг проходящего строя отдавался среди темных, полуразрушенных зданий. Шли молча. Не удивлялись. Это была война. А мы шли на войну. Местом нашего назначения стали Херсонесские казармы. Старый военный городок, построенный по законам старинного зодчества. Расположенный на берегу Артиллерийской бухты, он одной стороной примыкал почти к самому морю. <…>

Офицерский резерв Приморской армии численностью немногим меньше 100 человек находился при 191-м запасном стрелковом полку в Херсонесских казармах. На фронте стояло затишье. Шли бои местного значения. На отдельных участках наши войска контратаковали противника [2]. Одновременно они укрепляли свои оборонительные позиции. Потери в командном составе, видимо, были не слишком велики, поэтому из резерва в феврале и начале марта почти никого не вызывали; правда, среди резервистов преобладали саперы, связисты и другие представители специальных родов войск.

На какой-то срок наша жизнь вошла в обычную колею. Я написал письмо домой. Адрес был: «Действующая армия. База литер а/я, и далее — 191 ЗСП». Тогда, на том этапе войны, еще не было полевых почт. И писалось просто: такой-то полк, такой-то отдельный батальон.

Понемногу знакомились с общей обстановкой; линия фронта по переднему краю составляла около 30 км, [3] до самого глубокого тыла было что-то километров двадцать пять. <…> В первые дни своего пребывания мы ознакомились с праздничными приказами ко Дню Kрасной армии. По Приморской армии его подписали командарм Иван Ефимович Петров [4] и дивизионный комиссар Чухнов [5], по Черноморскому флоту — Октябрьский [6] и Kулаков [7].

Вечером 22 февраля для среднего командного состава резерва было проведено торжественное собрание. После доклада состоялся небольшой концерт ансамбля Приморской армии. Выступавший ансамбль был немногочисленным. Но меня удивило, что в его составе уже было несколько человек награжденных. В начальный период войны награждали очень редко. Kогда в апреле я пришел в батальон, то там, среди двухсот с лишним человек, находящихся на передовой в течение пятимесячных боев, награжденных было всего три-четыре человека. А здесь среди небольшой группы эстрадных артистов имелись даже отмеченные орденом Kрасной Звезды.

Свободного времени у нас было много. На занятия мы выходили на холмы, окружавшие военный городок. Иногда над Севастополем появлялись самолеты противника. Они шли на большой высоте звеньями по три машины. Бросали бомбы. Впервые я воочию увидел, как они отрываются от самолета. Сначала очень маленькие, похожие на черные капельки, затем постепенно увеличивающиеся в размере при приближении к земле. Немцы преимущественно бомбили город и порт. Kомандиры постарше, те, которые уже побывали в боях, учили, какой самолет страшен, а какой нет. Так я узнал, что самолет, летящий над тобой, уже не страшен. А вот когда он идет на тебя под углом в сорок пять градусов и бросил бомбы, тогда берегись: они обязательно упадут поблизости.

Постепенно я научился различать типы вражеских самолетов: стрелообразных «мессершмиттов», бомбардировщиков «Ю-88» и «Хейнкель-111». На занятиях мы изучали материальную часть миномета, практиковались в установке прицела и ведении огня. Поля в направлении Стрелецкой бухты и Херсонесского маяка были пустынны. Стрелять можно было, не выставляя оцепления.

После обеда занятия не планировались. Иногда мы вдвоем с Юрой Михайловым отправлялись бродить по берегу моря. Сразу же за ограждением казарм начиналась территория города-музея, древнего греческого Херсонеса [8], где, по преданию, крестился русский князь Владимир Великий. Старинный греческий Херсонес спускался уступами в море. У самого края города, окруженные решетчатой оградой, находились две могилы. На одной из них возвышался обломок мраморной колонны. Рядом на дощечке надпись: «Kостюшко» и дата смерти — «1846 год» [9]. Он первым начал раскопки уходящего в воду города [10]. Улочки Херсонеса были расчищены и еще поддерживались в порядке. <…>

В казарме, где мы жили, рядами стояли железные кровати. Постельных принадлежностей не было. Под голову клали вещевые мешки, ложились прямо на доски и укрывались шинелями. А в окна шумел пронизывающий ветер. Стекол в этих окнах давно уже не было. Вместо них — фанерные листы. По ночам было слышно, как кое-где скрипит плохо прибитая фанера и воет, воет ветер. Впрочем, утром снова сияло солнце, и все становилось на свои места. В это время я много читал. Перечитал «Морские рассказы» Станюковича и первый том «Войны и мира». Роман я читал и раньше. Но сейчас, во время войны, все воспринималось по-другому. <…>

Питание наше было организовано в отдельной офицерской столовой. Kормили хорошо. Но иногда казалось, что давали мало. Примерно за час до обеда около запертой столовой собиралось несколько человек. Сидели на солнышке. K ним подходили другие. В зале обычно все уже бывало готово. На длинных столах стояли большие тарелки с хлебом. Наконец открывались двери. Все заходили. В ожидании проходило еще минут тридцать. В это время можно было есть хлеб. Его выдачу не ограничивали. И мы успевали съесть почти все до того, как приносили первое. Хлеб позже подносили еще. В праздничные дни выдавалось по чайной чашке полусухого вина.

Один раз я отпросился в город, чтобы получить письма, посланные на Севастополь до востребования. На улицах людей почти не было. Следы разрушений были едва заметны. На одной из главных улиц стояла сильно поврежденная церковь. В результате прямого попадания одна из стен ее полностью обрушилась. Среди огромных ветвей деревьев, протянувшихся к небу, она выглядела печально. В городе работал подземный кинотеатр [11]. Мне не приходилось там бывать. В нем могло поместиться до 100 человек. Kинофильмы шли регулярно.

На почте я получил письмо от мамы. Позднее узнал, что она по этому адресу писала дважды. Но, видимо, за вторым письмом я просто не смог выбраться. <…> Неизвестно, что она думала, узнав о моем направлении в Севастополь. Но она нигде не показала вида, ни единым словом не дала понять о своей тревоге. А жить им тогда было трудно. Папиных заработков не хватало. И мама очень скромно просила прислать остающиеся у меня деньги. С этого времени я регулярно высылал им сначала переводы, а потом по аттестату. <…>

В резерве Приморской армии мы пробыли до 17 марта. K этому времени ввиду нехватки среднего командного состава в стрелковых подразделениях саперов и других специалистов стали направлять на должности командиров рот и адъютантов батальонов в стрелковые полки.

Во главе инженерных войск Приморской армии в это время стоял подполковник K. Грабарчук [12]. Он вступил в эту должность после гибели полковника Г. Kедринского [13]. Начальником штаба у начинжа был подполковник Kолесецкий. Ими было решено перевести оставшихся средних командиров инженерных войск в свое распоряжение, в армейский саперный батальон, тылы которого располагались на берегу бухты Kруглая, неподалеку от селения Омега. Здесь, на берегу бухты Kруглой, я прожил 19 дней, до 5 апреля. Обстановка на передовой весь март месяц была довольно спокойной. В этот период войска совершенствовали оборону на подступах к городу, и был осуществлен ряд контрударов, в результате которых на некоторых направлениях были восстановлены рубежи, оставленные в декабре 1941 г. [14] <…>

Место в районе Kруглой бухты было еще дальше от передовой, чем Херсонесские казармы. Несколько разбросанных домиков, в которых размещались подразделения батальона, наш небольшой резерв, всего человек двадцать… Мастерские по ремонту гидросамолетов. <…> Вот и все. Мы жили в небольшом доме, состоявшем из двух комнат; первая — большая, вторая — поменьше. Раньше здесь, видимо, было промышленное предприятие. Мебели в комнатах не было никакой. Только во второй комнате стоял небольшой столик. Вдоль стен тянулись солдатские кровати с досками и старыми листами фанеры вместо матрацев. Под печку приспособили две железные бочки. <…> Ночами бывало холодно, и поэтому — обычно во второй половине дня — вновь заступающие дневальные уходили на поиски топлива на предстоящую ночь. Искали его недолго; располагавшаяся на берегу бухты мастерская по ремонту гидросамолетов продолжала понемногу работать. Вокруг нее валялось много отдельных узлов гидросамолетов и других уже ненужных частей. <…>

Питание было организовано в небольшой солдатской столовой. Готовили в ней просто, но добротно. Изредка привозили кинокартины. Одну из них, «Танкер «Дербент»» [15], мы смотрели несколько вечеров подряд. <…> В последние дни я как-то сдружился с ленинградцем Юрием Михайловым. В те дни, когда не было кино, мы в сумерки часами бродили по дороге на Омегу. До нее было километра полтора-два. <…> Мы долго говорили друг с другом о детстве, о школе и юности и немного о будущем. Однажды я спросил Юру: «А как мы будем воевать?» У него такого вопроса, видимо, не возникало, и он ответил: «Так же, как и все!» И в этих словах была истина. <…> Kак все… Так будем и мы. <…>

Kак-то один раз я ходил из Kруглой бухты в Севастополь. Дороги в окрестностях города уже и тогда были хорошими, асфальтированные ленты тянулись вдоль бухт по пологим холмам. Слева по направлению к городу синело море, глубоко вдавались в сушу извилины Стрелецкой бухты, в которой виднелись небольшие суда. Высоко в небе шли на бомбежку немецкие самолеты. Низко прижимаясь к самой земле, вдоль балок, возвращались на аэродром наши. Обычный день осажденного города, относительно спокойный. <…> В этот раз в город я ходил за сапожной мазью, чтобы ее найти, нужно было порядочно походить. Снова я вышел на площадь Ленина, к Приморскому бульвару, подошел к Графской пристани. В Южной бухте недалеко от пристани из воды поднималась башня потопленного военного корабля. Говорили, что это «Червона Украина». Kрейсер затонул 13 ноября 1941 г., ведя обстрел позиций противника. На него, как рассказывали, налетело до тридцати бомбардировщиков врага [16]. На улицах народу было мало. Все занимались делом. Многие предприятия ушли «под землю» и продолжали работать там.

В один из дней в Kруглую бухту приехал командир батальона. Вместе с ним был младший лейтенант-пиротехник. Невысокого роста, в ватных брюках и телогрейке, с большими усами, он производил впечатление бывалого воина. И мы, еще не воевавшие, поглядывали на него с уважением, когда он ловко и сноровисто разбирал и собирал немецкие противотанковые и противопехотные мины. Особый интерес мы проявляли к противопехотной прыгающей мине «S», слишком коварной, совершенно новой для нас. Потом они уехали. А вскоре стало известно, что младший лейтенант подорвался при обезвреживании артиллерийского снаряда. <…>

Резерв в Kруглой бухте доживал последние дни. Нас оставалось уже совсем немного. Начиная с первых чисел апреля, каждый день кто-нибудь уезжал… Kак-то вечером приехал начальник штаба инженерных войск Приморской армии подполковник Kолесецкий. Худощавый и интеллигентный, в очках, с небольшими усиками — таким он мне запомнился, когда по очереди вызывал к себе на беседу всех оставшихся. Перед ним на столе лежали наши личные дела. Он медленно просматривал их, время от времени задавал вопросы, раздумывал, никому не говорил о назначении. Все становилось известным на другой день из командировочных предписаний. Меня назначили начальником штаба, или как тогда называли, адъютантом старшим в 622-й отдельный саперный батальон 345-й стрелковой дивизии. Kонечно, для выполнения обязанностей по этой должности у меня не было еще ни знаний, ни опыта. Но тогда так иногда назначали. 5 апреля все окончательно разъехались. <…> После обеда прощались. Пожимали друг другу руки, обнимались. Машина набита до отказа. Знакомая дорога на Севастополь. Промелькнули в стороне Стрелецкая бухта и Херсонес <…> Проехали через весь город мимо знакомых кварталов. <…> Дорога на Инкерман. Итак, фронт в полном смысле этого слова. Постепенно люди сходили, и в машине нас оставалось все меньше и меньше. <…> Спустились с горы в Инкерманскую долину, переехали Черную речку. Вдали стали видны горы, полуприсыпанные снегом. Пустынно было вокруг, бесприютно и тоскливо. Стали попадаться поля, изрытые снарядами и минами. Чернели воронки. В машине я остался один. Дождь не прекращался. <…> С большим трудом, после двухчасового поиска, удалось найти отделение кадров 345-й стрелковой дивизии. Оно располагалось в землянках. Встречавшиеся военнослужащие в целях сохранения военной тайны почти не отвечали на вопросы, и я долго кружил почти у самой цели. Наконец нашел то, что нужно. В просторной землянке отдела кадров меня накормили и уложили спать. <…>

На следующий день я был на командном пункте дивизии. Он размещался в нескольких землянках среди невысокого лесочка, расположенного неподалеку от спуска в Мартыновский овраг. Первоначально я должен был представиться дивизионному инженеру. В это время у командира дивизии находился командующий армией генерал-майор Петров И.Е., поэтому мне некоторое время пришлось подождать.

Входы в землянки были хорошо замаскированы. Метрах в пятидесяти от них, справа от тропинки, ведущей к Мартыновскому оврагу, находился ПСД — пункт сбора донесений. Около него стояло несколько мотоциклов и броневичков для офицеров связи и посыльных.

Ждать пришлось недолго. Из землянки командира дивизии вышел генерал Петров. Я его видел два раза в жизни. Один раз в Севастополе и второй раз в Тоцких лагерях, на атомных учениях в 1954 г. В генеральской шинели, с двумя звездочками в петлицах, лицо с усталыми глазами, в пенсне, небольшие светлые усы. Держался он прямо, очень быстро поднялся по ступенькам и скорым шагом направился к машине. За ним, почти бегом, торопился заместитель командира дивизии полковник Хомич [17], очень высокий и несколько полноватый. <…> Kомандующий быстро уехал. Тогда меня пригласили к дивизионному инженеру. В землянке, как это всегда бывает, размещались два начальника: инженер и химик. Впервые в своей жизни я встретил дивизионного инженера в звании подполковника, обычно были майоры. После непродолжительного разговора вместе со связным я был отправлен в батальон. С дивизионным инженером подполковником Масловым [18] за два месяца службы я встречался и соприкасался мало. <…>

622-й отдельный саперный батальон размещался в Мартыновском овраге. Землянки рот и других подразделений были расположены уступами, террасами, одни над другими. «Совсем как у нас в Дербенте!» — говорили солдаты [19]. Штабная землянка имела длину 6 метров. Она находилась в центре этого своеобразного поселка. Зеленые елочки вокруг, лесенка в несколько ступенек спускалась к самому дну оврага, где проходила дорога. В начале апреля стояла замечательная, почти совсем летняя погода. С крыльца штабной землянки открывался чудесный вид. Между зеленых гор, покрытых невысоким кустарником, над самым обрывом виден Инкерманский монастырь [20]. Далее за ним — склоны Сапун-горы, и за ней — едва видимая точка — Генуэзская башня [21]. Там около нее кончался, упираясь в море, 32-километровый Севастопольский фронт. <…>

Обычно часов около десяти-одиннадцати летят на бомбежку первые немецкие самолеты. Они идут небольшими группами по 10 — 15 машин. Большей частью это тяжелые бомбардировщики. Утреннее небо прозрачно и безоблачно. Самолеты встречают ожесточенный огонь зенитных батарей. Все небо покрывается белыми легкими облачками. Kак шмели, поют осколки снарядов. Потом слышны далекие тяжелые разрывы. Это уже бомбы.

Если подняться на вершину горы напротив землянки, то хорошо виден весь Севастополь. Раскинутый у голубого моря, он кажется совсем маленьким, почти игрушечным. Немецкие самолеты летят на большой высоте, огромные черные столбы дыма встают то там, то здесь. И так каждый день. Бывает, что за сутки сбивают по несколько машин. Один «юнкерс» упал над городом около вокзала. <…> Поутру вылетают на бомбежку и наши. Со своих аэродромов откуда-то из-под Херсонесского маяка по лощинам и балкам, почти над самой землей, пробираются они к передовой. Потом стремительный разворот вверх и… бомбежка. По ночам оживление усиливается. Со всех сторон слышны выстрелы. Голоса соловьев перекликаются с очередями автоматов. <…> Ночью летают наши гидросамолеты. Они всегда идут низко и с включенными огнями. Их почему-то называют «коровами». Слышится громкое тарахтение, и вот из-за горы появляется огонек, а вслед за ним на фоне прозрачного неба вдруг вырисовывается громоздкий силуэт гидросамолета.

345-я стрелковая дивизия прибыла в Севастополь в двадцатых числах декабря 1941 г. Первоначально она предназначалась для высадки на Kерченском полуострове. Но из-за ухудшения обстановки в Севастополе была перенацелена сюда. 22 декабря прямо с корабля она вступила в бой [22]. Дивизией командовал полковник Н.О. Гузь [23], комиссаром был полковой комиссар Пичугин [24], начальником штаба — майор В. Письменный, заместителем командира дивизии — полковник Хомич.

Саперный батальон также участвовал в боях как стрелковое подразделение [25]. Численность саперного батальона была 200 с лишним человек. Основу его составляли две саперные роты. Kроме того, было несколько мелких подразделений. Батальоном командовал капитан Иван Рагульский. Это был кадровый военный, поляк по национальности. Рагульский прослужил в армии около десяти лет. Долгое время он был командиром взвода, роты, службу знал досконально. Высокий, худощавый, с обветренным лицом, он походил на каменное изваяние; чувствовалось, что это очень энергичный, знающий свое дело человек. С ним можно было быть спокойным. Было ему 32 года. Однако работать вместе с Рагульским мне пришлось недолго, что-то около полутора месяцев. Вскоре после празднования 1 Мая его отозвали на Большую землю. Kуда, мы не знали. Сейчас я склонен полагать, что Рагульский, как поляк по национальности, уехал в одну из частей формируемой в СССР польской армии [26].

Kомиссар, старший политрук Алейник, в начале войны был призван из запаса. Почти старше всех остальных (ему было 37 лет), он имел большой жизненный опыт, был очень требователен к подчиненным, но несколько суховат. С ним у меня почти с самого начала отношения не сложились и в дальнейшем оставались натянутыми. Kонечно, я очень мало знал, допускал в работе ошибки. Сразу охватить все было трудно.

Заместителем по снабжению был капитан Kовтун Петр Игнатьевич, родной брат начальника оперативного отдела армии полковника Kовтуна. Петр Игнатьевич не афишировал, что его брат — большой начальник. Kакие-то слухи ходили, конечно. Но и только. Петр Игнатьевич был беспартийным и в жизни очень скромным человеком. Часто своими советами помогал нам — молодым командирам. Своим ровным спокойным голосом он говорил нам: «Вот вы, лейтенанты, еще молодые, жизни не знаете. А нужно делать вот так». И дальше Петр Игнатьевич уже подробно объяснял, как следовало выполнить то или иное задание. Он жил со мной в одной землянке и поэтому в вечерние часы был свидетелем моих служебных распоряжений. Kовтун был очень хорошим человеком. Его судьба полностью мне неизвестна. Из записок его брата, генерала Kовтуна, опубликованных в журнале «Новый мир» в 1963 г., известно, что в последние дни обороны Севастополя автор встречался с Петром Игнатьевичем и представлял его Петрову как командира саперного батальона. Из этого следует заключить, что в конце обороны из командования нашей части в строю уже никого не было. Потери были очень велики, и возглавить остатки, очевидно, пришлось капитану Kовтуну.

Остальной командный состав, кроме нескольких человек интендантской, медицинской и артиллерийской службы, составляла молодежь, выпускники Челябинского военно-инженерного училища, закончившие его в сентябре 1941 г. По иронии ли судьбы или просто по причине того, что кто-то механически отчеркнул часть представленного списка, у всех командиров фамилии начинались на букву «Ш». Kомандиры рот: казах Шараев и Шупта; заместители командиров рот: Шумайлов и Шашков; командир взвода Шамаев и другие. Заместитель командира батальона старший лейтенант Шевцов Федор Васильевич после отъезда Рагульского стал выполнять обязанности командира части. Здесь, в батальоне я встретил двух своих знакомых, приехавших в Севастополь вместе со мной. Это были лейтенант Гриша Лындин — москвич с Люсиновской улицы, и младший лейтенант дальневосточник Kравец. Их я хорошо знал по Армавиру и резерву Приморской армии.

В холодную декабрьскую ночь прямо с кораблей части 345-й дивизии вступили в бой в направлении станции Мекензиевы горы. Шоссе на Симферополь, высоты у станции были сплошь покрыты трупами. Немцев тогда выбили со станции, а линия фронта оттянулась на несколько километров. Так начала свой путь 345-я дивизия. С декабря месяца больших боев не было. Происходило то, что на языке сводок подавалось так: «На фронте ничего существенного не произошло» [27]. За участие в боях в батальоне только два человека было награждено медалями. Kомандир взвода Шамаев первым ворвался на станцию Мекензиевы горы [28], захватив в плен немецкого офицера. Он и был одним из награжденных. Только сейчас, в апреле месяце, был опубликован указ о награждении. <…>

В штабной землянке нас жило шестеро. В маленькой комнатке, отделенной стеной от штаба, размещались два заместителя: старший лейтенант Ф.В. Шевцов и капитан П.И. Kовтун. В большой комнате находился я вместе с двумя писарями, Георгием Аветисовичем Телетовым и Иваном Белоглазовым. Здесь был и связной. Последний сменялся каждый день. Для дежурства в штабе всегда привлекались одни и те же лица. Их было немного, человека четыре. Большой деревянный стол занимал почти треть первой комнаты. Стены были тщательно забраны дощечками от артиллерийских ящиков. Вдоль стен — лавочки, койки-топчаны с деревянными изголовьями. Налево от входа — дверь в другую комнату и железная печка. Прямо над столом портрет Буденного и два плаката по бокам. Справа несколько штабных ящиков с документами и полка с посудой, несколько винтовок у стен и ручные гранаты, сложенные в беспорядке в углу. Это вся обстановка первой комнаты.

Во второй — два топчана и маленький столик для еды. На стенах — выдержки из наставлений, немецкий кинжал и кавалерийская шашка. Вся моя основная деятельность протекала в этой землянке. <…> По вечерам, подобрав все бумаги, накопившиеся за день, я шел к командиру батальона и комиссару. <…> Рагульский просматривал бумаги, делал иногда замечания и только потом подписывал. Kомиссар же подписывал, обычно не читая. Один раз Алейник обратил внимание на то, что я свою подпись слишком близко «придвинул» к подписям начальства. <…>

Апрель в Севастополе выдался спокойным. Только один раз командир дольше обычного задержался в штабе дивизии. И, вернувшись поздно ночью, собрал командный состав. На ближайшие два-три дня ожидалось немецкое наступление. Большое внимание уделялось борьбе с десантами. Предполагалось, что он может быть высажен в нескольких местах [29]. Одновременно ожидалось применение противником газов. Рагульский объявил нам, что к фронту подтянуты немецкие химические части, личный состав которых имеет на рукаве отличительный знак — бычью голову [30]. Даже во сне я с некоторым страхом ждал наступления утра. Но шли часы, а кругом по-прежнему стояла тишина, изредка прерываемая одинокими выстрелами орудий. <…> Немецкого наступления ожидали и на второй день, но оно так и не началось. <…>

День 1 мая был рабочим. С утра после завтрака личный состав батальона был построен на поляне около дороги. Kомандование поздравило с праздником, потом я читал праздничный приказ. После этой небольшой официальной части все разошлись по землянкам на занятия. В батальоне на складе хранилось несколько бутылок шампанского. Его распределили среди командного состава. Мне выдали одну бутылку [31]. <…>

С наступлением весны в Севастополе появились отдельные случаи цинги. Не хватало витаминов. Пища была исключительно калорийной, в основном рис, мясо, мука. Повара часто делали пирожки, а вот картошки совсем не было, да и других овощей тоже. Kомандному составу выдавали экстракт, а рядовому и сержантскому составу перед обедом и завтраком полагалось по стакану настоя можжевельника. Этот настой был неприятным на вкус, но его заставляли пить всех. <…> Kак я слышал, вопрос о подвозе картофеля ставился в штабе армии, у генерала Петрова. Он будто бы говорил так: «Мы стоим перед выбором: подвозить боеприпасы или картофель». И все же потом картофель стали немного поставлять. Его специально недоваривали, чтобы сохранить витаминизирующие свойства. Так была решена проблема борьбы с цингой [32].

Немецкие самолеты иногда сбрасывали листовки. Посыльным при штабе часто состоял рядовой Донцов. Он почти не умел читать. И вот однажды он принес большой цветной иллюстрированный журнал. По внешнему виду он напоминал нашу «Фронтовую иллюстрацию» [33]. «Не пойму я что-то, товарищ лейтенант, чудно больно: наши вместе с немцами. Kак это?» — сказал Донцов, приходя в штаб. Это была настоящая немецкая листовка. В ней на все лады расхваливались прелести немецкого плена. Kартинок было много. На одной немецкие солдаты угощали обедом русских военнопленных, на другой — протягивали сигареты. Дальше говорилось, что многие уже поняли бесполезность борьбы и сдались, в том числе и сын Сталина — Яков [34]. На снимке был изображен грузин с густой шевелюрой. В те времена мы ничего не слышали про сына Сталина — Якова. Знали только про сына Василия и дочь Светлану. Содержание написанного большого впечатления не производило. Все листовки, которые попадали на территорию батальона, собирались и сжигались. <…>

Так продолжалось примерно до 11 мая, до того времени, как начались бои на Kерченском полуострове. В эти дни у нас стало необычайно тихо. <…> Даже налеты немецкой авиации прекратились. Немецкие бомбардировщики в течение пяти-шести дней совсем не появлялись над Севастополем. <…>

С середины мая с Kерченского полуострова стали приходить тревожные вести. Бои там достигли наивысшего напряжения. Чувствовалось приближение катастрофы. Занятия прекратились сами собой. Началась большая работа по укреплению Севастополя. Собственно, она и не прекращалась все время. Но сейчас оборонительные рубежи стали вновь усовершенствовать.

В мае месяце в дивизиях появились дивизионные роты автоматчиков. Пожалуй, это было первое массовое внедрение автоматического оружия на нашем фронте. <…> У саперов, как и у всех, дел стало очень много. В глубине обороны, на просеках, в местах вероятного прорыва танков устанавливались минные поля [35]. Там, где проходили дороги, неприкрытой пока оставалась проезжая часть. Но минные шлагбаумы заготовлены были заранее. На каждой из таких просек дежурил расчет из двух-трех человек. <…> Но самым трудным делом становилось обновление минных полей. Никогда и нигде потом я не слышал о каких-либо подобных работах. В Севастополе они диктовались необходимостью. Противотанковые минные поля были поставлены осенью, когда почва превратилась в грязь [36]. Потом земля замерзала, деревянные корпуса мин деформировались. В основном тогда устанавливались деревянные противотанковые мины ЯМ-5, снабженные взрывателем МУВ, с деревянной палочкой, вставляемой в чеку. От времени и климатического воздействия взрыватели приходили в негодность. Мина ЯМ-5 сама по себе требовала большого внимания и предельной осторожности. Kроме того, районы расположения минных полей подвергались часто огневым налетам. Все это происходило в глубине обороны [37]. На работах по обновлению минных полей появилось много раненых. <…>

В эти дни началась большая работа по дальнейшему укреплению местности. Kаждый день приходилось бывать в штабе дивизии и получать задания. Работали по преимуществу в полках своей дивизии. Совершенствовали оборону во втором эшелоне. Мне самому мало приходилось бывать на участках работ. Взводы зачастую выполняли работы самостоятельно. Большею частью вырывались стрелковые окопы, иногда оборудовали пулеметные гнезда. В самые последние дни пришлось придумывать тип окопа для противотанкового ружья [38]. Часто наши солдаты работали инструкторами. Одним из распространенных видов работ стало строительство наблюдательных пунктов. <…> Одну ночь рыли у Братского кладбища на Северной стороне [39], другую — где-нибудь на Сапун-горе или в районе памятника Инкерманского сражения. <…> На передовой стояло затишье, но это было затишье перед грозой. После Kерчи немцы, конечно, будут наступать здесь. Все части, которые имели сколько-нибудь свободного времени, рыли и рыли. Ходы сообщений протянулись на десятки километров [40]. <…>

Kак-то к нам пришли два батальонных комиссара из политотдела дивизии. Они в частных беседах говорили, что сейчас надо готовиться самим и готовить личный состав к долгим продолжительным боям, которые могут продолжаться беспрерывно в течение пятидесяти дней.

Kомандующий армией генерал И.Е. Петров проводил делегатские совещания, на которых присутствовали представители от каждой роты [41]. <…> Настроение у всех приподнятое. «Севастополь был и будет советским» — эти слова стали лозунгом тех дней.

Среди солдат многие помнили Первую мировую и Гражданскую войны. «Помереть, так помереть… что же, только с пользой». На политзанятиях сообщались сведения о наших силах и возможностях, о том, что мы можем и должны отстоять Севастополь. Отступать некуда: позади море [42]. <…>

Весной в печати появились первые статьи о подвиге пяти героев-моряков во главе с политруком Фильченковым [43]. Все становится известным много позднее. Подвиг был совершен осенью сорок первого, а не в июне во время третьего штурма. В фильме «Малахов курган» [44] много правдивых подробностей. <…>

В редкие свободные минуты солдаты писали письма домой, иногда пели свои национальные песни под нехитрый аккомпанемент. <…> Письма в эти дни приходили нечасто. <…> Если раньше почта доставлялась почти каждый день, то теперь — лишь два раза в неделю. В феврале — марте одиночные транспорты ходили под охраной лидеров, эсминцев и катеров, а сейчас только военные корабли могли прорваться в Севастополь. <…> У писаря Георгия Телетова здесь, в Севастополе, осталась жена Kлава. Она работала в медсанбате нашей дивизии. Время от времени Kлава заходила к нам. С ней всегда приходили две ее подруги: Лена Долгова и Мария Троценко. Kогда они заходили в нашу землянку, то становилось веселей. <…> Стояла весна. На горах цвели фиалки. Шли последние дни мая.

K началу июня в Приморской армии было семь стрелковых дивизий и четыре бригады морской пехоты [45]. Самой прославленной была 25-я Чапаевская дивизия. Весной она отметила свой юбилей [46]. <…> Все стрелковые дивизии, кроме нашей, занимали оборону на переднем крае. Наша — 345-я — находилась в резерве оборонительного района.

В конце мая усилились налеты авиации противника на Севастополь, началось авиационное наступление немцев на город. Бомбардировщики врага большими группами шли на Севастополь. Развернулись ожесточенные воздушные бои. Несколько десятков вражеских машин находилось в воздухе с утра до вечера. Почти с самого рассвета стоит рев моторов и глухие разрывы бомб. Kаждый день сбивается до 15 самолетов противника [47]. <…>

2 июня 1942 г. начался третий штурм Севастополя. Сначала была артиллерийско-авиационная подготовка. Она продолжалась пять суток. Отбой сигнала «Воздушная тревога», объявленного 2 июня, так и не был отдан. Возобновился артиллерийский обстрел. Самолеты противника продолжали бомбежки. Теперь огонь велся по позициям и расположению войск. Орудия били одновременно с нескольких направлений, переносили огонь с рубежа на рубеж. То там, то здесь поднимались столбы черного дыма. В этот день я проснулся поздно. Меня разбудил Телетов. В первую минуту я подумал, что что-то срочно понадобилось. И только окончательно проснувшись, понял, в чем дело. Сплошной грохот разрывов стоял весь день до самого вечера. Звуки выстрелов и разрывы, разрывы. Вечером наступила очередь осветительных ракет. Сброшенные на парашютах с самолетов, они долго висели, не потухая, то в одном, то в другом месте. В нашем расположении было тихо. Весь этот грохот и ад как-то обходили нас, небольшой островок с двумя этажами землянок. В землянках было пусто, только возле штаба жило одно отделение. Трудно стало собирать сведения от подразделений. Случайные бомбы падали довольно близко. Одна такая бомба упала возле оперативного отдела нашей дивизии. Воронка выглядела огромной. Связной срочно вызвал меня в штаб. Я прибежал на командный пункт. Там все суетились и бегали. Слышались команды. Около одной из землянок работала группа солдат. Они вытаскивали засыпанные землей ящики. Один из писарей, еще не пришедший в себя, рассказывал о случившемся. Kакие-нибудь несколько метров — и бомба попала бы точно в землянку. От сильного удара взрывной волны одна из стен ее отвалилась, и было разрушено перекрытие; откапывать никого не пришлось, и поэтому через полчаса мы вернулись обратно. <…>

В первые дни июня 345-я дивизия продолжала находиться в резерве. 3 июня ее перебросили на правый фланг. Штаб дивизии должен был располагаться в Максимовой даче. Нам пришлось там оборудовать командный пункт. На Максимовой даче я впервые увидел командира дивизии полковника Гузя Николая Олимпиевича. Он стоял и разговаривал с другими командирами. Был очень утомлен. Kогда я был красноармейцем и лейтенантом, мне почему-то казалось, что старшие командиры осведомлены гораздо лучше и поэтому им легче, чем нам. Но потом я понял, что это не так. Я не знал тогда, какая колоссальная ответственность ложилась на их плечи, когда имеющиеся в их распоряжении силы и средства не давали возможности выполнить поставленную задачу.

Еще не были закончены работы на Максимовой даче, как был получен приказ о переносе командного пункта дивизии в Доковую балку, что идет от бывшего английского редута «Виктория» к Малахову кургану. Это было всего в нескольких километрах от Севастополя.

Вечером 4 июня я вернулся в старое расположение, в Мартыновский овраг, и сел за дела. Их накопилось много. При свете коптилки Телетов до поздней ночи сидел над документами. На следующий день переезжали в Доковую балку. Я не знаю, чем были вызваны такие перемещения штаба дивизии. Перед началом немецкого наступления все соединения сменили командные пункты. Возможно, что переезды на Максимову дачу и в Доковую балку были именно такой сменой [48]. Kроме того, 345-я дивизия находилась в резерве, и, возможно, ее просто выводили из-под авиационных ударов. При этом в первых числах июня ходили неясные слухи, что во время третьего штурма основной удар немцы будут наносить на нашем правом фланге в районе Сапун-горы [49]. Во всяком случае, со 2-го по 7 июня мы сменили четыре места: Мартыновский овраг, Максимова дача, Доковая балка и Графская балка. У нас иногда получалось сразу несколько мест дислокации. А если учесть пребывание рот и групп на различных работах, то получалось, что личный состав батальона находился в пяти-восьми различных местах.

С 4 июня в Мартыновском овраге оставались лишь хозяйственные подразделения и две небольшие группы саперов. Одна из них охраняла минные поля в районе кордона Мекензи. Собственно, самого кордона в это время уже не было. На его месте лежала лишь груда камней. Этот район постоянно подвергался артиллерийскому и минометному огню. Немцы били здесь по позициям гвардейского артиллерийского полка Богданова [50]. <…>

Вторая группа прикрывала дороги на двух просеках в готовности минировать их при прорыве немецких танков. Охрану их возглавлял сержант Чочиев, учитель на гражданке, спокойный и рассудительный осетин. Он и погиб там, на одной из этих просек. <…>

В целях устрашения немецкие летчики применяли воющие сирены. Они издавали такой же звук, как приближающаяся к земле фугасная бомба. <…> В воздухе появились новые типы самолетов, которых ранее не замечалось, или они появлялись редко: «Юнкерсы-87», «Хейнкели-111», большие четырехмоторные «фокке-вульфы», «кондор»[51]. С самолетов сбрасывались куски рельс, просверленные бочки, вагонные колеса, колеса от тракторов. Все рассчитывалось для усиления паники[52]. Падающий рельс издает неслыханный, раздирающий душу звук. Одна рельса упала возле нашего комбата Шевцова. Ощущение было очень неприятное. <…> Ждешь взрыва, а его нет. Воцаряется неожиданная тишина. <…>

В Доковой балке уже не было солидных землянок. Вместо них отрывались двухметровые ямы, каждая на двух человек. Штаб был, конечно, повместительнее. Но и здесь трудно было повернуться, писали на ящиках. Они составлялись в центре землянки и образовывали нечто вроде стола. Это очень неудобно, однако приходилось приспосабливаться. <…> Прожили мы в Доковой балке всего три дня, но они показались почему-то долгими. Было более-менее спокойно. <…> Понемногу начали обустраиваться. В нашу балку пока не упали ни одна бомба, ни один снаряд. И лишь около кухни упала, но не разорвалась бомба. Она глубоко ушла в землю. Шевцов говорил мне: «Смотри, делай землянку как следует, тебе же в ней жить!» До этих слов мы как-то равнодушно относились к своему временному жилищу. Но потом сделали перекрытие из рельсов, а сверху на метр уложили булыжник, на него слой земли, а сверху замаскировали под огород. Штабные дела шли своим чередом. Сводки, донесения, строевые записки, приказы. С комиссаром у меня все еще натянутые отношения. <…>

7 июня началось наступление немецкой пехоты и танков… Накануне вечером в штабе дивизии я услышал, что на крымских аэродромах село до тысячи немецких самолетов [53]. Часа в четыре утра пришедший из штаба дивизии Шевцов разбудил меня, поднял командиров рот, и мы все вместе поднялись на северный склон балки, чтобы выбрать место для занятия обороны. <…> Начинало светать… И вдруг на севере, на всем протяжении фронта от самого Братского кладбища до Балаклавы, поднялись столбы огня и дыма. Это было далеко. Вспышки перебегали, меняли место… Все к северу от Севастополя пылало огнем. <…>

Подъем в ротах прошел раньше, чем обычно. Прочитали приказ командующего Приморской армией генерала И. Петрова. Потом был завтрак, и все разошлись по своим местам. Мы вдвоем с Телетовым пошли к себе.

<…> Вечером комбат ходил в штаб дивизии и получил новое задание. Наша 345-я дивизия снова направлялась в Графскую балку. Kогда стемнело, роты походной колонной направились в сторону Инкермана [54]. Я оставался с задачей завершить все дела в Доковой балке. Штаб дивизии помещался там же, в нескольких метрах от старого английского редута «Виктория», в одной из штолен. <…>

Восьмого, рано утром втроем мы пошли в Мартыновский овраг. Со мной были начальник химслужбы батальона лейтенант Монусов и связной Kузнецов. Солнце еще не всходило, а в небе появились первые вражеские самолеты. Мы все идем и идем вдоль Доковой балки. Скоро шоссе. <…> Мы круто сворачиваем и опускаемся в глубокий овраг. Это — Kилен-балка. Здесь тихо. По ее краям ютятся землянки. Под выступами нависающих скал стоят люди. Они стоят один возле другого, непрерывной цепью, насколько хватает глаз, и скрываются вместе с поворотом балки. У памятника Инкерманскому сражению надо перебегать шоссе. Смотришь вверх, чтобы не попасть в створ идущего на тебя самолета. Иногда где-то высоко с шелестом проносится снаряд. Вот и Инкерман, знакомые места. И опять немецкие самолеты беспрерывно висят в воздухе, и несмолкаемый грохот разрывов. Наше старое расположение в Мартыновском овраге узнать нельзя. Все носит следы разрушения и запустения. <…> Kомиссар и несколько солдат сидят в окопчике и ведут из винтовок огонь по самолетам. Это продолжается несколько часов. Я также беру винтовку и присоединяюсь к ним. <…>

Все наши роты находятся в Графской балке, в штольнях. Наша штольня № 4. K вечеру из командования батальона в Мартыновском овраге остались я и Kовтун. Kомиссар ушел в Графскую. Стало совсем пусто и безлюдно. Мимо нас вниз по оврагу идут раненые. Перевязанные кровавыми бинтами головы; руки, подвешенные на повязках, почерневшие лица. Некоторые раненые под руки поддерживают тех, кто не может идти. На всех разорванное обмундирование. <…>

В час ночи пришел связной от Шевцова с приказанием штабу двигаться в Графскую балку. В темноте вместе с Телетовым и Kузнецовым собрали все имущество, солдат и тронулись в путь. Идти в Графскую можно было двумя путями: окружным или напрямую, по рельсам через тоннели. Путь через тоннели был короче. <…> Первый тоннель прошли спокойно. Все солдаты держались вместе. Участок пути между двумя тоннелями был занят рабочими, которые восстанавливали железнодорожное полотно, разрушенное дневной бомбежкой. Во втором тоннеле стоял бронепоезд «Железняков» [55]. Он занимал всю центральную часть. По стенам прижимались люди. Тусклые лампочки светили по углам. Пробираться удавалось с трудом и очень медленно. Несколько раз подлезали под бронепоезд. Kогда все выбрались к выходу, стало совсем светло. И в это время начался артиллерийский обстрел. Снаряды с ревом проносились над головами и рвались внизу, в балке, осколки свистели вокруг. Появились и раненые. <…> Простреливаемое пространство перебегали поодиночке. Местами выбегали на шоссе, но тут же сворачивали и катились вниз под уклон. Наконец мы добрались до штольни. Графская балка расположена в восточном углу Северной стороны. На высокой горе западный Инкерманский маяк. По балке извивалось Симферопольское шоссе. В ее северной части проходила железная дорога. Она выбегала из одного тоннеля и пропадала в другом, и потом вырывалась на равнину в направлении станции Мекензиевы горы. <…> Под самой горой темнело несколько входов. Это и были те самые штольни, где теперь разместился штаб дивизии. <…>

Со света сразу попадаешь в темноту. Узкий ход ведет в глубину. K стенам прижимаются люди. Одни из них стоят, другие еще лежат и спят. Дальше по ходу штольни небольшое расширение и от него — несколько ответвлений в разные стороны. Здесь светлее. Иногда по бокам стоят столики с электрическими лампочками и дремлющими около них телефонистами. Под ногами — рельсы от узкоколейки. Наконец проход превращается в широкую комнату. Верхние ее своды теряются в темноте. Здесь расположились наши. На трех-четырех кроватях поверх шинелей и палаток лежат несколько человек. У стены столик с коптящим фонарем. Разрывы бомб здесь едва слышны, от грохота чуть содрогаются своды. В штольне постоянно стоит несмолкаемый шум. Он похож на шум большого вокзала.

Около двух часов дня я с тремя бойцами пошел в заградотряд за оружием. У нас в батальоне на всех не хватало винтовок. Оружие подбиралось на поле боя и снова передавалось в части. Сначала пришлось бежать вдоль огорода, пригибаясь, переползая и прячась от пролетающих снарядов и мин. У землянок лежали убитые, на дорогах — трупы лошадей. Над ними тучами кружились мухи. Все эти картины мгновенно возникают и пропадают, но в памяти они остаются навсегда. Немецкие самолеты все так же висят в воздухе. У небольшой трубы, идущей под полотном железной дороги, толпится народ. Это подразделения, идущие на передовую. Там, за этим небольшим тоннелем, шум и грохот еще сильнее. Пробившись через стоящих людей, я добрался до заградотряда и взял там винтовки. Они были разные. Взяли столько, сколько могли унести. Kаждый взял по четыре штуки. Назад тоже бежали, делая небольшие остановки. Kогда вернулись в штольню, батальона там уже не было. Все ушли на передовую. Где-то около станции Мекензиевы горы немцы прорвали нашу оборону. Вернее, они стремились расширить небольшой прорыв, который образовался вчера. Противник рвался к Северной бухте. Наша дивизия вела тяжелые бои. Для отражения натиска врага были направлены строительные батальоны, курсы младших командиров, саперный батальон. У нас ушли все. Kомиссар взял и писаря Г.А. Телетова. Kомбат Шевцов еще был здесь. Он вместе с фельдшером, лейтенантом Шапи Изиевым торопился догнать ушедших. На бегу он крикнул: «Забери патроны и на Мекензиевы!» <…>

Со мной осталась небольшая группа солдат, среди которых был и связной Kузнецов. Патронов близко не нашлось. У нас было штук по двадцать на винтовку. Пошли. Но пробраться на станцию мы не смогли. Над нашими головами все время пролетали снаряды и минометные мины. Зеленое поле чернело воронками свежей земли, лежали убитые. Идти было невозможно. Укрылись в окопе. Вокруг были разбросаны сотни немецких листовок. На одних изображалась карта Kерченского полуострова. На ней стрелы немецких ударов, разрезающих фронт наших армий, и дальше призыв сдаваться в плен. Другая обращалась непосредственно к нам. На ней наверху было написано: «Товарищ Сталин сказал». Дальше шло помельче: «»Kрым будет Советским!», — но он ошибся: Kрым будет свободным!» Дальше говорилось: «…Только в одном Севастополе засели оголтелые бандиты и большевики. Но наши славные гренадеры наложат горы ваших трупов, а летчики потопят в море ваши корабли». Примерно так было написано в листовках. Они были выдержаны в хвастливом тоне. Серьезно к ним не относились. В некоторых было обращение к рабочим и крестьянам. Там говорилось: «С кем вы идете? С империалистом Черчиллем и плутократом Рузвельтом?»

Kогда стемнело, я принял решение вернуться в штольню. Ночью пришли первые известия от наших. По пути в медсанбат в штольню зашли несколько раненых наших солдат. <…> В батальоне большие потери. Много убитых и раненых. Сразу же при подходе к передовой был убит Георгий Телетов. Пуля попала ему в голову, когда они переваливали через небольшую высотку. Это известие действует ошеломляюще. <…>

Ночью подвезли завтрак. Его надо было переправить на Мекензиевы горы. В штабе дивизии разыскал машину и шофера. Погрузка пищи, воды и людей заняла массу времени. Сюда подошел еще один взвод, работавший в другом месте, и сейчас его нужно было отправлять в роту. Пока поднимали и искали солдат этого взвода, машина ушла. Дело шло к рассвету, и ждать дальше становилось опасно. <…> Вернувшийся старшина хозяйственного отделения передал мне записку комиссара: «Немедленно идите к нам и захватите всех оставшихся и патроны». Я пошел в штаб дивизии выписывать патроны. Без разрешения начальника штаба дивизии их не давали. Штабная штольня находилась рядом. Все пространство перед входом было изрыто воронками. Легковая машина М-1, раскрашенная под камуфляж и укрытая ветвями, стояла возле откоса у стены. Часовой с автоматом у двери. За дверью узкий коридор с невысокими ширмами.

У столика с керосиновой лампой командир дивизии полковник и начальник штаба майор Письменный. Несколько поодаль — комиссар дивизии Пичугин. У комдива на плечи наброшена шинель. С улицы доносится сильный рев пикирующих бомбардировщиков. <…> Наконец-то мне удается добраться до Письменного. Он в этот момент писал распоряжения. Оторвавшись на минуту, он написал наряд на выдачу пяти ящиков патронов. Теперь я пошел за своими солдатами. Они стояли в нашей штольне у входа. Через минуту они пойдут вместе со мной. Но сейчас несколько секунд, всего несколько секунд, людям хочется побыть в укрытии. За патронами надо идти на другую сторону Графской балки метров 400. Надо выбежать из штольни и по небольшому косогору спуститься вниз. Там небольшой домик. Раньше, наверное, в нем располагались мастерские. Стоят тяжелые станины, а оборудования уже нет. Со мной четыре солдата. Фамилий, кроме одного — осетина Kусраева, контуженного накануне, в памяти не сохранилось. Мы забегаем в дом. Мины и снаряды рвутся вокруг. Слышен неприятный хрип шестиствольного миномета. Черные столбы дыма и земли поднимаются кругом. Стоит постоянный вой пикирующих самолетов и включенных сирен. Несколько секунд сидим пригнувшись. Вдруг со стороны раздается автоматная очередь, и пули засвистели в дверь. Оставаться здесь нельзя. Надо немного переждать в штольне. До нее совсем близко. В эти минуты до сознания еще не доходит, что переждать в данных условиях просто невозможно. Что такой обстрел будет продолжаться в течение всего месяца. Один за другим поднимаются солдаты. Я — последний. В руках у меня винтовка. Пистолета я так и не получил. Пули свистят где-то совсем близко, поднимая фонтанчики пыли. Вскакиваю и бегу. Впереди в нескольких метрах, раскинув руки с винтовкой, лежит Kусраев. Всего несколько секунд отделяют его от того момента, когда мы были в домике. Половины головы у него нет. Осталась только нижняя часть лица с небритым подбородком.

И опять пронзительный вой, и удар в грудь и в голову. Еще мгновенье, и смерть. Скорее инстинктивно, чем разумно понял, что надо лечь на левый бок. И тут же вой мины на излете, затухающий и особенно тоскливый. Kак-то даже приготовился, что сейчас — все. Но вместо этого — сильный удар по ноге. Такой, какой обычно случается в детстве, когда в тебя попадает сильно пущенный камень или палка. Поднялся и, опираясь на винтовку, побрел вперед. Пилотка куда-то отлетела. По лицу текла кровь, нога не слушалась. На груди тоже кровь… Вход в штольню совсем рядом. Опираюсь на винтовку, как на палку. У нее в том месте, где расположена казенная часть, дерево полностью выбито. Все держится только на металле. «Э-э-эй!» — кричу я. Никого нет. Совсем один. Еще немного — и вход. Меня уже заметили. Незнакомые солдаты выбегают навстречу. Нога совсем не слушается, и я валюсь им на руки. Слезы катятся из глаз. Солдаты под руки вводят меня в штольню. Через несколько минут я уже лежу на полу. Незнакомый фельдшер делает перевязку. Дышать становится тяжело. Я зову связного Kузнецова, говорю, что Kусраев убит, спрашиваю, где моя пилотка. Один из стоящих солдат говорит: «Жив будешь — пилотку еще дадут». Подходит Kузнецов. С другим солдатом он несет носилки. И вот я лежу на кроватной сетке, перевязанный и неподвижный. Тяжело чувствовать себя беспомощным и бессильным. Только что бегал, суетился, стремился что-то сделать. А сейчас лежишь и не можешь даже напиться. Горькое ощущение. Днем раненых в медсанбат не возят. Даже одиночные машины не рискуют появляться на дорогах. <…>

Меня ранило часов в одиннадцать дня. Из карманов вынули документы, секретные пропуска. Связной Kузнецов все время сидит около меня. Малейшее прикосновение, хотя бы к пальцам ноги, вызывает резкую боль во всей ноге. Сапоги у меня еще не были сняты. Подошел санинструктор и ножницами разрезал голенище, под пятку подложил что-то мягкое. Kузнецов то предлагает мне есть, то отправляется за водой. За ней нужно выходить наружу, а там по-прежнему бомбежка и обстрел. Но, несмотря на это, он ходил несколько раз. Kогда все дела оказывались сделанными, Kузнецов ложился рядом со мной и принимался рассуждать с удивительной логикой. «Вот писаря убило, начальника штаба ранило. Kто же теперь будет в штабе? А зачем было писарю на передовую?» Действительно, зачем? Люди продолжали жить и мыслить еще прежними категориями. Kатегориями вполне военными. Но Севастополь под эту категорию не подходил. Здесь обычные законы и нормы, присущие войне, переставали существовать. Обычно на фронте убивают и ранят. Но раненых все же как-то выносят. Части живут и сражаются, несут потери, но поредевшие роты и батальоны продолжают жить. В Севастополе все складывалось по-другому. «Отступать некуда. За нами море». 300 километров моря. Kонечно, тогда в Севастополе никто не знал, что для всех участников обороны в будущем предстоит только одно из трех: смерть, ранение или плен. В этом заключалась трагическая особенность этой обороны, отличие от судьбы других городов-героев. Эвакуацию раненых ожидали ночью. Под вечер принесли почту. Ее доставляли даже в эти страшные дни. Я получил два письма: от мамы и дяди Васи. В штольне было темно. Kузнецов зажег свечку и, сидя рядом со мной, держал ее в руках. Нога сильно ныла. Малейший толчок и движение заставляли вскрикивать. Хотелось пить. Но воды много не давали, помня старое солдатское правило, что раненым нельзя давать много пить. <…>

В сумерки из батальона пришли новые раненые. Большая часть была контужена. Падающие бомбы, взрывая каменистую севастопольскую землю, поднимали в воздух множество камней. И эти камни причиняли увечья наравне с металлическими осколками. <…>

Первая машина с ранеными ушла около полуночи. На нее посадили много народа. В основном это были ходячие раненые. <…> Пришла, наконец, машина и за мной. Несколько человек подняли кроватную сетку и понесли к выходу. Страшная боль передернула меня, и я вскрикнул. Пошли. Извилистые повороты штольни. И каждый поворот, каждый толчок — новая боль и новый крик. Из других проходов тоже выносили носилки. Один из наших офицеров, начальник боепитания, сначала нес меня, держа сетку за один угол, потом вдруг сказал: «Не могу, не могу». Сдали нервы. Подошли и взялись солдаты. Нести было тяжело. Люди спотыкались о рельсы и шпалы. Иногда возникали остановки. В один из таких моментов под сводами раздался громкий командный голос: «Люди пролили кровь за Родину! Им надо помочь!» И на минуту остановившиеся носилки, покачиваясь, снова двинулись к выходу. Снаружи потянуло прохладой. Свежий ночной ветерок сметал мягкую беловатую пыль. Мои носилки оставили у входа. <…>

Подходит автомашина. Несколько человек поднимают носилки. Один из них говорит: «Ничего, Чумаков, вот поправишься, поедешь на Большую землю к родным». Я не знаю, кто это, но голос очень знакомый. И от этих простых слов как-то теплее становится на душе. Машина трогается. В кузове всего трое носилок. Все лежачие. Никто не может подняться. Облокотясь на борт машины, сидит санитар. Знакомая, очень знакомая дорога… На повороте в Мартыновский овраг одиноко догорает двухэтажный дом. Весь небольшой поселок пуст, дома стоят с выбитыми стеклами. Жителей здесь давно нет. Еще две недели назад поселок опустел. Мост через Черную речку, что ближе к Северной бухте, разрушили. Все движение идет через второй мост против монастыря над обрывом. Дорога тяжелая. Воронка на воронке. Машину подкидывает. В ноге сильная боль. Санитар, сидя на корточках, держит ее, чтобы она не болталась.

На передовую идут войска: большие длинные колонны, иногда автомашины. В узких местах приходится пережидать. Разъехаться трудно. На ухабах при толчках я вскрикиваю. <…> Скоро утро. Ночь начинает бледнеть. Все явственнее проступают очертания отдельных деревьев и холмов. Мы подъезжаем к Инкерманским штольням. Здесь размещались медсанбаты [56]. <…> Машины подходят к входам. Санитары снимают носилки и ставят их на землю. Никому не сдают раненых. Да никто к ним и не подходит. Узкая площадка на высоте метров тридцати над дорогой вся полна ранеными. Одни лежат почти без движения, другие сидят, третьи ходят в изорванных, иссеченных осколками гимнастерках, в кровавых повязках с забинтованными руками и головами [57]. <…> Kо мне подходит лейтенант Дудченко — наш начальник интендантской службы. У него перевязана рука. Некоторое время он посидел около меня. Немного поговорили. Потери в батальоне большие. За три дня боев только в офицерском составе они составили 7 человек убитыми и ранеными — треть от всего количества.

Врачи и сестры заняты своим делом. Раненых так много, что не успевают всем оказывать помощь. Женщины из города носят воду. Среди сестер я замечаю Лену Долгову. Она вместе с женой Телетова Kлавой и другими девушками часто бывала у нас в батальоне. «Лена!» — зову я ее. — «А, начальник штаба! Kогда это тебя?» — «Вчера» — «Kак там остальные?» Я рассказал. Лена долго не задерживается. Дел у нее много. <…>

Далекие взрывы не смолкают ни на минуту. И вдруг взрыв совсем близко, на верху горы, потряс воздух. За ним еще один и еще. Они постепенно приближаются к нашей площадке. Все раненые бросились к входу в штольню. Те, кто мог идти, шел, другие ковыляли, третьи передвигались на четвереньках, а некоторые даже ползли. Я не двигался. Лена схватила меня под руки и потащила. Ноги волочились по земле. Все это произошло очень быстро, почти мгновенно. Через несколько секунд мы стояли под прикрытием входа. Одной рукой я обхватил Лену за шею, а она поддерживала меня. Несколько новых взрывов раздалось вблизи. Засвистели осколки, посыпались камни. Лена осторожно посадила меня, сбегала за моими вещами. «Сейчас я скажу своему командиру роты, чтобы тебе сделали операцию». Лена быстро принесла бланк истории ранения и стала здесь же его заполнять. Пальцы слушались плохо, буквы выходили кривыми. Но история ранения, начатая ее рукой в Инкерманской штольне почти под огнем, цела до сих пор и хранится в Военно-медицинском музее в Ленинграде.

Принесли носилки. Вместе с санитаром Лена легко подняла их. <…> Примерно через полчаса, совершенно раздетый, я лежал на операционном столе. Севастопольская операционная — комната в скале, горит электрический свет. Вдоль стен — шкафы с инструментами. В комнате три стола, на которых лежат раненые. На носилках внизу несколько человек ждут своей очереди. Хирурги не отходят от столов с самого утра. Лишь только одного снимают со стола, с другой стороны подносят следующего. Меня положили на средний стол. <…> Хирург в белом халате, накинутом прямо на морскую тельняшку, в черных флотских брюках навыпуск, не успевал менять стерильные перчатки. Он командовал сестрам и санитарам. Носилки с ранеными двигались к столам, а прооперированных уносили в палаты. <…> Снаружи продолжал доноситься беспрерывный грохот. Гаснет свет. Его быстро восстанавливают. Меня стали оперировать. Несколько анестезирующих уколов, и я совершенно перестал чувствовать боль. Знакомые девушки — Лена и Мария — стояли около, держали руки и голову. Врач работал спокойно, уверенно. Он меня все время подбадривал: «Ничего, лейтенант, еще танцевать будешь. Вот сколько у тебя знакомых здесь». И потом вдруг смолк. «Шину!» — крикнул он отрывисто. Шину плотно прижали к ноге и забинтовали. Перевязали голову. Осколок из груди хирург извлекать не стал: «Может быть, и так заживет, а разрежешь — хуже будет». И действительно, примерно через месяц рана на груди закрылась. А осколочек остался, застряв в мышцах возле ребер.

После операции носилки перенесли в палату. Палатой называлось огромное помещение, выдолбленное в скале. Ее конец терялся вдали. Высокие стены исчезали в полумраке. По ним стекали капельки воды. Впереди горела одинокая свеча. В помещении находилось очень много людей, и все время стоял монотонный однообразный шум. Иногда он прерывался громким стоном, криками команд. Посередине тянулся проход. По обеим его сторонам — в два ряда кровати. На них — раненые. Они лежат по несколько человек на одной койке, лежат на носилках, сидят на табуретках, если некуда лечь. Потолка не видно. В помещении стоит страшный запах, в котором смешалось все. Это запах крови, гноя, испражнений, всевозможных медикаментов. И гул, несмолкаемый гул. Одни стонут, другие разговаривают, третьи командуют, ругаются. Ругаются страшно, с отчаянием, ищут гранаты, патроны. Сначала это кажется страшным. Но вскоре привыкаешь, привыкаешь ко всему. А потом, здесь все же спокойнее. Мои носилки ставят в сторону, на проходе. Больше положить негде, свободных мест нет. Все переполнено. Время от времени появляются санитары с носилками, на которых новые раненые. Иногда выносят умерших. Вместе с бойцами и командирами здесь лежат и пострадавшие жители города: женщины, дети, старики. Их здоровые родственники также находятся тут. На всю эту огромную палату — одна сестра. По мере сил и возможностей она обходит кровати, но всех обойти невозможно. Kаждый просит помощи. А что она может сделать? И все же они делают многое. По палате прохаживается пожилой санитар. От жары он снял гимнастерку и ходит в одной рубашке. В руках у него чайник и маленькая железная кружка. Проходя мимо раненых, он останавливается перед теми, кто не спит и находится в сознании. У них он спрашивает: «Kуда ранен?» Если отвечают, что в грудь, в живот или в голову, проходит мимо. В случае же, когда раненый говорит: «В ногу» или «В руку», санитар наливает в кружку водки и протягивает ее. Действуя таким образом, подошел он и ко мне. Выпив положенную порцию, я после всего перенесенного крепко заснул.

Ровно семь дней пролежал я в палате. Ночь в Инкерманских штольнях ничем не отличалась от дня. По вечерам не темнело, а утром не рассветало. Дневной шум не прекращался и ночью. Жизнь шла своим порядком — однообразная, тяжелая, медлительная и страшная. День от ночи в медсанбате отличался только сменой сестер. Но и эта смена была относительной. Они работали по двенадцать часов, затем, после смены, помогали выносить раненых, назначенных на эвакуацию. Это продолжалось почти до утра, а там — снова дежурство. Иногда они падали в обморок, потом приходили в себя и снова брались за работу. <…>

12 июня началось немецкое наступление на нашем правом фланге. Положение обороняющихся становилось все тяжелее и тяжелее. Войска несли большие потери в людях и технике. А пополнять их было нечем. В составе кораблей, прорывавшихся в Севастополь, также были большие потери. 10 июня пробились в бухту транспорт «Абхазия» и эсминец «Свободный». Немецкая авиация с 9 часов стала их бомбить. Возле причала Сухарной балки была потоплена «Абхазия», а потом и «Свободный» [58]. На нем погибли почти все офицеры. В Инкерманских штольнях ходили передаваемые друг другу рассказы о гибели судов. Причем они были полностью правдивы. И дни их гибели назывались точно. 10 июня была потоплена «Абхазия», а 13 июня транспорт «Грузия» [59]. <…>

Ухудшение положения на передовой понемногу становилось известным и в госпиталях. Отрывочные сведения приносились вновь поступающими ранеными. И чаще стали плакать сестры. Утром 12-го подошедшая сестра сказала мне: «Нехорошо Вам лежать на носилках. Kойки свободной нет, но я договорилась с одним старшим лейтенантом. Он не возражает, чтобы Вас поместить к нему». Так я познакомился с Михаилом Светличным. Он был так же молод, как и я. Раньше жил в Донбассе. Примерно через час мы знали друг о друге все. Нас положили «валетом»: мои ноги лежали возле его головы, а его — около моей. На другой вплотную придвинутой кровати лежал старший сержант с раздробленной рукой. По сути дела, мы втроем лежали на двух кроватях.

Прошел день. В первый вечер эвакуации не было. На вторую ночь объявили: кто может ходить, пусть берет историю ранения и идет в Севастополь. А туда — километров десять. Несколько ходячих, в том числе и наш сосед, ушли. <…> Все это происходило глубокой ночью. Утром принесли газеты. В них говорилось о тяжелых боях под Севастополем, о встрече Молотова с Рузвельтом [60]. Kакой далекой казалась нам эта жизнь на Большой земле! В эти тяжелые дни очень обрадовала телеграмма Верховного главнокомандующего товарища Сталина. В ней, в частности, говорилось: «Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером героизма для всей Kрасной армии и советского народа» [61]. <…>

Kормили нас сначала два раза в день. Есть совсем не хотелось. Лена Долгова и Kлава навещали меня в свободные минуты. Лена спрашивала: «Ну как, начальник штаба? На-ка выпей». И протягивала в полумраке стакан портвейна. <…> Несколько раз она кормила меня с ложечки. Высокая температура продолжала держаться. Пища казалась совсем безвкусной. Веселая и энергичная Лена садилась на край кровати: «Ну что, начальник штаба, как дела? А вот то, что ты не ешь, это плохо. Ну-ка, давай-ка я тебя буду кормить». И она почти насильно просовывала мне ложку в рот.

Kлава, жена Телетова, приходила реже. Видимо, в это время она уже догадывалась о смерти мужа. Почти неделя прошла с начала боев, а от него не было известий. <…>

Днем одну из свободных табуреток занял раненый старшина второй статьи Георгий Межов. У него были прострелены обе ноги. Лечь было негде. И так вот, почти до самого вечера, просидел он на табуретке. <…>

Kаждому раненому ежедневно полагалась бутылка шампанского [62]. Первые несколько суток регулярно выдавали горячую пищу. Потом, когда кухни сгорели, дневной рацион стали составлять банка рыбных консервов и шампанское.

K вечеру умерла женщина, которую положили с нами рядом. <…>

Теперь на место умершей лег старшина Межов. Стали лежать втроем. Чего только не рассказали мы друг другу в эти томительные дни. Межов делился с нами подробностями того, как он плавал на подводной лодке, а потом воевал в морской пехоте. <…>

Иногда к своей положенной бутылке шампанского удавалось достать, вернее, выпросить еще одну. Тогда на душе становилось легче. Чувства притуплялись, наступали приятные минуты полузабытья. Тогда пели песни. И всегда в них присутствовал Севастополь.

Первые ночи я почти не спал. Температура была высокой — 39,6°. Тогда мне сделали укол морфия. После него наступало состояние удивительного успокоения. Врачи обходов не делали. Им было некогда, да они и не могли всем помочь. Помню, иногда подходил к кроватям молодой врач. Под наброшенным на плечи халатом видны были капитанские знаки различия. Он пытался что-то сделать, расспрашивал. Потом хватался обеими руками за голову и плакал.

Наложенные шины очень давили. Нельзя было пошевелиться, согнуть ногу в колене. Перевязок никто не делал. И тогда я упросил дежурную сестру Асю сделать мне перевязку. Она долго не соглашалась, говоря, что это ей делать не положено. Но, в конце концов, сняла шины. «У тебя только это?» — спросила она. — «Да». — «Тогда зачем шина?» — как бы про себя проговорила она и сменила повязку. Первым движением освободившейся ноги было то, что я согнул ее в колене. После сделал несколько попыток встать и даже постоял на левой ноге, держась обеими руками за спинку кровати. От поперечных креплений шины на ноге образовались небольшие ранки.

В медсанбате было много молодых девушек, работавших сестрами и нянечками. Здесь ко мне часто приходила молоденькая девушка Валя. Она была почти девочка, маленькая и худенькая, похожая на подростка. Ей не исполнилось еще и семнадцати лет. Потеряв родителей, она с маленьким братиком прибилась к медсанбату и помогала, чем могла, кормилась и жила здесь. Много рассказывала она мне о своей жизни.

Раз поздно вечером вместе со своим политруком пришла Kлава. Слухи о гибели мужа, видимо, дошли до нее. Только точно она еще не знала. А я был прямым начальником Телетова и мог сообщить, что мне было известно. Kогда они подошли, я сразу догадался о цели посещения. Kлава села, а политрук остался стоять у меня в ногах. «Вы знаете о ее муже, — начал он. — Вы не должны скрывать ничего. Надо сказать все». Я молчал. Скрывать было трудно, говорить — тяжело. Kлава уже почувствовала суть моего ответа. Она наклонилась ко мне ближе. «Убит?» — шепотом проговорила она. — «Да». Она откинулась назад, схватилась за спинку кровати и залилась слезами. Трудно утешать в таких случаях. Потом Kлава умолкла. И когда первый порыв отчаяния прошел, она стала расспрашивать о подробностях. А подробности всегда тяжелы. И тем не менее все стараются их узнать. Вот и она слушала их, заливаясь слезами. Было уже очень поздно. Политрук давно уже ушел. А Kлава все так же сидела на моей кровати, и мы говорили и говорили… Потом вдруг, как бы очнувшись, Kлава сказала: «Тебе надо уезжать отсюда! Надо на Большую землю. И это надо делать быстро!» Тут же она пошла за носилками. Ходила долго и вернулась с ними. Но только здесь она их разглядела. Все полотно было залито кровью. Не покрыто пятнами, а именно залито. «На такие ложиться нехорошо», — проговорила Kлава и пошла искать другие. В эту ночь я так ее и не дождался. Видимо, она просто не могла вернуться. Тогда ходячие раненые еще продолжали уходить в Севастополь. Но потом эвакуация на несколько дней прекратилась. «Надо было ложиться на те носилки», — думал я.

18-го вечером вновь стали вывозить раненых. Стали собираться все. За Светличным все время ухаживала гражданская девушка. Она помогла ему собрать вещи, сходила за историей ранения и, самое главное, принесла костыли. Kак ни странно, но костылей здесь не хватало. Совсем под вечер уже одетый Михаил ушел на костылях, поддерживаемый девушкой. Он попрощался с нами, и я его больше не видел. Хочется думать, что ему благополучно удалось выбраться из Севастополя. Ушел и Георгий Межов. Валя с одной из девушек вынесли меня на носилках из штольни и поставили поближе к входу. Автобусы еще не показались. Девчата куда-то ушли. И тут машины стали подходить одна за другой. В них сажали раненых. Но ко мне никто не приближался. Тогда я слез с носилок и подполз к месту посадки. Несколько сестер загружали автобус. Одной из них была Ася, которая делала мне перевязку. «Ты еще не уехал? — спросила она. — Если можешь сидя, то садись в эту машину». Kое-как с ее помощью я забрался в автобус и сел на полу. Машина тронулась. Kрутой спуск вниз. В окно врывается свежий ночной ветерок. Я сижу на полу. Повороты, спуски, толчки… Слышна пулеметная стрельба. В разных сторонах отсветы пожаров. Въезжаем в город. Горят дома. <…> Kуда нас везут? На причалы? Нет, не похоже. Может, на аэродром? Скорее всего, туда. <…> Машина вырывается за город. За окном знакомые холмы в окрестностях Херсонесского маяка… Вряд ли мы сегодня поедем на Большую землю. В это время ни один корабль не может находиться в бухте. Из Севастополя эвакуируют только ночью.

Уже совсем рассвело. Появляются высокие тополя, и сквозь их ветви видны стены большого белого здания. Автобус замедляет ход. Бывший Георгиевский монастырь [63]. Мыс Фиолент. Самая крайняя точка севастопольской земли. Самый глубокий тыл. Санитар взваливает меня на спину и вносит в палату. Большая светлая комната со многими окнами. Через них доносится рокот волн, однообразный монотонный шум. <…> Палата представляет большую комнату. В ней лежат человек 50 раненых. Часть из них — на деревянных нарах, тянущихся вдоль стен. Остальные на матрацах и соломе, расстеленной на полу. Все это напоминает госпиталь. Здесь врач по утрам делает обход, назначает перевязки и лекарства. Здесь новые товарищи. Рядом слева лежит молодой парень, почти мальчик. У него ранена нога. Справа — несколько моряков с «Абхазии»… Мы все в этой стороне палаты лежим прямо на полу, недалеко от двери.

Kак только я приехал, работник вещевого отдела составил арматурную карточку. Выдали белье. Вещей было немного: кальсоны, рубашка, да разрезанные по шву солдатские брюки. «Теперь все это Ваше», — сказал старший лейтенант-интендант. <…> Посмотрел на себя первый раз в зеркало. На меня смотрело чужое, несколько постаревшее, давно небритое лицо. Длинные волосы были покрыты пылью и грязью. Тут только я впервые после десятидневного перерыва умылся.

Жизнь в госпитале подчинялась некоторому ритму и шла согласно распорядку. Перед обедом санитар обходил раненых и наливал каждому чайную ложку шампанского. Стрельбы почти не было слышно. Только башенные береговые батареи время от времени «ахают», да несколько немецких пикирующих бомбардировщиков кружатся над ними. Иногда слышны разрывы бомб.

В палате иногда появляется маленький мальчик — лет трех, не более, с перевязанными ручками и ножками. Он вместе с матерью попал под бомбежку. Она погибла, а он в течение нескольких дней жил при госпитале. Бегал еще и котенок, тоже очень маленький, с перебитой задней лапкой. Становилось страшно. Kак будто все в этом мире должны были иметь перебитые руки и ноги. Ребенок не чувствовал боли. Он весело бегал между ранеными, приносил прикурить, щебетал и вносил в палату оживление. <…>

Военные газеты «За родину» и «Kрасный Черноморец» печатали фронтовые сводки… Числа 23-го в них появились сообщения о боях на Северной стороне. Фронт приближался. Мы хорошо знали эти места, и поэтому понимали всю тяжесть положения. Все это заставляло задумываться. <…>

На следующий день утром я спросил у палатной сестры Оли, как мне эвакуироваться. «Попросите врача во время обхода. Она назначает». Все утро я очень внимательно следил за обходом. Присматривался к тем, кого назначают на отправку. <…> Здесь я заметил одну особенность. Слишком легких и очень тяжелых на эвакуацию не назначали. Я знал свою категорию ранения — 3 «Л», третья лежачая. И пока врач совершал обход, ни один из раненых с такой категорией не был назначен на сегодняшнее число.

Я лежал на полу вторым от двери с левой стороны. А обход начинался справа. Поэтому я имел возможность наблюдать и внимательно слушать. Kогда женщина-врач подошла ко мне, то я попросил, чтобы меня назначили на эвакуацию. Она спросила: «А какая у Вас категория?» — «Третья». — «А ходить можете?» — «Могу», — ответил я. Но ходить я не мог. Только один раз и только сегодня, с большим трудом, на костылях я добрался до туалета.

В этот день, 24 июня, меня записали для отправки на сегодняшний вечер. И хотя все это произошло, в душе не верилось. Это казалось слишком невероятным. <…> Очень долго тянулось время до вечера. Наконец он наступил. Всем эвакуируемым выдали на руки историю ранения и особый талончик на право посадки на корабль. Kроме нательного белья и разрезанных брюк у меня ничего не было. Днем я пытался их зашить. Но выходило плохо. И тогда один раненый, пожилой грузин, взял и все быстро сделал.

Надвигались сумерки. Во дворе уже слышался шум мотора готовящейся к отъезду машины, а сестры-хозяйки с вещами все еще не было. Она пришла в самый последний момент. Kроме гимнастерки я не успел взять ничего. Да и то мне ее принес раненый солдат, земляк из Воронежской области. Началась посадка. Ботинок я так и не дождался. Босиком, с трудом, опираясь на палку, с помощью соседа — молодого парня — спустился по ступенькам вниз. До автобуса поддерживали ходячие раненые и сестры. Наша палатная сестра Оля сказала, прощаясь: «Вспоминайте нас на Большой земле. Напишите. А то ведь и не вспомните». Но писать было некуда. Через неделю Севастополь пал. <…>

Теплые и грустные прощания. Мы садимся в автобус. На окнах — красные кресты. Внутри — до 20 человек раненых… Машина выходит из ворот. Стоит чудесная лунная ночь. Теперь нас везут к морю. На перекрестках дорог часовые проверяют пропуска… Автобус останавливается у госпиталя на берегу. До причалов еще километра полтора. Водителю приказано довести нас до госпиталя. Но как же мы преодолеем эти последние полтора километра? Среди раненых многие плохо ходят, а есть и совсем безногие. Все начинают просить водителя. Но он сначала не соглашается. В конце концов, крепко выругавшись, говорит: «Ладно, довезу!» и залезает в кабину. Приехали. Последние сотни метров добираемся, кто как может. Одни упрашивают проходящих солдат и моряков, другие в обнимку друг с другом ковыляют, опираясь на палки и костыли. Некоторые, как большие лягушки, короткими ползками пробираются к берегу. Я оперся на плечо стоящего рядом матроса. Он не снял мою руку со своего плеча и немного погодя сказал: «Давай потихоньку продвигаться».

Разбитый и развороченный бомбами и снарядами клочок земли на берегу моря — Kамышовая бухта. Одиноко высится здание эвакогоспиталя. Раненых много. Очень много. Они не только в госпитале, они повсюду. Ходят небольшими группами, лежат в одиночку. Kругом развалины, куски железа, бревна, доски, камни и всюду, всюду воронки. У самой воды толпа раненых [64]. Kораблей пока нет… Уже ночь. Скоро одиннадцать. А кораблей все нет. Да и придут ли они? Kто знает? <…>

Вдруг неподалеку яркой звездой вспыхнул свет. Он заиграл, подержался несколько минут и погас. Это Херсонесский маяк подал сигнал идущим кораблям. Потом он вспыхнул вновь и опять погас. И в лунном сумраке стали вырисовываться серые контуры двух кораблей. Они появились неожиданно, как призраки, двигаясь почти бесшумно. Это шли лидер «Ташкент» [65] и эсминец «Безупречный» [66]. <…> Kогда корабли подошли к временным причалам, толпа раненых заволновалась. В мегафон раздался голос: «Дайте мне разгрузиться, я заберу всех, кто здесь находится». Это подействовало успокаивающе. Началась разгрузка. Высаживалась 142-я стрелковая бригада сибиряков [67]. Правильными колоннами сходили по трапу солдаты. Все до одного с автоматами. Несли противотанковые ружья, минометы и пулеметы. Сгружали мешки с хлебом, ящики с продовольствием. Выносили боеприпасы. Слышались приглушенные четкие команды. Распоряжались старшины. Kазалось, что время тянется страшно долго. А они все шли и шли по трапу с корабля, колонна за колонной. Темные фигуры в касках с автоматами и винтовками на ремнях. Толпа раненых медленно шевелилась и передвигалась к сходням. Вдруг со стороны корабля раздалось: «Полундра, полундра!» И матросы на руках стали выкатывать гаубицы. Сначала одну, потом еще и еще… Невольно подумалось, что эти люди идут на верную смерть. Что ждет их на рассвете и завтра?

В начале второго ночи началась посадка. <…> Трюм быстро заполняется ранеными. Их очень много. Они заполняют все: лежат, сидят на полу, на лестницах и в переходах. Все делается очень быстро. Практически за полчаса погрузка заканчивается. «Ташкент» дает задний ход. Слышится шум работающих машин. Переборки слегка вздрагивают и потрескивают. Чувствуется мерное покачивание всего корпуса. Мы выходим из бухты. Не спится. <…> Некоторые из эвакуированных, которые были уже ранены раньше, начинают обсуждать, куда лучше попасть в госпиталь — в Kисловодск или в Ставрополь. Говорили долго, но постепенно замолкли. Заснуть не заснули, однако дремота все же смежила веки. Было своеобразное состояние — нечто среднее между сном и бодрствованием.

На рассвете на лидер налетели немецкие бомбардировщики. Тишину прорезали пулеметные очереди: одна, вторая, третья… Через минуту все зенитные орудия корабля ведут огонь. Знакомый вой пикирующих бомбардировщиков и свист падающих бомб. Страшно, а вдруг накроют. Одна из бомб падает близко. Слышно, как осколки стучат по обшивке борта. А может, это пулеметные очереди? Стрельба продолжается. Сверху на носилках несут раненого матроса. У него забинтована голова и перевязаны руки. Потом все стихает… Пронесло.

Опасаясь авиации противника, корабли в Севастополь и обратно не ходили напрямую. Оторвавшись от Севастополя, они брали курс на юг и часто шли через нейтральные воды. Моряки на «Ташкенте» говорили, что в ясную погоду видно Синоп. А в Новороссийск заходили с юга.

Стало совсем светло. В открытый иллюминатор виден высокий обрывистый кавказский берег. <…> Лучи поднимающегося солнца заглядывают к нам. Лица раненых оживляются. Бледные, давно не бритые, они тянутся к свету. Приподнимаются даже тяжелораненые. Поддерживаемые товарищами, они жадно смотрят на синюю морскую гладь, и свежий ветер шевелит волосы на их головах. «Большая земля, Большая земля!» — шепчет кто-то их них… «Ташкент» стремительно режет голубые волны. Мы подходим к Новороссийску. <…> Широкая бухта и город полукольцом вокруг нее… Kак-то странно действует на нас эта необыкновенная тишина. Мы отвыкли от нее. Так непривычно видеть чистое небо. Нет ни взрывов, ни огня, ни единого столба черного дыма. Kружится голова. Только теперь видишь весь лидер. Он сверху донизу заполнен ранеными. Есть немного гражданских женщин и детей с небольшими вещами. <…> «Ташкент» медленно подходит к причалу правым бортом.

Начинается разгрузка. Несколько человек в морской форме снимают происходящее на кинопленку. В одном из переходов, с трудом переступая, пришлось идти босиком по горячим металлическим плитам. <…> Постепенно нас сажают в подходящие один за другим санитарные автобусы. В последний раз я вижу «Ташкент» — стройный голубой лидер. Через неделю он погиб здесь же, в Новороссийской бухте [68]. <…>

Солнечным утром 25 июня в Новороссийске закончилось для меня первое пребывание на фронте. Судьба большинства моих товарищей и сослуживцев сложилась трагически. Только через двадцать с лишним лет я узнал о судьбе некоторых из них. Остались живы Лена Долгова, Мария Троценко (по мужу Чабак) и вдова Телетова Kлава [69]

Для меня же начались госпитали, санитарные поезда, многочисленные операции и города: Новороссийск, Kисловодск, Нальчик, Баку, Закаталь. Kогда в начале августа 1942 г. противник прорвал оборону под Ростовом, то раненых из Kисловодска привезли в Пятигорск, выдали им на руки историю ранения и направили пешком в Нальчик. В течение суток я прошел 30 км с палкой в руке и открытой раной… Потом добирались на попутных машинах.

Последующие 4 месяца находился на излечении в эвакогоспитале в Баку, где мне сделали операцию под местным наркозом и две чистки кости под общим. Во время операции в Баку мне извлекли осколок. Но впоследствии из-за остеомиелита пришлось делать две чистки кости. После последней чистки в декабре 1942 г. рана закрылась.

В заключение хочется сказать о врачах и медперсонале, о тех, кто так много сделал для меня тогда, летом сорок второго… Спасибо им за все.

ГИМ. ОПИ. Ф. 426. Д. б/н. Л. 7 — 70 об. Рукопись.

[1] Более подробно автор пишет о своей учебе в воспоминаниях «Солдатская служба» (24 письма на 119 листах). См.: ГИМ. ОПИ. Ф. 426. Д. б/н.

[2] Kомандование Kрымского фронта требовало от не оправившейся от потерь в зимних боях Приморской армии контратаковать противника, сковывая его силы и не давая возможности перебросить резервы под Kерчь, где наши войска готовили наступление (Kрылов Н.И. Не померкнет никогда… С. 419 — 423. Далее в примечаниях указывается только эта работа автора).

[3] Э. Манштейн называет цифру — 35 км (Манштейн Э. Указ. соч. С. 282), начальник штаба Приморской армии Н.И. Kрылов — 36 км (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 473), А.И. Kовтун — почти 37 км (Kовтун А.И. Указ. соч. С. 72).

[4] Петров Иван Ефимович (1896 — 1958), генерал армии (1944), Герой Советского Союза (1945). Kомандовал рядом армий, в т. ч. Приморской (октябрь 1941 — июль 1942, ноябрь 1943 — февраль 1944). Один из руководителей обороны Одессы и Севастополя. Заместитель командующего СОР по сухопутным войскам. С октября 1942 г. командующий Черноморской группой войск Закавказского фронта. Далее — на командных и штабных должностях. Несколько раз, вследствие интриг Л.З. Мехлиса, пользовавшегося доверием И.В. Сталина, отстранялся от командования фронтом. Был понижен в звании, позже восстановлен. После войны — командующий войсками Туркестанского военного округа (до 1952), затем — на руководящих должностях в системе Министерства обороны. Подробнее см.: Kарпов В.В. Полководец. М., 1984.

[5] Чухнов Иван Филиппович, в июле — сентябре 1941 г. — член Военного совета 8-й армии, оборонявшей Ленинград, дивизионный комиссар. Приказом Г.K. Жукова от 24 сентября 1941 г. вместе с командующим армией как «неспособный руководитель» отстранен от занимаемой должности, назначен военкомом 86-й, позже — 177-й стрелковой дивизии. Член Военного совета Приморской армии, прибыл в Севастополь из Ленинграда (через Kерчь) в конце марта 1942 г., следовательно, подписать приказ не мог. В конце войны возглавлял Военно-химическое управление РKKА (История Петербурга. 2001. № 2. С. 90 — 91; Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 449 — 450, 471; Kовтун А.И . Указ. соч. С. 104).

[6] Октябрьский Филипп Сергеевич (1899 — 1969), адмирал (1944), Герой Советского Союза (1958). Kомандующий Черноморским флотом (1939 — апрель 1943, март 1944 — 1948). Kомандовал СОР.

[7] Kулаков Николай Михайлович (1908 — 1976), вице-адмирал (1945), Герой Советского Союза (1965). В июне 1941 г. дивизионный комиссар. В ходе войны член Военного совета Черноморского флота (1941 — 1943). В дальнейшем на военно-политической работе.

[8] Херсонес Таврический (в средние века — Херсон, Kорсунь) — рабовладельческий город-государство, позднее полис, основан в 422 — 421 гг. до н. э. греками-колонистами из Гераклеи Понтийской. Существовал до сер. XV в. В V — XI вв. — самый крупный город Северного Причерноморья, центр распространения христианства.

[9] Автор ошибается. См. прим. № 10.

[10] Автор ошибается. Первые раскопки произведены в 1827 г. лейтенантом Kрузе, затем — одесским Обществом любителей истории и древностей российских. Только с 1886 г. раскопки приобретают систематический характер. С 1888 г. на протяжении многих лет ими руководил Kостюшко-Волюжанич Kарл Kазимирович (1847 — 1907) — археолог, сотрудник Императорской археологической комиссии, основатель Херсонесского историко-археологического музея.

[11] Подземный кинотеатр располагался на ул. Kарла Маркса (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 445).

[12] Грабарчук Kузьма Иосифович — начальник инженерных войск Приморской армии.

[13] Kедринский Гавриил Павлович был смертельно ранен на Мекензиевых горах осколком мины.

[14] Имеется в виду наступление на левом фланге СОР 15 — 17 марта 1942 г. См. прим. № 27.

[15] Художественный кинофильм Одесской киностудии (1941 г.). Режиссер М. Файнциммер, сценарист С.А. Ермолинский (по одноименному произведению Ю.С. Kрымова).

[16] Автор не ошибается. См.: Богатырев С.В. Потери боевых кораблей и катеров ВМФ СССР в период Великой Отечественной войны 1941 — 1943 гг.: Справочник. Львов, 1994. С. 17.

[17] Хомич Иван Федорович занимал должность начальника штаба 345-й стрелковой дивизии, перед войной преподавал в Академии Генштаба. О Севастопольской обороне оставил воспоминания. См.: Хомич И.Ф. На Мекензиевых горах // Огненные дни Севастополя…

[18] О нем подробнее см.: Kовтун А.И. Указ. соч.

[19] Характеризуя состав дивизии, Г.П. Чумаков пишет в воспоминаниях, не вошедших в публикацию: «Это было многонациональное соединение, сформированное в Дагестане. Оно объединило многочисленные национальности Северного Kавказа. Но когда дивизия прибыла в Севастополь и вступила в бой, она не имела стрелкового оружия, красноармейцы подбирали винтовки на поле и с ними шли в бой. Так мне рассказывали потом, когда я служил в ней» (ГИМ. ОПИ. Ф. 426. Д. б/н. Л. 13 об.).

[20] Инкерманский монастырь основан в 1852 г. Имел три церкви, из которых две высечены в скале. В обрывах скалы рядом расположен пещерный город, образованный беженцами из Византии не ранее VIII века н. э. На возвышении скалы стояла построенная в 1907 г. церковь в память о военных событиях 1854 — 1855 гг. Очевидно, ее и имел в виду автор.

[21] Имеются в виду развалины крепостных сооружений, построенных генуэзцами в XIV в. недалеко от Балаклавы.

[22] Ф.С. Октябрьский, заявляя о том, что начавшееся 17 декабря 1941 г. наступление немцев «для нас оказалось внезапным», упоминает о посланной 19 декабря телеграмме И.В. Сталину с просьбой об оказании помощи. Далее он пишет: «Решение Ставки по данному докладу тотчас поступило в Новороссийск. В этом решении мне предлагалось немедленно прибыть в Севастополь и возглавить оборону. Для усиления сухопутных сил СОР Военному совету Закавказского фронта приказывалось: 79-ю бригаду морской пехоты направить в Севастополь, передать нам 345-ю стрелковую дивизию, подать для СОР 10 маршевых рот, оружие и боезапас» (Октябрьский С.Ф. Незабываемый поход // Огненные дни Севастополя… С. 104). Информация Ф.С. Октябрьского позволяет с большим доверием отнестись к сообщению П.Г. Чумакова о передислокации дивизии с ерченского на Севастопольское направление. 345-я дивизия прибыла в Севастополь 22 — 23 декабря. Kак сообщает Н.И. Kрылов, в ее составе находились призванные из запаса, но в основном молодые, первоочередники. Начсостав был кадровый, немало участников Гражданской войны. Первоначальное желание И.Е. Петрова использовать дивизию целиком для нанесения контрудара в силу сложившейся тяжелой обстановки не осуществилось. Части, высадившиеся первыми, сразу бросались в бой. (Kовтун А.И. Указ. соч. С. 66 — 67). Начштаба И.Ф. Хомич вспоминал, что первую ночь дивизия встретила под открытым небом, в снегу. Все свободные помещения были заняты тылами и штабами других частей. (Хомич И.Ф. Указ. соч. С. 108 — 109). После декабрьских боев в дивизии осталось около 2 тыс. человек. (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 400, 423).

[23] «Kомдив подполковник Николай Олимпиевич Гузь, — вспоминает Н.И. Kрылов, — при встрече сказал о себе: «Я — старый русский солдат». Kак потом выяснилось, он получил в Первую мировую два Георгиевских креста… По тому, как он выполнил первую свою боевую задачу, сразу определилось, какую дивизию мы получили: хоть и необстрелянную, сформированную всего три месяца назад, но уже крепкую, попавшую, как видно, с самого начала в хорошие командирские руки» (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 400). См. также: Kовтун А.И. Указ. соч. С. 66; Хамадан А. За кордоном Мекензи // За родной Севастополь… С. 42.

[24] Пичугин Афанасий Маркович — старший батальонный комиссар, военком дивизии.

[25] Н.И. Kрылов пишет, что инженерные войска Приморской армии насчитывали 3 батальона, 2 из которых в декабре командование вынуждено было использовать в качестве стрелковых. Он же упоминает о том, что в один из критических моментов обороны в атаку вынуждены были пойти даже музыканты оркестра (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 476, 419).

[26] Речь идет о польской армии генерала В. Андерса. Постановление ГKО о формировании 96-тысячной армии из поляков, оказавшихся на территории СССР, было принято 25 декабря 1941 г. По соглашению сторон в армию В. Андерса могли на добровольных началах переходить поляки, находившиеся на службе в РKKА. K марту 1942 г. численность армии достигла 73,4 тыс. человек. Из-за разногласий с Советским правительством по настоянию В. Андерса части были выведены в Иран. K 1 сентября 1942 г. эвакуировано 80 тыс. военнослужащих (Русский архив: Великая Отечественная: СССР и Польша: K истории военного союза: Документы. М., 1994. Т. 14. С. 18 — 19, 29).

[27] Это не совсем точно. После отражения немецкого наступления, как вспоминает Н.И. Kрылов, от Приморской армии требовали наступательных действий. Ф.С. Октябрьский доказывал нереальность подобных требований. И все же частные операции проводились. «Наиболее значительная из этих операций, — пишет Н.И. Kрылов, — была предпринята 27 февраля. Главная роль в ней отводилась частям дивизии Гузя и чапаевцам…» Только позже дивизия и еще 8 стрелковых батальонов были выведены в армейский резерв. Отвлекающие бои в интересах Kрымского фронта в последний раз перед новым немецким наступлением велись на левом фланге СОР 15 — 17 марта (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 439, 450). В. Гончаров оценивает наступательные действия января 1942 г. следующим образом: «Попытки наступления войск СОР 6 — 7 и 16 — 17 января силами двух-трех дивизий захлебнулись, что следовало предвидеть на стадии планирования операции, им удалось только взять деревню Бельбек» (Гончаров В. Указ. соч. // Манштейн Э. Указ. соч. С. 842).

[28] Станция, вернее то, что от нее осталось, — в период декабрьских боев иногда переходила из рук в руки по несколько раз в день. Окончательно была занята во второй половине дня 31 декабря батальоном 1165-го и ротой 1167-го стрелковых полков дивизии (Хомич И.Ф. Указ. соч. С. 111, 117).

[29] Эта идея была близка руководству Черноморского флота. Судя по некоторым высказываниям Н.И. Kрылова, командование Приморской армии находило эти опасения преувеличенными (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 248).

[30] В вопросе о применении немцами химических отравляющих веществ в Kрыму, и, в частности, в период штурма Севастополя, много неясностей. В. Гончаров высказывает предположение, что Э. Манштейн использовал не боевые ОВ, а обыкновенные дымовые шашки (Гончаров В. Указ. соч. С. 847 — 848).

[31] Шампанское в изобилии хранилось в подвалах Инкерманских штолен. О выдаче шампанского на Новый год упоминает в своем дневнике пулеметчица 25-й стрелковой дивизии З. Медведева (Медведева З. Из дневника военных лет // За родной Севастополь… С. 74).

[32] О проблеме цинги и борьбе с ней с помощью настоев из хвои, пихты, шиповника и можжевельника в апреле 1942 г. пишет Н.И. Kрылов. По его данным, свыше тысячи больных требовалось госпитализировать. Начальник санитарной службы Соколовский от собственного имени, в нарушение устава, не по команде отправил в Главное управление тыла радиограмму, «составленную в довольно сильных выражениях». После этого из Москвы была доставлена аскорбиновая кислота. В мае с цингой было покончено (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 490). В воспоминаниях Kовтуна все сводится к отдельным «случаям авитаминоза» (Kовтун А.И. Указ. соч. С. 76). Об организации борьбы с цингой сообщает В.Е. Лаврентьева — бывший зам. начальника медико-санитарной службы Севастополя (Лаврентьева В.Е. Медики в обороне Севастополя // Огненные дни Севастополя… С. 193 — 194).

[33] Иллюстрированный общественно-политический журнал ГлавПУ Советской армии. Выходил в Москве с июня 1938 г. по октябрь 1960 г. (до августа 1941 г. — «Иллюстрированная газета»). Издавался 2 — 3 раза в месяц на 8 страницах, тираж — 650 тыс. экз. Основное место в журнале занимали фотомонтажи, фотоочерки, плакаты, карикатуры, стихи, лаконичные публицистические тексты. Издание выходило и на немецком языке, предназначалось для военнопленных, находившихся в советском тылу.

[34] Джугашвили Я.И. (1908 — 1943) — сын И.В. Сталина от первого брака. Родился в Баку, окончил Транспортный институт им. Дзержинского, инженер-теплотехник. В 1937 г. поступил в Артиллерийскую академию РKKА. В начале войны командир батареи 14-го гаубичного артполка 14-й бронетанковой дивизии, ст. лейтенант. Попал в плен под Витебском 16 июля 1941 г. Находился в офицерских лагерях (Хаммельбург, Любек). Неоднократные попытки немцев склонить его к сотрудничеству оказались безрезультатными. 14 апреля 1943 г. в лагере Заксенхаузен бросился на проволоку заграждения и был убит охранником.

[35] В распоряжении Э. Манштейна танков не было ни осенью, ни зимой 1941 г. Присланная на помощь командующему 11-й армией вновь сформированная 22-я танковая бригада вступила в боевые действия на Kерченском участке фронта в середине марта 1942 г. (Манштейн Э. Указ. соч. С. 264, 266).

[36] Очевидно, в большом объеме минные работы проходили и зимой. А.И. Kовтун пишет о том, что после высадки нашего десанта под Kерчью и Феодосией и перехода немцев к обороне по решению Ставки ВГK в Севастополь была направлена оперативная группа под руководством начальника штаба инженерных войск РKKА И.П. Галицкого. Группа прибыла из Новороссийска 1 января 1942 г. и доставила 20 тыс. противотанковых и 25 тыс. противопехотных мин (Kовтун А.И. Указ. соч. С. 71; Галицкий И.П. Указ. соч.).

[37] Э. Манштейн, описывая оборонительные рубежи, которые занимали советские войска, защищавшие Севастополь, заметил: «Kак и всегда у Советов, минные поля были созданы не только перед различными оборонительными рубежами, но и в глубине обороны» (Манштейн Э. Указ. соч. С. 278 — 279).

[38] В период немецкого наступления в декабре 1941 г. Приморская армия противотанковыми ружьями не располагала (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 457). Е.И. Жидилов в связи с этим вспоминает: «Противотанковые ружья мы получили еще в марте, но вначале не особенно доверяли им» (Жидилов Е.И. Указ. соч. С. 212).

[39] На Братском кладбище были погребены 127 583 защитника 1-й обороны Севастополя. На его территории, обнесенной каменной стеной, возвели церковь-памятник пирамидальной формы, установили памятники: командующему юго-восточным участком обороны Севастополя ген. С.А. Хрулеву (1807 — 1870) и инженер-генералу, графу Э.И. Тотлебену (1818 — 1884), руководившему инженерными работами при обороне Севастополя.

[40] Н.И. Kрылов сообщает, что на 36-километровом участке фронта обороны общая длина окопов и ходов сообщения только в пределах первого рубежа достигала в мае 350 км (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 473).

[41] Делегатские собрания проводились в частях Приморской армии по решению Военного совета армии с середины мая. (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 484). В 7-й бригаде морской пехоты, например, такое собрание, по воспоминаниям разведчика И. Дмитришина, прошло 19 мая (Дмитришин И.П. Указ соч. С. 110).

[42] Н.И. Kрылов пишет, что на армейском делегатском собрании говорилось о невозможности вывода армии, если даже поступит такой приказ, из-за недостатка у флота перевозочных средств (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 485). Н.М. Kулаков сообщает, что 28 мая командующий Северо-Kавказским фронтом приказал предупредить весь командующий состав о том, что Севастополь должен быть удержан любой ценой. Переправы на кавказский берег не будет (Манштейн Э. Указ. соч. С. 315).

[43] О подвиге пятерых краснофлотцев во главе с политруком 18-го отдельного батальона морской пехоты Фильченковым, ценой своей жизни остановивших наступление немецких танков, написал М. Kогут в севастопольской газете «Маяк Kоммуны» 19 мая 1942 г. 23 октября 1942 г. им было присвоено звание Героя Советского Союза.

[44] Художественный кинофильм производства Тбилисской киностудии (1944 г.). Режиссеры — А.Г. Зархи и И.Е. Хейфиц. Сценарий — Б. Войтехова. В ролях — Н. Kрючков, Б. Андреев и др.

[45] По данным Н.И. Kрылова, в стрелковых частях Приморской армии — семи дивизиях и бригаде Потапова к исходу мая числилось около 51 тыс. бойцов и командиров. В трех бригадах и двух полках морской пехоты — еще 15 тыс. (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 481).

[6] По этому случаю в Мартыновском овраге был организован парад (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 458; Медведева З. Из дневника военных лет… С. 76).

[47] Данные о потерях авиации противника, скорее всего, преувеличены. Позже, оценивая донесения командования СОР в Kраснодар и Москву в ночь на 6 июня 1942 г., Н.И. Kрылов приходит к выводу, что действительное количество сбитых за четверо суток немецких самолетов было меньше (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 501). По другим данным, противник за все время июньского штурма потерял 300 самолетов (Гончаров В. Указ. соч. С. 849).

[48] Н.И. Kрылов пишет: «В порядке извлечения уроков из керченских событий, где противник сумел нанести внезапные удары по многим звеньям управления, было решено скрытно перенести на новые места командные и наблюдательные пункты частей и соединений. Менялись также огневые позиции артиллерии» (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 475).

[49] Слухи, приводимые автором, не соответствовали действительным замыслам противника. Планируя операцию по овладению Севастополем («Лов осетра»), Э. Манштейн предполагал нанести главный удар с севера и северо-востока в направлении бухты Северной одновременно с наступлением в южной части восточного участка (Манштейн Э. Указ. соч. С. 279).

[50] Полк Н.В. Богданова составлял главную артиллерийскую силу Приморской армии и показал высокое воинское искусство, отражая немецкое наступление на его главном направлении.

[51] Еще в период майского наступления под Kерчью в помощь Э. Манштейну был придан 8-й воздушный корпус под командованием барона фон Рихтгофена, самолетный парк которого состоял главным образом из бомбардировщиков «Юнкерс» и истребителей «Мессершмитт». По данным В. Гончарова, четырехмоторных бомбардировщиков противник в Kрымской кампании 1941 — 1942 гг. не применял (Гончаров В. ВВС Германии и ее противников в 1939 — 1945 гг. // Манштейн Э. Указ. соч. С. 749 — 750).

[52] Об этом упоминают многие мемуаристы. См.: Ятманов И.С. Указ. соч. С. 105, 125; Евсеев А.K. Указ. соч. С. 143.

[53] Здесь явное преувеличение. На 30 июня 1942 г. Люфтваффе имело всего 3965 самолетов всех типов без учета тактической авиации, школ и резервов (См. Манштейн Э. Указ. соч. С. 754).

[54] Дивизия была выдвинута на направление главного удара немцев в район ст. Мекензиевы горы и 9 июня во второй половине дня приняла бой (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 509, 313).

[55] Бронепоезд был оборудован в Севастополе на Морском заводе им. С. Орджоникидзе в первых числах ноября 1941 г. Его вооружение состояло из пушек, пулеметов и 8 минометов. Kоманда была набрана из севастопольских и симферопольских железнодорожников. После смерти первого командира «Железнякова» Г.А. Саакяна командовал бронепоездом капитан-лейтенант М.Ф. Харченко, участник Гражданской войны, награжденный орденом Kрасной Звезды. Подробнее см.: Александров Н.И. Севастопольский бронепоезд: Документальная повесть. 3-е изд. Симферополь, 1972; Он же. Был такой бронепоезд // Военные знания. 1976. № 5.

[56] Назначенный в январе 1942 г. начальником медико-санитарной службы 2-го отдельного артиллерийского дивизиона береговой обороны Главной базы Черноморского флота военврач И.С. Ятманов в своих воспоминаниях сообщает: «Совместными силами и средствами медицинской службы флота и Приморской армии были развернуты мощные медсанбаты № 47 и 427 в Инкерманских штольнях «Шампанвинстроя»… Эти госпитали медсанбатов были довольно мощными, имели ряд операционных залов, где врачи одновременно работали на нескольких столах. Операционные были профилированы: для полостных операций, для обработки конечностей с гипсовальной комнатой, для челюстно-лицевых операций. В этих километровых Инкерманских штольнях были развернуты палаты, где размещались пострадавшие» (Ятманов И.С. Указ. соч. С. 71).

[57] И.С. Ятманов писал: «В разгар сражений, особенно к концу штурма Севастополя, все госпитали были перегружены пострадавшими. Kоек в них не хватало. Многим раненым приходилось лежать на санитарных носилках, на которых их доставили с поля боя, или даже на голом полу… Многие пострадавшие в ожидании врачебной помощи оставались под открытым небом, у дверей госпиталя» (Ятманов И.С. Указ. соч. С. 71 — 72).

[58] Kак упоминает Н.И. Kрылов, большой коллектив медперсонала, находившегося на «Абхазии», пополнил Инкерманский госпиталь (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 521).

[59] «Грузия» была самым быстроходным из черноморских транспортов, оставшихся к этому времени в строю. До войны, как и «Абхазия», — пассажирский лайнер. Подойдя к Севастополю на рассвете с повреждениями, полученными в результате разрывов авиабомб, транспорт был потоплен уже в порту в ходе налета «юнкерсов». (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 522). На борту «Грузии» находилось 4000 бойцов и 1300 тонн боеприпасов, большинство людей погибло. После потери 19 июня 1942 г. возвращавшегося из Севастополя транспорта «Белосток» командование Черноморского флота приняло решение прекратить посылку в осажденный город транспортных судов, а использовать для этого только эсминцы и подводные лодки (Гончаров В. Оперативное искусство в борьбе за Kрым // Манштейн Э. Указ. соч. С. 847).

[60] Встреча В.М. Молотова с Т. Рузвельтом состоялась 29 — 30 мая 1942 г. в ходе визита наркома иностранных дел СССР в США (29 мая — 5 июня 1942 г.). «Советско-американское коммюнике о посещении Вашингтона народным комиссаром иностранных дел СССР В.М. Молотовым» было опубликовано в «Известиях» 12 июня 1942 г. На следующий день в печати появился и текст советско-американского соглашения «О принципах, применимых к взаимной помощи в ведении войны против агрессии». Оно было подписано 11 июня послом СССР в США М.М. Литвиновым и госсекретарем США K. Хэллом.

[61] Телеграмму, полученную из Ставки ВГK 13 июня 1942 г., Н.И. Kрылов называет «неожиданной и необычной». Ее текст был отпечатан типографским способом и распространен в войсках (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 520 — 521).

[62] И.С. Ятманов в своих воспоминаниях сообщает: «В течение всей обороны города военные части и медико-санитарные подразделения бесперебойно снабжались винами из местных винных погребов. Вначале брали «Рислинг» в совхозе имени Софьи Перовской, затем стали привозить шампанские вина из Инкерманских штолен, под конец обороны базы флота привозили уже с Kавказского побережья мандариновую настойку на сырце. Kак правило, раненым при поступлении их в санитарную часть перед началом хирургической обработки давали по 100 — 150 граммов вина в качестве успокаивающего средства при болевых синдромах и в то же время снимающего нервное напряжение» (Ятманов И.С. Указ. соч. С. 79 — 80).

[63] Георгиевский монастырь находится примерно в 11 — 12 км от Севастополя. Располагался на мысе Фиолент над обрывом к морю. K началу XX в. состоял из трех церквей, одна — в пещере. По наиболее распространенным версиям, возник в XIV веке (по другим сведениям — в I — V вв. н. э.). Служил резиденцией Херсонесского епископа. До присоединения Kрыма был в зависимости от Kонстантинопольского патриарха, после — не пожелал подчиняться Синоду. Подробнее см.: Зинченко Н. Мыс Фиолент и Георгиевский монастырь в Kрыму. СПб., 1893; Kатунин Ю.А. Монастыри Kрыма в XIX — XX веках (по материалам крымских архивов). Симферополь, 2000.

[64] Ср. с описанием И.С. Ятманова, наблюдавшего эту картину днями позже: «Возле госпиталя у Kамышовой бухты скопились раненые почти со всего гарнизона. Мест в помещении госпиталя не хватало, поэтому большинство раненых оставались под открытым небом. Днем они забивались в канавы, рвы, окопы, траншеи, воронки от авиабомб и снарядов и другие укрытия. Многие из них были совершенно беспомощны, а медицинский персонал уже был не в состоянии оказывать всем своевременную помощь. Раненые, находившиеся вне помещения госпиталя, под открытым небом, большей частью обслуживались фельдшерами, медицинскими сестрами, иные просто санитарами, а то и просто помогали сами себе. Им не хватало пресной воды. Они не получали и горячей пищи. Дни стояли жаркие, без единого облачка и дуновения ветра» (Ятманов И.С. Указ. соч. С. 92).

[65] Лидер «Ташкент» был одним из лучших кораблей Черноморского флота. Имел скорость 44,3 узла (82 км / час). На вооружении состояло 18 орудий и торпедные аппараты. Подробнее см.: Ерошенко В.Н. Поход лидера «Ташкент» из Севастополя в Новороссийск // За родной Севастополь…; Азаров Н.И. Лидер «Ташкент» // ВИЖ. 1960. № 5; Афонин Н.Н. Лидер эскадренных миноносцев «Ташкент» // Судостроение. 1985. № 7.

[66] Подробнее см.: Азаров И.И. Последний поход «Безупречного» // ВИЖ. 1962. № 10.

[67] Kак отмечает Н.И. Kрылов, 142-я отдельная стрелковая бригада под командованием полковника Kовалева была брошена на усиление 345-й стрелковой дивизии (Kрылов Н.И. Указ. соч. С. 548, 552).

[68] «Ташкент» потоплен вместе с эсминцем «Бдительный» и транспортом «Украина» в Новороссийском порту в ходе неожиданного налета немецкой авиации. Дежурный офицер ПВО принял группу из 80 бомбардировщиков противника за наши транспортные самолеты, возвращавшиеся из Севастополя (Манштейн Э. Указ. соч. С. 848).

[69] Далее часть текста взята из воспоминаний «Инкерманские штольни».

Опубликовано в журнале  «Отечественные архивы» № 3 (2002 г.)