Врачи и медицинские сестры в Крымскую войну

Сестринский уход в апреле 1854 г.
К началу Крымской войны сестринское дело в России существовало уже на профессиональной основе. За плечами сердобольных вдов и сестер милосердия был многолетний опыт по уходу за больными в гражданских госпиталях. «Но посылать особ женского пола туда, где идет война- такого еще нигде и никогда не было.»- писал Пирогов.
Начало военного сестринского дела отмечено конкретной датой- 10 апреля 1854 года. В этот день англо- французский флот начал бомбить Одессу, делая вид, что хочет высадить свои войска в тылу Дунайской армии. В эти дни на арену событий выходит Одесская община сердобольных сестер.
«С началом Крымской войны комитет Одесской общины сердобольных сестер, несмотря на скудность средств, считал своей нравственной обязанностью предоставить 12 коек в больнице общины для раненых и увечных офицеров и нижних чинов. Так, 10 апреля 1854 года в больницу общины были доставлены 8 рядовых, раненых в ходе бомбардировки Одессы. А в сентябре 1854 г. Одесская община принимает в своей больнице раненых в сражении на реке Альма.»
Около 200 сердобольных сестер Одесской общины оказывали помощь раненым, работая в различных госпиталях на протяжении Крымской войны. Сохранились имена тех, кто был одними из первых- это Екатерина Хитрово, Екатерина Алферова и Александра Линская. Кстати, Александра Линская была не только одной из первых военных сестер. Она является старейшей сестрой Одесской общины, ибо начала работать в больнице общины со дня ее открытия 30 марта 1849 г.

Агафья Карандаш.
В августе 1854 года на другом конце России, почти в 10 000 км. от Крымского полуострова, разворачивалась другая линия фронта Крымской войны. Ее центром стал город Петропавловск- на- Камчатке, который имел большое значение для России как главная военно — морская база Тихоокеанского российского флота. 17 августа 1854 англо- французский флот подошел к берегам Камчатки и начал осаду Петропавловска. Петропавловскому гарнизону, состоящего всего из 921 солдата и офицера пришлось обороняться против 2,5 тысячной армии англичан и французов.
Три дня — 17, 20 и 24 августа- англо- французский флот бомбардировал город. «От времени до времени появлялись окровавленные носилки, все творили знамение креста, несли храброго воина, верно исполнившего свой долг.» Даже дети принимали участие в этом драматическом сражении. Вот как описывает события тех дней военный историк Е. Тарле: «Кантонисты- мальчики, от 12 до14 лет, служившие картузниками, чтобы убить время, спускали кораблики. И это делалось под бомбами, осколками которых было засыпано все побережье. Одному из этих мальчиков- воинов оторвало руку; когда его принесли на перевязочное место и начали обрезать обрывки мяса, он немного сморщился, но на вопрос доктора- «что, очень больно?»- ответил сквозь слезы: «нет, это за царя».
На самой опасной батарее, среди солдат и матросов, была замечена женщина. Это- Агафья Ивановна Карандаш. В дня осады Петропавловска она прославилась своим усердием в заботе о раненых. Воины называли ее «камчатской сестрой милосердия».
История Агафьи такова. «Неграмотная казачка до начала военных действий выполняла поденную работу в семье губернатора Камчатки генерал-майора В. Завойко. С началом боевых действий в Петропавловске муж Агафьи -урядник Василий Карандаш- в составе Петропавловского гарнизона был назначен на самую опасную батарею. Агафья не пожелала вместе с другими женщинами спасаться в горах, а пришла на батарею вместе с мужем. Все дни военных действий- 17, 20 и 24 августа 1854 года- она оставалась вместе с солдатами на батарее. Поначалу она подавала снаряды, поправляла лопатой разрушенные земляные закрытия батареи. Когда появились раненые, в их числе так же был и муж Агафьи, она занялась промыванием и перевязкой ран. Тут же на батарее, за земляным закрытием, лежал ее грудной младенец Иван, который был контужен.»
А тем временем события, происходящие вокруг нее, представляли собой кровавое месиво. «Окончательное действие сражения по всему протяжению горы было дело на штыках… Всякому военному покажется невероятным, что маленькие отряды Петропавловского гарнизона в 30 и 40 человек, поднимаясь на высоты под самым жестоким ружейным огнем, осыпаемые ручными гранами, успели сбить, сбросить и окончательно поразить тех англичан и французов, которые славились своим умением делать высадки.»
«Бегство врагов- самое беспорядочное, и гонимые каким- то особенным паническим страхом, везде преследуемые штыками наших лихих матросов, они бросались с обрывов сажень 60 или 70, бросались целыми толпами, так что изуродованные трупы их едва поспевали уносить в шлюпки.» Вечером 27 августа сводная эскадра англо- французского флота покинула камчатские воды.
«Страшное зрелище было перед глазами: по грудь, по подбородок в воде французы и англичане спешили к своим катерам и баркасам, таща на плечах раненых и убитых; пули свистали градом, означая свои следы новыми жертвами, так что мы видели английский баркас сначала битком набитый народом, а отваливший с 8 гребцами; все остальное переранено, перебито и лежало грудами, издавая страшные, раздирающие душу стоны. Французский 14-весельный катер был еще несчастнее и погреб назад всего при 5 гребцах…»
Надо заметить, что в английской, германской и французской исторической литературе никогда не было разногласий по вопросу о нападении союзников на Петропавловск и считается признанным факт, что все шансы на победу были на стороне союзников. Но победу одержали русские. Русский гарнизон потерял в той осаде убитыми и ранеными 115 человек. Союзная армия потеряла 830. Оставшиеся в живых российские воины получили благодарности от губернатора города, а самые храбрые были награждены медалями.
Агафья Карандаш тоже была награждена медалью «За усердие» на аннинской ленте. В ее наградных документах указывалось, что «вдова урядника Камчатской команды Агафья Карандаш принимала непосредственное участие в обороне Петропавловска…Ее муж, раненый осколком снаряда, за неимением перевязочного пункта лежал тут же, в тылу батареи, и Агафья Ивановна исполняла роль сестры милосердия, спасая жизнь своего мужа и других воинов.»
В 1902 году исследователь Камчатки А.П. Сильницкий побывал в доме Агафьи в поселке Двача. Он отмечал, что после смерти мужа Агафья жила в крайней бедности.

Даша Севастопольская.
Утром 1 сентября 1854 года телеграф сообщил российскому военному командованию, что огромный флот направляется непосредственно к Севастополю. «Нахимов с вышки морской библиотеки увидел в отдалении несметную массу судов, медленно приближающихся. Сосчитать их издали в точности было невозможно. В действительности их оказалось, не считая мелких, около 360 вымпелов. Это были как военные суда (парусные и паровые), так и транспорты с армией, артиллерией и обозом. Вся эта темная огромная масса была окутана туманом и дымом. Она шла к Евпатории.»
2 сентября 1854 года началась высадка более чем 60 000 военного десанта союзной армии на берег Крымского полуострова. Высадка продолжалась в течении 6 дней. Русская армия, стоявшая в эти дни на реке Альма, равнодушно наблюдала за этой операцией, даже не пытаясь помешать ее ходу- не было специального приказа командования. Но каждый знал, что в самые ближайшие дни предстоит серьезное сражение.
В эти же дни 17- летняя девушка по имени Даша, жившая в Корабельной слободке в Севастополе, говорила своим соседям:
«- Скоро прольется солдатская кровь. Не могу я сидеть дома. Продам все, что есть, куплю лошадь и поеду за войском. Кому господь приведет, тому и помогу.
Соседи говорили: — Да неужели тебе, Даша, не страшно? — Чего же бояться, — отвечала она. — Ведь не дурное дело задумала. А убьют меня, добрым словом люди помянут.»
Далее следует отрывок из рассказа историка С.Сергеева- Ценского » Первая русская сестра»:
«Даша продала отцовский ялик и сети, кур и 8-месячного борова- все, что можно было продать, чтобы купить у водовоза-грека его клячу весьма пожилых лет вместе с двуколкой и упряжью. Двадцативедерную бочку его она променяла на два крепких бочонка, не тяжелых для клячи, нажарила рыбы, напекла хлеба, собрала у себя и соседей разного тряпья для перевязки ран, уксус для обработки ран и задумалась над тем, как же ей появиться на поле сражения в ее розовом ситцевом платье. И не допустят, пожалуй, и мало ли что из этого может выйти!
Висевшая на стене отцовская бескозырка дала ей мысль переодеться юнгой, каких довольно было во флоте.
Она перешила на свой рост широкую отцовскую матроску и шаровары, спрятала под бескозыркой свою золотистую длинную косу и, сделавши все, что могла, двинулась наконец, через долины речек Бельбека и Качи к роковой Альме.
Через казачьи пикеты пробралась, лихо держась, как самый заправский юнга, увязалась в хвост какого-то обоза, чтобы не очень бросаться в глаза. Но обоз остался около Качи, она же под покровом сумерек двинулась дальше и как раз накануне сражения добралась до войск.»
В полдень 8 сентября французы начали бой. Союзная армия по численности вдвое превосходила русскую армию. Вот как описывает происходящие события один из русских воинов:
«У каждого из нас дрогнуло сердце при виде стройно движущейся бесконечной массы войска. Однако, артиллерия наша успела занять выгодную позицию и приготовилась встретить неприятеля, но начала стрелять слишком рано, так что ядра не долетали до неприятеля и только понапрасну были истрачены заряды!.. Наши зажгли было около моря сад и деревню Бурлюк. Дым прямо на нас- предзнаменование дурное!.. Это нужно было сделать прежде, как говорят опытные, чтобы не дать неприятелю укрыться за строением и стрелять по нашим без всякой потери со своей стороны!.. Но эти ошибки не последние!.. Неприятель все ближе и ближе подходил к нам, так что уж ядра наши стали понемногу долетать до них и вырывать из их рядов жертвы, но вот лишь только подошли они на пушечный выстрел, наша артиллерия уже целыми рядами стала истреблять их, а они все- таки шли вперед, как бы не замечая и не заботясь о своих убитых собратьях!.. Наконец, они подошли к нам почти уж на ружейный выстрел, как на сцену явились их убийственные штуцера, а с моря посыпались тучи ядер, которые в несколько минут уничтожили Минский полк, поставленный близ моря под неприятельские выстрелы бог знает для чего и для какой пользы?.. Я говорю убийственные штуцера потому, что каждая пуля долетала по назначению. Тут-то и ранено было много офицеров, штаб- офицеров и особенно генералов, одним словом, всех тех, которые были верхом на лошадях. Но это все было бы ничего: артиллерия наша давно громила неприятеля, ряды их редели приметно, и что же? Недостало зарядов!.. Стыд и позор!.. И артиллерийское дело, так блестяще начатое, должно было прекратиться в самом разгаре!.. Пошли в штыки, но картечи неприятельские целыми рядами клали наших. Несмотря на это, не только поработали вдоволь штыки, но и приклады русские!..»
Бой окончился лишь в шестом часу вечера поражением русской армии. Неорганизованность и неподготовленность медицинского обеспечения была налицо- многие раненые оставались не вынесенными с поля сражения. Те, кто мог, пытались дойти, доползти при помощи товарищей до перевязочных пунктов. Для отряда из 35 000 человек было развернуто всего два перевязочных пункта, «на каждый из которых назначено три медика с небольшим числом лазаретной прислуги и по 10 полу- фурков для отвоза раненых».
Вот как описывает происходящие далее события врач русской армии:
«Первый перевязочный пункт был назначен версты за две от Бурлюка, между горами. Но лишь стали отнимать руку одному раненому, как ядра с моря стали долетать до нас, тогда пункт отнесен был далее; но и тут оставались мы недолго, потому что неприятель, занявший нашу позицию на высотах, стал стрелять слишком далеко и метко… Перевязавши человек 80 разных полков офицеров и солдат, я с своими фургонами позади всех едва догнал бегущих близ реки Качи часов в 8 вечера. Картина в это время была страшная!.. Сотни раненых, только что оставивших поле битвы, и отставших от своих бегущих полков, с умоляющими жестами и раздирающим душу стоном, с воплями отчаяния и страданий просят взять их в фургоны, битком уже набитые!.. И что я мог для них сделать!.. Одно только: сказать в утешение, что сзади едут фургоны вашего полка и заберут вас!.. Один едва плетется без руки и с простреленным животом, у другого оторвало ногу и разбило челюсть, у того вырвало язык и изранило все тело, и несчастный только минами может показывать, чтоб ему дали глоток воды… А где ее взять?.. Верст на 15 от реки Качи до Альмы- ни одного ручейка!.. Сколько стонов, сколько жалоб на судьбу… сколько молений о смерти пришлось мне выслушать тогда!.. Иной с отчаяния напрягает последние силы… чтоб только не достаться в руки неприятеля, у которого, быть может, нашел бы гораздо более спокойствия!..
Очень близко к линии фронта расположилась и Даша. «Устроившись в открытом месте в кустах дубняка, жадными глазами следила она за передвижениями батальонов, за разрывами неприятельских гранат, за всем, что могла разглядеть издали в сплошном почти дыму пороховом и от пожаров.
Но вот повалили раненые в тыл, на перевязочные пункты, а иных несли на скрещенных ружьях, покрытых шинелями. Тогда началась работа Даши. -Сюда, сюда! — кричала она тем, кто шел ближе, и зазывая махала руками. Подходили. И таким чудодейственным воскресающим напитком оказалась для раненых обыкновенная вода в ее двух бочонках, что она все жалела, что не взяла третьего…
Очень быстро расхватали и хлеб, и жареную рыбу, и тогда-то она развязала свой узел чистой ветоши, чтобы перевязывать раненых. Ей никогда не приходилось делать этого раньше и солдаты сами показывали ей, как надо бинтовать руку, ногу, шею, голову.
Перевязывая раны и всячески пряча при этом поглубже свой ужас перед такими, никогда не виданными ею раньше жестокими увечьями человеческих тел, Даша однообразно, но с большой убедительностью, повторяла каждому: — Ничего, заживет… Ничего, срастется… Затянет- кровь у тебя здоровая, это уж мне видать!..
И раненым становилось легче от одного певучего голоса юнги, и от его осторожных и ловких тонких рук, и от участливых васильковых глаз. А один с раздробленным осколком снаряда рукой, которому несмело завязала она руку полотнищем своего старого линялого платья с голубыми цветочками, бормотал, покачивая головой: — Это прямо ангела своего небесного бог нам послал!
Но этот раненый мог идти, а на свою двуколку, сбросив с нее бочонки, Даша усадила другого, тоже перевязанного ею, раненого в обе ноги, а сама шла рядом, держа вожжи в руках. Этот раненый был беспокойный: оглядываясь кругом, он повторял то и дело:
— Теперь шабаш! Будь бы ноги в исправности, ушел бы, а так каюк… Вот-вот француз нагрянет конный, и- крышка. — Доедем, небось, — спокойно отзывалась ему Даша.
Через Качу в Сумерках переходили вброд. Кобыла долго пила, когда вошла в речку. У Даши выбилась коса из-под фуражки, и раненый спросил удивленно:
-Да ты же никак девка, а?
Даша уже не скрывалась, а раненый говорил: — То -то я думаю: «Отколь у этого малого сердце могло такое взяться, до людей приветное?» Мне оно и давеча метилось: не девка ли? Да спросить у тебя робел я через свои ноги… Когда же утром добрались до Северной стороны, до бухты, кругом Даши все уже знали, что она матросская сирота с Корабельной слободки, потому что узнали ее столпившиеся у пристани матросы из морских батальонов.»
После этого памятного дня Даша уже не хотела расставаться со своими ранеными, которых перевязывала на Альме, и твердо решила пойти в сестры милосердия.
В октябре 1854, когда началась первая бомбардировка Севастополя, домик, в котором жила Даша на Корабельной слободке, разнесло снарядом. А в ноябре 1854 Дашу перевели добровольной сестрой милосердия на Главный перевязочный пункт, который располагался в здании Дворянского собрания в Севастополе. Примерно в эти же дни из Петербурга от имени самого императора Николая I была доставлена награда. В Центральном Государственном Военно-историческом архиве сохранился документ под названием «О представлении к награде девицы Дарьи, за оказыеваемое ей примерное старание и ухаживании за больными и ранеными в Севастополе», датированный 7 ноября 1854 годом. Как следует из документа «по указанию Николая I Дарья была награжденазолотой медалью с надписью «За усердие» на Владимрской ленте и 500 руб. серебром. При этом обьявили, что после вступления в брак, Дарье будет пожаловано еще 1000 руб., о чем выдано свидетельство и обьявлено во «всеобщих сведениях по Черноморскому флоту»».
В начале декабря русский хирург Николай Пирогов, объезжая госпитали и перевязочные пункты Севастополя, приехал на «главный перевязочный». До войны в этом здании давались балы, на хорах гремели судовые оркестры, в огромном двухсветном зале для танцев веселилась светская публика. Теперь танцевальная зала была заполнена ранеными и больными. «В одном из кабинетов, в котором размещено было человек десять тяжело раненых и между ними пленный француз с отрезанной по самое плечо рукой, Пирогов встретил Дашу. Она помогала фельдшеру перебинтовывать матроса, раненого пулей в шею, потом самого француза. Причем, француз, смуглый и с узкой черной бородкой, восторженно глядел на нее и повторял на своем языке: «Ах, сестра, сестра!»
Здесь, на новом для Даши перевязочном пункте, она старалась держаться как старослужащая, отлично знакомая с лазаретной обстановкой и с полуслова понимающая, что и как надо делать.»
Увидев Пирогова, «она так и застыла, обернувшись, с белым длинным бинтом в руке. А Пирогов, заметив у нее на груди, на белом переднике золотую медаль на Владимирской ленте, сразу догадался, кого он видит, но на всякий случай обратился вполголоса к сопровождавшему его лекарю:
— Даша?
— Да, это и есть Дарья, — отозвался тот, снисходительно улыбнувшись.
— А я ведь о тебе Даша слышал, — весело обратился к ней Пирогов, — только, признаться, представлял тебя постарше. Здравствуй!
— Здравствуйте, — ваше…- запнулась и покраснела Даша, затрудняясь определить чин этого человека: на шинели его совсем не было погон.
-Что стала в тупик? — притворно строго нахмурился Пирогов. — Бери как можно выше и попадешь в точку. Хотя я еще заслужу ли такую медаль, а ты уж заслужила- ого!
— И еще кроме этого, целых 500 рублей деньгами, — добавил лекарь.
— Пятьсот? Вот, полюбуйтесь на нее, господа! Замужняя?
— Никак нет, девица! — ответила Даша.
— Завидная невеста… И кто же именно так наградил ее? Князь Меншиков?
— Нет, — протянул лекарь, — это по приказу из Петербурга.
-Ага! Вот, кстати, Даша, скоро сюда приедет целая община сестер милосердия, чтобы одной тебе не было жутко.»
Известно, что позже Даша приходила к Пирогову с просьбой о вступлении в общину сестер милосердия, но по каким- то причинам в нее не вступила. Впрочем, это не мешало ей продолжать работать сестрой милосердия на перевязочных пунктах в Севастополе на протяжении всей войны. Раненые ласково называли ее Дашей Севастопольской и в историю Крымской войны она вошла под этим именем.
После войны Даша вышла замуж за отставного матроса Хворостова, приняв его фамилию. Они поселились в городе Николаеве. При выходе замуж Даша получила в приданое от царя, как и было обещано, 1000 рублей.
Когда умерла Даша Севастопольская и где похоронена- не известно. В кадрах кинохроники 1905 года она запечатлена в группе долгожителей — героев обороны Севастополя. Высокая седая старуха с медалью на груди.
В некоторых источниках Даша упоминается как «Дарья Александровна Александрова» или «Александровна», но это ее не настоящее имя, оно вошло в историю из документальных повествований о Севастопольской обороне главного врача севастопольского госпиталя С. Ульрихсона.
«Лишь недавно удалось выяснить подлинное имя Даши Севастопольской. Ее звали — Дарья Лаврентьевна Михайлова.»
Даша Севастопольская была не единственной добровольной сестрой милосердия в Крымскую кампанию. После сражения на Альме многие севастопольские женщины из числа солдатских и матросских жен становились добровольными медсестрами. Немало источников указывают на то что, «горячее участие в оказании помощи раненым приняли местные жители- «солдатки» и «матроски». Некоторые из них работали на перевязочных пунктах, а иногда оказывали помощь раненым на батареях и бастионах.»
«8 сентября разнесся слух о деле под Альмой, а 9-го я уже встретила в городе несколько раненых.- пишет в своих воспоминаниях добровольная сестра милосердия Александра Толузакова.- Узнав от них о многих, им подобных жертвах боя, нуждавшихся в пособии, я поспешила вместе с несколькими домашними своими на поле битвы, взяв с собой корпию, спирт, бинты и все, что могла найти второпях. Утешительно было видеть, что ни я одна явилась на помощь к нашим защитникам. В столь печальных обстоятельствах все готовы были жертвовать не только последним достоянием, но и жизнью. На северной стороне встретила я несколько купцов наших, спешивших на помощь раненым. Они стояли в нерешительности: страх овладел ими и они не могли приблизиться к месту, где происходило страшное кровопролитие. Признаться, сначала страх овладел и мною, но какое-то неясное желание не показать собою пример трусости меня оживило- я стала ободрять их и скоро приблизились к месту боя. Первый встретившийся нам раненый был солдат. С распухшего тела его не было возможности снять шинель. Разрезав ее, нам удалось привести его в чувство и отправить в город. Чем ближе подходили мы к сражению, тем более находили раненых. Между ними встретила я тяжело раненого полковника Ковалева (ныне генерал- майор). Он лежал на повозке без чувств. Я употребила все средства к спасению храброго воина. Открыв глаза он со слезами проговорил: «Благодарю тебя, незнакомка. Кто внушил тебе эту святую мысль поспешить на помощь к страждущим, пренебрегая опасностью. Да благословит тебя Бог за твое благое дело!» Слова эти глубоко тронули меня. Я горячо благодарила Провидение, подвигнувшее меня на помощь воинам. Поощренная словами полковника Ковалева, я решилась не покидать страждущих до последних сил. Примеру моему последовало много добрых людей: отовсюду спешили на помощь с повозками, носилками, корпией и прочими вещами.»
К сожалению, сохранились единичные фамилии добровольных сестер милосердия- Елизавета Хлапонина, сестры Крыжановские- Екатерина, 17 лет, Васса, 15 лет и Александра, 11 лет; Лукерья Чечеткина. Они были награждены медалями «За усердие» на Владимирской ленте. Сестра милосердия М. Петренкова получила сразу 4 медали за свои заслуги. Известно, что в 1905 году, в возрасте 101 год, она была сфотографирована для юбилейного альбома «Севастопольцы», изданного в Санкт- Петербурге.
Интересна история Елизаветы Хлапониной, рассказанная А.Шибковым в книге «Первые женщины- медики России»:
«Летом 1854 года в Севастополь прибыл подполковник артиллерии Дмитрий Хлапонин. Он приехал в Севастополь с молодой женой Елизаветой Михайловной, которая благодаря своему светлому уму и отзывчивому характеру приобрела всеобщую симпатию жителей местного гарнизона. Вскоре после приезда в Севастополь Елизавета Хлапонина проводила мужа на передовые позиции, а на обратном пути ей встретился перевязочный пункт. Заинтересовавшись его деятельностью и узнав, что с началос сражения сюда будут поступать раненые для перевязки, она с разрешения врачейстала работать перевязочной сестрой. Много потрудилась здесь сестра Хлапонина, тысячи перевязок были сделаны ее руками. Однажды после утомительной круглосуточной работы, когда противник 4-е сутки жестоко бомбардировал Севастополь, она вышла подышать свежим воздухом. Вблизи от перевязочного пункта Елизавета Михайловна встретила группу носильщиков, на носилках лежал тяжело раненый. Взглянув на лицо пострадавшего, она узнала в нем своего мужа.
Только через несколько месяцев Хлапонин поправился от контузии и ран, но здоровье его было подорвано, и вскоре он был отстранен от служебной деятельности… После долгих скитаний и забот Елизавета Михайловна нашла себе работу в Петербурге и на свое небольшое жлованье содержала мужа- инвалида Крымской войны.»
Другая добровольная сестра милосердия Прасковья Графова также по собственной инициативе приехала в Севастополь из Санкт- Петербурга, чтобы ухаживать за ранеными. Она прославилась тем, что избрала своим рабочим местом непосредственно поле сражения (солдатскую батарею) и прямо здесь перевязывала раненых. Только за 6 июня 1855 года она перевязала 180 раненых. Именно о ней, не зная ее фамилии, писал один солдат: «У нас на кургане (Малаховом) живет одна сестра милосердия, зовут ее Прасковьей Ивановной, а фамилии не знаю… Бой-баба такая, каких мало!.. Солдаты с радостью дают перевязывать ей свои раны… А как странно видеть под ядрами женщину, которая их несколько не боится…» Именно она оказала первую помощью смертельно раненному Нахимову. Прасковья Ивановна Графова погибла 8 августа 1855 года от разрыва бомбы. В этот момент она занималась перевязкой раненого.
Многие из женщин, ухаживающих за ранеными, не имели специального сестринского образования и даже официально не регистрировались как добровольные сестры милосердия. Многие из них так и остались безызвестными, не были представлены к награде. Хотя некоторые из этих женщин были ранены, остались инвалидами или погибли на солдатских бастионах, оказывая помощь раненым. Сведения о них приходится по крупицам собирать в солдатских письмах, офицерских мемуарах, где авторы часто называют их только по именам: «Прасковья», «Лукерья», «Екатерина» или общим словом «сестричка». Да и в самом деле, разве будешь спрашивать фамилию, когда кругом бомбы сыплются градом и кровь льется рекой…
Вот некоторые отрывки из писем и мемуаров, свидетельствующих о работе тех, безызвестных сестрах милосердия.
«Женщины соперничали с мужчинами: «Во время боя жара была неимоверная и дала случай матроскам и солдаткам выказать всю силу самоотвержения и смелости русских женщин…они разносили под градом пуль сперва квас, а когда не хватило квасу- воду в самые жаркие места схватки», расплачиваясь за это жизнью или увечьями.
«Чуткие к патриотическим подвигам наши севастопольские дамы во время бомбардировки города ( в начале октября 1854) последовали примеру Дарьи Александровой и многие из них до приезда из Петербурга сестер Крестовоздвиженской общины занимались перевязкою ран в госпиталях и немалую пользу приносили раненым.»
Из письма сестры Крестовоздвиженской общины от 10 декабря 1854 г.: «Здесь (т.е. в госпитале) есть сестра по имени Марфа, которая работала на перевязочном пункте в Севастополе, а потом в главном военном госпитале здесь же; около двух месяцев она перевязывает раненых и выражает удивительную симпатию и сострадание к пациентам, которые любят ее так сильно. С сентября 1854 года эта севастопольская женщина по своей собственной инициативе заботиться о раненых и планирует продолжить эту работу вместе с сестрами милосердия»
Из письма Николая Пирогова из Севастополя от 29 ноября 1854 г. «При перевязке можно видеть ежедневно 3-4 женщин; из них одна- знаменитая Дарья, другая- дочь какого-то чиновника, лет 17 девочка, и одна жена солдата. Кроме этого, я встречаю иногда еще одну даму средних лет в пуклях и с папиросой в зубах. Это- жена какого-то моряка, кажется, приходит раздавать свой или другими пожертвованный чай. Дарья является теперь с медалью на груди, полученной от государя, который велел ее поцеловать великим князьям, подарил ей 500 рублей и еще 1000, когда выйдет замуж. Она- молодая женщина, не дурна собой. Под Альмою она приносила белье, отданное ей для стирки, и здесь в первый раз обнаружилась ее благородная наклонность помогать раненым. Она ассистирует и при операциях. На днях я роздал по рукам по осьмушке чая и по фунту сахару на каждого больного из пожертвованных сумм, купил чайников и вина. Женщины при нас во время перевязки поят больных чаем и раздают им по стакану вина.»
Из письма Николая Пирогова из Севастополя от 26 января 1855: «В городе виднеются иногда и женщины, остались некоторые, даже и жены моряков; так, одна, жена капитана Протопопова (пароход «Крым») поит больных в бараках на Северной стороне чаем, а сама живет с мужем на пароходе…»
Из письма участника Севастопольской обороны: «После больших вылазок являлись к перевязочному пункту женщины из матросок и мещанок, с холстом и корпией, помогали обмывать раны, поили томящихся жаждой раненых.»
В то время, когда на Крымском полуострове уже началась 349- дневная осада Севастополя; когда первая бомбардировка города, с 5 по 13 октября 1854 г., выбила убитыми и ранеными из рядов русской армии около 6 000 человек; когда Даша Севастопольская и ее землячки оказывали помощь раненым на полях сражений и на перевязочных пунктах Севастополя — в это время в Санкт- Петербурге русский хирург Николай Пирогов с нетерпением ожидал, когда высшее военно- медицинское ведомство выдаст ему разрешение на поездку в Крым для работы в госпиталях и на перевязочных пунктах. Прошение о поездке было подано еще в сентябре, врачей в русской армии катастрофически не хватало и тем было удивительней, что светило русской хирургии, академик нескольких европейских академий, обладатель трех премий за труды в области военно- полевой хирургии не мог добиться разрешения на выезд туда, где он более всего был нужен.
Возможно, Пирогов никогда бы не получил этого разрешения по одной простой причине. Он слыл человеком глубоко порядочным и честным. Недруги называли его «слишком правильным»: везде, где бы ни работал Пирогов, он находился в конфронтации с госпитальной администрацией из- за того, что никогда не закрывал глаза на госпитальную коррупцию, беспорядки и воровство и не уставал требовать надлежащих хороших условий для больных. Зная об этом, погрязшие в воровстве чиновники из военно- медицинского ведомства боялись допустить «неуживчивого» хирурга на свои госпитальные «территории», чтобы не быть разоблаченными в злоупотреблениях.
Пирогов уже отчаивался добиться разрешения на выезд, как в один из дней в середине октября 1854 года он получает приглашение на срочную аудиенцию к Великой княгине Елене Павловне. Елене Павловне было присуще сострадание ко всем, кто нуждался в помощи. Она принадлежала к группе придворных, имевших демократические взгляды по поводу преобразований все еще крепостной России. Она понимала и говорила о необходимости отмены крепостного права. «Среди богатых русских землевладельцев она первой отпустила своих крестьян на волю. За что светские столичные острословы прозвали ее «Госпожой Равенство», а венценосные родственники в Европе — «красной тетушкой».
Разговор между Еленой Павловной и Пироговым состоялся в тот же день. Речь шла об учреждении общины сестер милосердия, которая бы взяла на себя попечение раненых на Крымском театре войны. Историк Б. Могилевский так описывает встречу Пирогова с великой княгиней: «Николай Иванович изложил княгине свои соображения о работе в Севастополе. Между прочим, в этой же беседе он впервые высказал свою давнюю мысль о желательности использовать на войне труд женщин. (…) Он говорил о том, что сестры милосердия будут его главными помощниками, оберегающими раненых. Взволнованная речь Пирогова произвела должное впечатление на даму из высшего общества. Она обещала Николаю Ивановичу в течении суток получить разрешение на поездку в Севастополь.»
Сестры отправляются на войну.
Узнав о проекте великой княгини и Пирогова об отправке женщин на войну, чиновники из военного ведомства пускали слюни и хихикали: «Нельзя-с, нельзя-с, разврат!..» Старые генералы из военно- придворных кругов открыто надсмехались: «Придется, видно, пересмотреть штаты полевых госпиталей. Надо будет добавить еще одно отделение- для венерических больных.» Но хуже всего было, когда «один из заправил военного министерства генерал Н.О. Сухозанет со свойственной ему грубостью старого циника сказал императору: «Боюсь, ваше величество, молодые- то офицеры живо этих сестер обрюхатят.»
Было решено разделить женщин на несколько отрядов и отправлять в Крым один за другим. Первыми в Крым должны были выехать уже имеющие профессиональную подготовку сестры. Второй отряд должен был отправиться в Крым в конце ноября после прохождения краткого курса медицинской подготовки. Следующие отряды отправлялись в Крым после прохождения 2-3-х месячного обучения. Один из отрядов сестер, именуемый «финлядским отделением», был направлен на север России- в Або и Гельсингфорс- в связи с появлением флота противника у берегов Финляндии. Обучение сестер проходило в 1-м Сухопутном госпитале и в Петербургской Академии Медицины и Хирургии.
6 ноября 1854 первый отряд Крестовоздвиженской общины, состоящий из 28 сестер, выехал в Крым. Всего за годы Крымской войны в Крыму работало более 200 сестер Крестовоздвиженской общины. «Сестры отправлялись в путь из Михайловского дворца. В Петербурге в их честь кричали «ура!» и служили молебны. Радушные москвичи носили их на руках. Тульское купечество закатило им гигантский ужин. В Белгороде по их приезду устроили иллюминацию. В Харькове их вышел встречать сам генерал- губернатор. От Перекопа усталые женщины тащились на волах и верблюдах, довольствовались сухим хлебом. А в Севастополе их встречали орудийный грохот, кровь ручьями, ядовитая вонь гангренозных бараков, изувеченные люди и великий Пирогов в облепленных грязью сапогах и солдатской шинелишке…»
Прибытие сестер в Крым.
Сестры 1-го отряда прибывали в столицу Крымского полуострова Симферополь 26, 29 и 30 ноября 1854 года. Это были женщины разных социальных сословий, но все они были одержимы одной мыслью, которая была заключена в составленной для них инструкции: «…содействии медицинскому начальству в военных госпиталях при уходе за больными и ранеными, а также в облегчении их страданий посредством христианского утешения.»
Крым их встречал совсем неприглядной картиной. » Это было поздней осенью в ноябре 1854. Вся дорога от Бахчисарая на протяжении 30 верст была загромождена транспортами раненых, орудий и фуража. Дождь лил как из ведра, больные и между ними ампутированные лежали по двое- трое на подводе, стонали и дрожали от сырости; и люди и животные едва двигались в грязи по колено; падаль валялась на каждом шагу; из глубоких луж торчали раздувшиеся животы падших волов и лопались с треском; слышались в то же время и вопли раненых, и карканье хищных птиц, целыми стаями слетевшихся на добычу, и крики измученных погонщиков, и отдаленный гул севастопольских пушек. Поневоле приходилось задумываться о предстоящей судьбе наших больных; предчувствие было неутешительно…»
Сразу по прибытии сестры поступили в распоряжение Пирогова. Несколькими днями ранее Пирогов сообщил Главнокомандующему армией Меньшикову о прибывающей в Крым Крестовоздвиженской общины. И услышал в ответ то, что много раз слышал в Петербурге: «- Будет ли толк от них? Чтобы не сделать после еще третьего сифилитического отделения в госпитале. — спросил Меньшиков. -Не знаю ваша светлость ,- отвечал Пирогов — все будет зависеть от личности женщин, которые будут выбраны, Мысль учреждения, очевидно, хороша и уже практически применена; остается знать, как удастся применение у нас. -Да, правда, и у нас теперь какая-то Дарья, говорят, очень многое помогала и даже сама перевязывала раненых под Альмой…»- добавил Главнокомандующий.
Госпитальное начальство откровенно выражало свое негативное отношение к прибывшим сестрам. Пирогов так описывал их реакцию в письме к своему другу: » — У нас это ввести нельзя- ответило мне высокопоставленное лицо, когда я его спросил какого он мнения о проекте великой княгини. -Почему же так? -Да потому что один генерал, который не хотел их у себя вводить, сказал по этому поводу государю: «у нас нельзя, ваше величество, как раз у….т (уведут?)» Это был их единственный и самый сильный довод…- говорил Пирогов. — Эти старые грешники изучили женщину только usque ad portionem vaginalem.»
Сразу после приезда, 30 ноября 1854 года, сестры приступили к работе. Несмотря на желание Елены Павловны немедленно отправить сестер на перевязочные пункты осажденного Севастополя, Пирогов решает оставить их на время в госпиталях Симферополя. Надо сказать, что Симферополь, находящийся всего в 60 км от линии фронта, был главной госпитальной базой русской армии на крымском военном театре. После сражений под Альмой и Инкерманом сюда были эвакуированы более 4 000 раненых. Из- за нехватки мест в военных и гражданских госпиталях, ранеными были заняты все общественные учреждения и частные дома в Симферополе.
Пирогов писал о сестрах: «Я старался распределять их преимущественно по тем госпиталям, где была помещена большая часть раненых. Уже на другой день по приезде своем, сестры под руководством начальницы Стахович начали по указаниям моим уход за больными. Они были распределены по 2 и по 3 на госпиталь, смотря по величине оного.» Сестра Александра Крупская писала о своем первом дне: «Нас встретил Пирогов. Он показал нам как перевязывать раны и прочие необходимые приемы ухода за ранеными. Нельзя было не последовать его великому примеру: как родной отец о детях, так он заботился о больных, и пример его человеколюбия и самопожертвования сильно на всех действовал; все одушевлялись, видя его; больные, к которым он прикасался, как бы чувствовали облегчение…»
Уже в первые минуты знакомства с госпиталями, сестры поняли, что «здесь не слова (то есть утешение), а дела нужны.» Настолько трагичным выглядели картина госпиталей и положение раненых.
Из писем Пирогова: «Описать, что мы нашли в этом госпитале нельзя. Горькая нужда, беззаботность, медицинское невежество и нечисть соединились вместе в баснословных размерах в двух казарменных домишках, заключавших в себе 360 больных, положенных на нарах один возле другого, без промежутков, без порядка, без разницы, с нечистыми вонючими ранами возле чистых…, герметически запертых при температуре слишком 18 ° Р, не перевязанных более суток, вероятно также из «человеколюбия.» «На кроватях лежат немногие раненые, большая часть на нарах. Матрацы пропитаны гноем и кровью, остаются по 4-5 дней под больными по недостатку белья и соломы.»
«Стена, граничащая с нужным местом (то есть с туалетом), легко пропитывается жижею от нечистот и испарением своим вредит ранам… Раны у больных, лежащих рядом с таким местом, непременно портятся… Свежие раны у оперированных даже и тогда скоро портились, как скоро их клали в залы, находящиеся в связи с коридором, из которого пахло нужным местом (туалетом). Все средства, которые придумывали для отнятия запаха из нужников в лазаретах, редко удаются. Очищение в них воздуха постоянною тягою скорее распространяет запах по всему зданию, чем заглушает его.»
«Вы входите в большую залу Собрания (главный перевязочный пункт). Только что вы отворили дверь, вид и запах 40 или 50 ампутационных и самых тяжело раненых больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге зала- это дурное чувство- идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия.»
«- Ты куда ранен? — спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубоко сочувствия, внушают почему-то страх оскорбить и высокое уважение к тому, кто перенесет их.
— В ногу, — отвечает солдат; но в это время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. — Слава Богу теперь, — прибавляет он- на выписку хочу.
— А давно уже ты ранен?
— Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!
-Что ж болит у тебя теперь?
— Нет, теперь не болит ничего; только как будто в икре ноет, когда непогода, а то ничего.
-Как же это был ты ранен?
— На пятом бастионе, ваше благородие, как первая бандировка (то есть бомбардировка- прим. автора) была: навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.
-Неужели больно не было в эту первую минуту?
— Ничего; только как горячим чем пхнули в ногу.
-Ну а потом?
-И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно первое дело ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек. В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье и повязанная черным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то, как бывши ранен, остановил носилки, с тем, чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как великие князья говорили с ним и пожаловали ему 25 рублей, и как он сказал им, что он опять хочет на бастион, с тем, чтобы учить молодых, ежели у же сам работать не сможет. Говоря все это одним духом, женщина эта смотрит то на вас, то на матроса, который отвернувшись и как будто не слушая ее, щиплет у себя на подушке корпию, и глаза его блестят, каким- то особенным восторгом.»
«Немного далее вы видите старого солдата, который переменяет белье. Лицо и тело его какого-то коричневого цвета и худы как скелет. Руки у него совсем нет: она вылущена в плече. Он сидит бодро, он поправился; но по мертвому, тусклому взгляду, по ужасной худобе и морщинам лица вы видите, что это существо, уже выстрадавшее лучшую часть своей жизни. С другой стороны вы видите на койке страдальческое, бледное и нежное лицо женщины, на котором играет во всю щеку горячечный румянец.
— Это нашу матроску пятого числа в ногу задело бомбой, — скажет вам ваша путеводительница, — она мужу на бастион обедать носила.
-Что ж, отрезали?
— Выше колена отрезали.»
«Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в той комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с окровавленными по локоть руками и бледными угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый под влиянием хлороформа. Доктора заняты отвратительным, но благородным делом ампутаций. Вы увидите как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожиданий- увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развивающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении- в крови, в страданиях, в смерти…»
Уже с самого начала основными функциями сестер были перевязки, помощь во время операций, раздача лекарств, слежение за чистотой одежды и постельного белья раненых, за благоустройством госпитальных палат, раздача теплого питья и пищи, кормление тяжелораненых, моральное успокоение больных. 6 декабря 1854, то есть через неделю после начала сестринской службы, Пирогов писал о работе сестер: «..если они так будут заниматься, как теперь, то принесут, нет сомнения, много пользы. Они день и ночь попеременно бывают в госпиталях, помогают при перевязке, бывают и при операциях, раздают больным чай и вино и наблюдают за служителями и за смотрителями и даже за врачами. Присутствие женщины, опрятно одетой и с участием помогающей, оживляет плачевную юдоль страданий и бедствий…»
Из отчета Пирогова о действиях сестер Крестовоздвиженской общины: «Нельзя было не дивиться их усердию, деятельности при ухаживании за больными и их истинно стоическому самопожертвованию…В самом деле, трогательно было видеть как многие из сестер, еще молодые и неопытные (опытные лучше умеют рассчитывать меру деятельности и сил своих), наперерыв старались помогать медику и больному с полным самопожертвованием. В течение короткого времени уже были заметны плоды их деятельности. Они не пропускали ни одного обстоятельства в трудном и запутанном госпитальном лечении: их бдительный глаз был направлен на раздачу лекарств, на облегчение страданий, на пищу больных. Днем и ночью они старались доставлять больным теплое питье и т.д. Все мои предписания о раздаче чаю, вина, бульона, кофе и других припасов, которыми я снабдил госпитали от щедрот ее императорского высочества и из пожертвований частных лиц, исполнялись ими в точности. Сестры мужественно переносили вид текущей крови, многоразличных мучений и тяжких язв в этих жилищах страдания и смерти. Уже один вид женщин, помогающих страждущим, был утешителен. В доказательство, что попечение сестер о раненых истинно облегчает солдат наших, может служить следующий случай: тяжело раненый весьма беспокойный после операции солдат настоятельно просил, чтобы одна из сестер оставалась при его постели. На вопрос почему он этого желает, он ответил : «хоть потолкайся, матушка, около меня, так мне уж легче будет.»
Деятельность сестер в госпиталях была столь напряженной, объемной, часто без отдыха даже в ночные часы. Пирогов так писал об этих днях: «Мыслей других нет и быть не может, как о раненых; засыпаешь, видя все раны во сне, пробуждаешься с тем же.» Находясь в палатах заразных больных, а в то время в Крыму уже начиналась серьезная эпидемия тифа, сестры постоянно были подвержены риску заболеть самим. Случилось так, что «С 20 декабря сестры уже не могли продолжать своих занятий в госпиталях; сама начальница и значительная часть 1-го отряда были поражены жестокою тифозною горячкою; другая половина ухаживала за больными сестрами. Некоторые (сестры Шперлинг, Аленина, Джановская и Эрберг) пали жертвою этой болезни.»
Второй отряд сестер Крестовоздвиженской общины, состоящий из 13 человек под управлением старшей сестры Марьи Меркуровой, прибыл на Южную сторону осажденного Севастополя 13 января 1855 года.
До войны Севастополь считался на редкость красивым городом: Черное море, высокие горы, обилие зелени и мягкий теплый климат делали Севастополь привлекательным с точки зрения летнего отдыха. Немало представителей известнейших дворянских фамилий строили в Севастополе и его округе роскошные дворцы и резиденции для летнего отдыха. Особенно привлекательным делала Севастополь одна деталь: морская бухта разделяла город на две части- Южную и Северную: жители часто использовали водный транспорт, чтобы перейти из одной части города в другую. Здесь же, у берегов Севастополя, располагалась основная база российского Черноморского флота. Это и явилось причиной осады Севастополя.
Зимой 1854-55 Севастополь вовсе не выглядел городом- фаворитом русской элиты. Вот как описывает этот город участник событий Крымской войны писатель Лев Толстой: «На набережной шумно шевелятся толпы серых солдат, черных матросов и пестрых женщин. Бабы продают булки, русские мужики с самоварами кричат: сбитень горячий, и тут же на первых ступенях валяются заржавевшие ядра, бомбы, картечи и чугунные пушки разных калибров. Немного далее большая площадь, на которой валяются огромные брусья, пушечные станки, спящие солдаты; стоят лошади, повозки, зеленые орудия и ящики, пехотные козлы; двигаются солдаты, матросы, офицеры, женщины, дети, купцы; ездят телеги с сеном, с кулями и с бочками; кое-где проедут казак и офицер верхом, генерал на дрожках. Направо улица загорожена баррикадой, на которой в амбразурах стоят какие-то маленькие пушки, и около них сидит матрос, покуривая трубку. Налево красивый дом с римскими цифрами на фронтоне, под которым стоят солдаты и окровавленные носилки- везде вы видите неприятные следы военного лагеря. Первое впечатление ваше самое неприятное: странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком;»
Еще более ужасным выглядело положение в городе с точки зрения санитарно- эпидемиологической. Из письма Пирогова: «Если вспомнить, что зимою по всей дороге из Севастополя до Бахчисарая, на протяжении 60 верст валялись сотнями гниющие трупы павших лошадей и волов, которых, конечно, никто не зарывал, а также множество человеческих трупов, весьма поверхностно похороненных по недостатку медико-полицейского контроля и по каменистой твердости грунта; прибавьте к этому изнурение людей от беспрестанных крепостных работ, проводивших зиму в грязи, в убогих землянках, а также что скорбут здесь почти всякую весну появляется и что уже теперь показываются больные с цинготным диатезом; что наши госпитали все переполнены и помещаются в старых, полуразрушенных или казематированных казармах, где весьма трудно очищать воздух; что недостает белья и тюфяков, и что нет ни сена, ни соломы для набивки тюфяков- то имеется достаточно поводов опасаться развития злокачественной эпидемии под влиянием предстоящей жары. К этому надо прибавить еще господствующую эпидемическую болезненную конституцию, порождающую знаменитые крымские лихорадки и смрадные испарения, подымающиеся из неприятельского лагеря.»
Незадолго до прибытия в Севастополь 2-го отряда сестер, Пирогов писал: «Не знаю каково им будет в Севастополе; здесь, в Симферополе, у сестер есть хорошая квартира и им дают экипаж, а в Севастополе им придется жить между самими больными в бараках, и ходить пешком в сапогах по грязи; некоторым из них это не покажется, но тут и видно будет, кто из них взялся за дело по призванию, а не из других видов.» Здесь, в Севастополе, сестры подвергали себя не только опасности утопать в грязи севастопольского бездорожья и опасности заразиться смертельной болезнью, ухаживая за заразными больными. С сентября месяца Севастополь находился на осадном положении, считался первоочередной линией фронта. Солдаты и пушки союзной армии располагались не более в чем 1 км от города. Даже из окон севастопольских госпиталей был хорошо виден вражеский лагерь и все его передвижения. Как и задумывала Великая княгиня Елена Павловна, с приездом в Севастополь, работа сестер, действительно, проходила на полях сражения: Севастополь ежедневно подвергался обстрелу и бомбардировке со стороны союзной армии. Вот как описывает Пирогов условия севастопольской жизни: «Грохот, треск, дребезжание окон, шипение и свист в воздухе нам, жившим в Севастополе, слышались беспрестанно. Каждую ночь можно было видеть фейерверк из гранат и бомб, летавших по всем направлениям…»
«Морской госпиталь, выстроенный на этой же самой горе, очищен от больных; в него во время бомбардировки, несмотря на выкинутый красный флаг, летали бомбы, из которых одна упала между двумя кроватями, лопнула, но не сделала вреда; рассказывают, что во время переноски больных, падавшие на двор бомбы не повредили ни одного больного, ни одного служителя; зато в перевязочном пункте, который устроили напротив госпиталя, в доме Уптона, одна бомба влетела через крышу в комнату, где делали операции, и оторвала у оперированного больного обе руки.»
17 января из Петербурга в Севастополь прибыло 3-е отделение сестер, состоящее из 6 человек под управлением Екатерины Бакуниной.
Сразу же после приезда 2-го отряда сестер в Севастополь, Пироговым была предложена и произведена сортировка сестер по категориям обязанностей — на перевязывающих, аптекаршей и хозяек. Из Исторического обзора: «Польза такого распределения обязанностей сестер подтвердилась с тех пор на опыте. Перевязывающие доставляют существенную пользу врачам, сокращая своим вспомоществованием время перевязок и помогая фельдшерам в изготовлении перевязывающих средств. На руках аптекаршей находятся все необходимые лекарства, приготовление которых не терпит отлагательства. Они обязаны надзирать за тем, чтобы лекарства были раздаваемы больным; во время и после визитов, контролируя действия фельдшеров, иногда слишком занятых перевязкою, иногда не совсем надежных; хозяйки надзирают за чистотою белья, за действиями служителей и вообще за содержанием больных. Все эти сестры отвечают врачам за тщательное исполнение их предписаний, проводя день и ночь в госпитальных палатах.»
Остановимся подробнее на этом прогрессивном для развития сестринского дела нововведении.
Перевязывающие сестры, их же еще называли дежурными сестрами, работали не только на перевязочных пунктах. «Они оказывали помощь врачам во время операций: хлороформировали оперируемых, следили за пульсом, производили пальцевое прижимание сосудов. О сестрах Бакуниной, Назимовой и Шимкевич говорили, что они сами могли бы делать операции, если бы им разрешили.»
«Наконец, дежурные сестры обязаны непрестанно присутствовать и помогать (assistiren) у приема раненых, при перевязке, при операциях, и кроме того, постоянно днем и ночью, зорко наблюдать за освежением больничных помещений воздухом (ventilation) и за чистотою.»
«Что касается до аптекаршей из числа сестер, то для хранения и распределения необходимейших, большей частью, сильнодействующих средств как, например, опиума, хлороформа, рвотного винного камня и т.п., избраны из сестер более образованные, которых легко можно было ознакомить как с названием, так и с главными действиями этих средств. Таким образом, теперь каждое госпитальное отделение в Севастополе, независимо от казенной аптеки, имеет под надзором сестер свой собственный запас самых употребительных врачебных веществ.»
Сестры- хозяйки помимо вышеупомянутых обязанностей, занимались приготовлением кушаний, питья для раненых, раздавали им теплое питье- чай, кофе, бульон, вино. «Особливо в случаях перевода раненых, как часто бывает, из городских госпиталей на Северную сторону и оттуда далее, поручаемый сестрам-хозяйкам надзор за распределением кушаний и питей между больными оказывается весьма полезным, ибо иначе второпях перевозки, или вследствие злоупотреблений со стороны слуг, иной больной легко мог бы остаться без обеда.»
Еще одна, важная на взгляд Пирогова, функция была поручена сестрам, которые участвовали в приеме и сортировке раненых. Из исторического отчета: «Уже давно известно по опыту как вредно оставлять деньги в произвольное пользование больных в госпитале. Злоупотребления разного рода суть неизбежные того последствия. С другой стороны в высшей степени важно для нравственного успокоения страждущих и умирающих, чтобы они могли передавать свою последнюю волю о распоряжениях касательно их собственности таким лицам, которые были бы в состоянии заслужить их доверие. Сделанное мною распоряжение, что сестры должны хранить деньги солдат, вполне соответствует этим целям. Теперь уже находятся значительные суммы таких денег в руках сестер, которые все внесены в шнуровую книгу, с означиванием имени и полка тех, кому принадлежат. После смерти больных, если ими не оставлено завещание, деньги отсылаются обратно к начальнику штаба, с означиванием имени умершего. Таким образом, теперь, как хозяйство, так и нравственная сторона севастопольских госпиталей, по крайней мере тех, где я всегда сам находился, вверены сестрам и их надзору.
Приведем комментарий из исторического обзора относительно работы сестер после разделения их на категории: «Обязанности сестер на перевязочных пунктах были многосложны и важны по их последствиям для больных и в физическом и нравственном отношениях; не только перевязка, аптекарская часть (сохранение и раздача сильно действующих лекарств), хозяйство и надзор за содержанием больных поручались им от главных врачей, заведовавших этими пунктами, но им же предписано было академиком Пироговым получать от раненых под сохранение наградные и собственные деньги и вещи.
Надобно быть очевидцем, чтоб судить, как трудны, хлопотливы и утомительны, при большом скоплении раненых, по-видимому, самые простые и маловажные занятия. Таковы, например, раздача теплого чая и сбор денег для сохранения; надобно у каждого принять счетом, записать его имя, полк и т.п.; особенно важна эта обязанность в отделении безнадежных: сестры, получая от них деньги, вместе с тем обязываются и исполнить последнюю их волю (как, например, отослать деньги их родственникам и т.п.)»

Положение русского солдата.
Командование союзной армии, начиная сражение на Альме, всерьез верило, что война закончится уже через 3 недели победой англичан и французов. Однако, после сражения мнение европейцев о возможностях и характере русских было изменено и вместо планируемого штурма Севастополя союзники начали длительную осаду.
После первой бомбардировки Севастополя бельгийская газета «Independance Belge» так писала о русских: «После бомбардировки 5 октября французские офицеры писали, что «русские далеко превзошли то понятие, которое о них было составлено. Их огонь был убийствен и меток, их пушки бьют на большое расстояние, и если русские принуждены были на минуту прекратить огонь под градом метательных снарядов, осыпавших их амбразуры, то они тотчас же возвращались опять на свои места и возобновляли бой с удвоенным жаром. Неутомимость и упорное сопротивление русских доказали, что восторжествовать над ними не так легко, как предсказывали нам некоторые газетчики.» Нечего и говорить, что эти строки появились в свет не во французской, а в бельгийской прессе.
Солдаты и матросы русской армии были полны решимости отразить врага и искренне верила, что смогут отстоять Севастополь и добиться победы в этой войне. Даже несмотря на поражение в битве на Альме. 24 октября 1854 г. во время сражения под Инкерманом, которое было для русских таким же неудачным, настрой русской армии продолжал оставаться решительным.
Из письма майора русской армии Курпикова: «Начальники отдельных русских частей не могли нахвалиться поведением русских солдат в день Инкермана. Люди падали шеренгами, но полки не уступали ни пяди, бросались в атаку, их отбрасывали, но они через несколько минут снова устремлялись на врага. «Как очевидец этого дела, я сохраню во всю жизнь мою впечатление, вынесенное мною в те страшные минуты… Между нами не мало нашлось лиц, у которых шинели стали истинным подобием решета… Кто не вспомнит… потрясающий подвиг стрелка (2-го батальона Екатеринбургского полка) рядового Поленова, который, истощив в борьбе с неприятелем последние силы, чтобы не отдаться в плен, бросился с крутой скалы и разбился.» Настроение у солдат было такое, что этот рядовой Поленов в день Инкермана вовсе не был исключение.»
Однако, после битвы на Инкермане моральный настрой армии стал давать трещину. Слишком много жертв, напрасно потерянных, полегло тогда на поле сражения.
«Весь вечер бродили по оставшимся за неприятелем местам побоища лица медицинского персонала с носилками, подбирая раненых. От утреннего тумана давно уже не осталось и следа; прекратился и дождь, часами в этот день поливавший сражавшихся. Ночь наступила лунная: было светло, как днем, по словам очевидцев. Склоны и возвышенности Сапун- горы были покрыты телами людей и лошадей; израненные, искалеченные люди, с перебитыми руками и ногами, с выбитыми глазами, с вывалившимися внутренностями, лежали долгими часами без всякой помощи, потому что их было слишком много. И докторам, и военным фельдшерам, и солдатам, несшим носилки, представлялось, как они потом рассказывали, что неумолкаемом хором стонет вся земля, сколько ее охватывал глаз и сколько мог уловить слух.»
После такого «кровавого месива», в котором русская армия потеряла около 12 000 убитыми и ранеными, рядовые солдаты стали терять веру в своих командиров. Командование русской армии отличалось непрофессиональным ведением боевых действий и, действительно, во многом было причиной многочисленных потерь.
Военный историк Е. Тарле пишет о последствиях этого сражения: «Громадны были последствия этой катастрофы, и не столько в материальном, сколько в нравственном отношении. Семь или восемь тысяч выбывших из строя бесполезно, конечно, несчастие великое; но все еще беда поправимая, а непоправимо было то, что на Инкерманских высотах было подорвано доверие масс к тем, кто должен был этими массами руководить. Войска не упали духом, потому что в свои собственные, действительно громадные, силы веры не утратили, но не доверяя более разумному их направлению, перестали ждать успехов и рассчитывали на одни неудачи. Недоверие это желчно высказывалось при каждом удобном случае. Тысячи анекдотов и рассказов, распространившихся в армии после Инкерманского сражения, могут служить подтверждением этого. В каждом из этих анекдотов слышна была беспощадная насмешка над всеми нашими намерениями и планами и какое-то злорадное самоосуждение…Наконец, всем известно, как наша полумиллионная армия едва насчитывала три- четыре имени, которым верила и которые действительно были популярны.»
Зима 1854-55 выдалась на редкость холодной для Крыма: и армия, и гражданское население переживали тяжелые времена. Больших сражений в это время почти не было. Солдаты и матросы продолжали строить укрепления города и рыть траншеи, что отнимало много сил и много народу через это, истощенные и больные, выбывали из строя. Почти каждую ночь осуществлялись вылазки в лагерь врага, которые часто оканчивались перестрелкой, рукопашным боем или новой бомбардировкой. В результате которых на перевязочные пункты поступали новые раненые в количестве от 20 до 100 после каждой вылазки.
Из-за отсутствия железной дороги возникли серьезные проблемы с подвозом в Севастополь продовольствия и другой необходимой для жизни продукции. Дороги в зимние время года были почти непроходимыми, развозные телеги застревали в грязи и ломались, обессилевшие лошади отказывались идти или подыхали прямо на дороге.
Из писем Пирогова зимой 1854-55: «От Севастополя до первой станции- Дуванов на пространстве 16 верст лежат целые десятки падших лошадей и гниют в грязи; орлы или род коршунов-ягнятников целыми стаями слетаются на падаль и гордо сидят, расправивши крылья, как имперские гербы, на полусгнивших остовах.»
«…положение не завидное; к весне, я думаю, если будет все так же продолжаться, как теперь, разовьется тиф или что-нибудь хуже от этого стечения раненых и беспорядка на транспорте; если подумаешь, что в Севастополе англичане хоронят мертвых, зарывая только на аршин, что кругом на воздухе гниют внутренности убитых животных, везде вокруг лежит падаль, да если еще к этому весной начнется жара, то весь край будет в опасности заразиться.»
Зимой 1854-55 русская армия в Крыму находилась на грани голода. «Между нами будет сказано: и хлебушки подчас — в обрез, а может быть и хуже.»- писал генерал Семякин на Северной стороне Севастополя. Теплая одежда для солдат (полушубки и шапки- ушанки) в эту зиму не прибыла- отчасти из-за проблем с подвозом, отчасти по вине администрации, разворовавшей средства, выделенные на обмундирование армии.
В середине января 1855 Пирогов писал об армии: «Наши покуда переносят труды и перемену погоды еще довольно порядочно, хотя больных поносами и лихорадками и у нас довольно; но резервы на пути потеряли- от усталости по топкой грязи, холода и изнурения разом 300 человек, которых поутру нашли в грязи замерзшими.»

Положение союзной армии зимой 1854-55 г.г.
В лагере союзной армии события разворачивались не лучшим образом, что еще раз подтверждает мысль — в войнах не бывает победителей. Военный историк Тарле: «Уже победа при Альме выглядела не радостно. Транспорт за транспортом, битком набитые тяжело ранеными, искалеченными людьми, отходили в Константинополь от морского берега у Альмы, от Камышевой бухты, где была база французов, от Балаклавы- базы англичан- в Константинополь и в Скутари, где были наскоро устроены большие военные госпитали. Одновременно внезапно обострилась холерная эпидемия, которая, то ослабевая, то усиливаясь, не прекращалась ни во время пути от Варны до Евпатории, ни после высадки, ни после Альмы.»
Вот показания одного английского хирурга, бывшего при Альме: «Эти два дня я решительно купался в крови. Никакое описание не может передать всех ужасов этого поля сражения; мертвые, умирающие, лошади, ружья, лафеты, тела без голов, туловища без ног, раны такие, что у меня кровь стынет в жилах при одном воспоминании о них… Право, я ни с чем не могу сравнить поле битвы в эти два дня, как с бойнею… В редутах мертвые и раненые лежали одни на других целыми грудами. Когда я проходил между ранеными, мольбы их разрывали мое сердце, и пока я занимался одним из них, двадцать других с отчаянием призывали меня к себе.» Врачей у англичан и французов оказалось так же мало как и в русской армии. На корабле «Вулкан», перевозившем англичан из Альмы в Константинополь ( а перевозились туда лишь очень тяжело раненые и искалеченные), было триста раненых и 170 холерных, «и на всех этих больных только 4 врача». А на других таких кораблях даже и четырех врачей не было. На судне «Коломбо» было 553 человека израненных и искалеченных. Они лежали вповалку на палубе, «которая в два дня превратилась в гниющую массу. Раны… не обмытые и не перевязанные, породили червей, которые ползали повсюду.» Другие корабли были ничуть не в лучшем состоянии. «Многие раненые были осмотрены не ранее, как через 6 дней после сражения.»
«В воспоминаниях корреспондента «Таймс» Уильяма Гоуарда Росселя о Крымской войне, вышедших в свет спустя 40 лет (в 1895) и потому гораздо более правдивых, чем его же корреспонденции, писанные для газеты «Таймс» в 1854., автор говорит, что тотчас же после Альмы он посетил отплывавший в Скутари госпитальный корабль «Кенгуру», битком набитый ранеными и изувеченными в сражении англичанами. Эти страдальцы были в таком состоянии, что Россель был охвачен «жалостью, ужасом и гневом».
«Все поле стонало», пишет Россель; то же пишут и другие, вспоминая об Альме. Раненые, искалеченные люди вопили от боли, и их долгими часами, а некоторых даже днями, не успевали перевязать и подать им какую-либо помощь. Операции делались без анестезирующих средств, а средств обеззараживающих еще не было, и операции приводили сплошь и рядом к смерти после нечеловеческих и совершенно напраcных терзаний.»
Апогеем страданий союзной армии в Крымской войне стали последствия страшного шторма, который случился у крымских берегов 2 ноября 1854 г. Американский историк Уоллинг писал: » Страшный шторм начал ту повесть о бедствиях и страданиях, которой суждено было сделать несколько ближайших месяцев одними из самых мрачных в английской истории.»
Molenes, французский историк: «2 ноября над южным берегом Крыма пронесся ураган совершенно исключительной силы, который, по мнению некоторых, по своим последствиям был для союзников почти равносилен неудачному сражению. Неслыханная буря повалила палатки, снесла крышу, а вскоре разрушила обширный амбулаторный госпиталь, расположенный позади французского лагеря, тяжко переранив лежавших там больных и искалеченных людей. Буря свирепела все больше и больше уже с рассвета, и в 8 часов утра английские и некоторые французские суда были сорваны с якорей и брошены оно на другое; иные прибились к берегу и сели на мель. В Качинской бухте, в Балаклавской бухте разбилось и затонуло несколько транспортных и торговых судов, в том числе погибло 7 английских больших фортов, как раз накануне подошедших к берегу с запасами теплых вещей на зиму для всей английской армии, с колоссальными запасами пищевых продуктов, боеприпасов, обуви. Они не успели накануне даже начать разгрузку и потонули со всем грузом и почти со всем экипажем. С других транспортов спаслось вплавь лишь 40 человек. Огромный пароход «Черный принц», привезший не только одежду и припасы, но и новые артиллерийские орудия, потонул со всем грузом и со всем экипажем. Не мало судов было выброшено на берег и тут же сожжено спасшейся частью экипажа, чтобы не досталось в руки русским.» «Громадный французский корабль «Генрих IV» был сорван со всех якорей и разбился у берегов Евпатории. Суда помельче гибли одно за другим, буря не ослабевала ничуть до позднего вечера. Морозы, очень для Крыма ранние, наступили почти сейчас же после этой страшной бури, и холода длились всю вторую половину ноября и первые дни декабря. Потом наступило некоторое потепление, но полили упорные дожди, заливавшие палатки, и некуда было укрыться от сырости. По роковой для союзников случайности буря как раз и потопила все транспорты, привезшие им зимние шинели, сапоги, теплое белье- и приходилось несколько недель ждать новых присылок. Холера в ноябре была сильнее, чем в октябре, а в декабре сильнее, чем в ноябре. С буйными зимними ветрами тоже никак нельзя было сколько- нибудь бороться.»
Дамас, полковой священник французской армии, писал в частном письме: «Видите ли вы через отверстия в палатке снег, мелкий и льдисто- холодный, который загоняет в палатку ветер? Снег понемногу покрывает людей, распростертых на земле и которые просят у ночи, чтобы она дала им немного успокоения от усталости и волнения дня. Скоро эти люди начнут стыть от холода, и их промокшая насквозь одежда покроет их тела смертельной влажностью. Что им делать, чтобы спастись? Извне они найдут холод, ветер и крутящийся снег; внутри палаток им будет не лучше. Конечно, выйдя из палатки, у них будет средство ходить, чтобы согреться, но будет ли у них достаточно силы, чтобы двигаться? В течение 24 часов они были заняты тяжелой работой в траншее, копаньем земли или переносом снарядов под непрерывным огнем из крепости… А если в этих палатках, осыпаемых снегом, находятся не только люди здоровые, но и больные грудью, мучимые лихорадкой и дизентерией или терзаемые глубокими ранами, или лишенные какого- нибудь члена туловища, который пришлось ампутировать, чтобы остановить гангрену, — насколько тогда положение является еще более отчаянным!»
Из письма французского врача, написанного от 18 января 1855 г. из Константинополя, случайно попавшего в руки к русским: «Севастопольские новости очень печальны. До выпадения снега насчитывалось от 300 до 400 больных в день. Лошади и вьючные животные умирали в больших количествах.» В Константинопольском французском лазарете «ждут 300 французских солдат с отмороженными ногами, позавчера принято 800 англичан с отмороженными частями тела. Там (у Севастополя) англичане в дурном положении, потому что они напиваются и умирают в снегу; перед Севастополем у них уже не было 6 000 человек под ружьем… Они покинули свои батареи и свои позиции, которые теперь заняты французами. Английские солдаты громко ропщут против лорда Раглана, который сидит в теплом помещении и не показывается своим солдатам, как это делает генерал Канробер. Несколько французских солдат и офицеров, под влиянием тоски по родине (pris de nostalgie), пустили себе пулю в лоб. В госпиталях здесь (в Константинополе) 10 000 английских солдат, из них умирает до сорока человек в день. Что в Крыму причиняет больше всего страданий- это недостаток топлива; англичане, говорят, для варки пищи сожгли бараки, присланные из Лондона, чтобы им было где приютиться. Русские тоже страшно страдают, но они- у себя, и они более привыкли к холоду…»
Последствиями сложившейся ситуации было то, что в союзной армии появилось много дезертиров, перебегающих на русскую сторону в наивной надежде, что там ситуация могла быть лучше.
Из письма Пирогова: «С ноября месяца начали переходить к нам французские и английские дезертиры; начали однако же немцы из иностранного легиона; из них двух бывших трубочистов я нашел в госпитале; они рассказали, что французы их обманули, обещая свезти в Алжир, а привезли в Севастополь. Но теперь являются к нам настоящие англичане и французы, жалуясь на холод и плохую обувь; …»
Но более всего страданий в этой войне досталось на долю солдат турецкой армии и наемникам из иностранного легиона. Помнится, вступая в войну, Франция и Великобритания заявляли, что в этой войне они «защищают интересы Турции». Такого рода заявления предполагают, что каждый солдат в союзной армии имеет равные права. Однако, очевидцы свидетельствуют об обратном. «Турки страдают больше, чем все- ими пользуются как вьючным скотом (on les emploie comme les betes de somme)»- писал французский офицер из Константинополя.
Castex, генерал французской армии: «Турки были послушными, безропотными людьми, вооружение их было плохо (лучшие войска остались на Дунае), и главные командиры никуда не годились. Поэтому турок использовали, навьючивая их тяжелой кладью, бомбами и ядрами, которыми они и снабжали днем и ночью батареи союзников, и провиантом и всякими материалами, которые они на собственной спине переносили из Камышовой бухты во французский лагерь, из Балаклавы в английский лагерь, с кораблей, приходивших к берегу Крыма из Англии и Франции. Зимой, на снегу, эти бесконечные, непрерывные вереницы навьюченных турок, казались на снежном фоне «длинной черной змеей», говорят нам очевидцы.»
Из материалов Государственного исторического архива, в котором сохранились свидетельства пленных и перебежчиков: «Физический труд был нипочем, даровой, потому что все тяжелые работы и по лагерю, и по выгрузке товаров и т.д. лежали на турецких солдатах.» «Турок употребляли как вьючных мулов и для закапывания падали»,- показывали пленные французы. Били турок и арабов палками за малейшую вину.» «Бельназем Абделла из Алжира… оборван, без белья, без обуви, ноги и руки опухли от холода. Повторяет, на что жалуются все до сих пор перебежавшие арабы: работать заставляют до изнурения, а палок раздают больше, чем хлеба.»

Злоупотребления администрации.
«Если Севастополь падет, то не от недостатка мужества, а от интриг и личностей.»- с горечью писал Николай Пирогов. И это было полной правдой. Чиновничий аппарат времен Крымской войны был насквозь пропитан служебными злоупотреблениями. Воровали все: и те, кто должен был снабжать армию; и те, кто обеспечивал работу госпиталей. Так, по вине чиновников в зиму 1854-55 г. русская армия осталась без теплой одежды. Тотлебен, руководитель оборонительных работ в Севастополе, вспоминает: «Служба войск на батареях… по колено в грязи и в воде, без укрытия от непогод, была весьма тягостна. Притом же в продолжении целой зимы наши войска не имели вовсе теплой одежды.»
«Теплая одежда своевременно не была изготовлена, так как были почти полностью раскрадены ассигнованные на это суммы. В небольшом количестве одежду все же изготовили- к весне, когда в ней уже проходила надобность, но прибыла она в Крым только в разгар лета, так как были в спешном порядке разворованы и средства, отпущенные на ее транспортирование в Крым. Опоздавшие на полгода полушубки, с которыми не знали что делать, были тогда же летом 1855, свалены в Бахчисарае, и так как они были сработаны из совсем гнилого материала, то в знойное лето стали быстро разлагаться и догнивать окончательно, так что заражали неслыханно острым зловонием все помещения, куда их свалили в кучу. Тем дело снабжения и окончилось.»
А вот что рассказывает русский офицер о ситуации с деньгами, которые должны были выплачиваться военным. «В разгар войны, в ноябре, с опаснейшей позиции из стоящей под Сапун- горой бригады, где уже давно мрут от голода люди, которых вообще предпочитают не кормить, и дохнут лошади, которых кормят древесными опилками и стружками, приезжает офицер и является в интендантство за деньгами.
» — Вы господин управляющий?
-Точно так. Что вам угодно?
-Могу ли я получить деньги для бригады по этим требованиям?
-Деньги вы получить можете… но это будет зависеть от вас самих,- добавил он глубокомысленно…
-Может быть деньги сейчас получить можно? Не задерживайте меня, пожалуйста.
Управляющий вздохнул, потер лоб, как будто о чем-то размышляя, наконец проницательно взглянул на меня, хладнокровно спросил:
-А вы сколько даете процентов?
Я… не мог даже допустить такой патриархальной бесцеремонности и не вдруг понял вопрос управляющего.
-Какие проценты, с чего? Объясните, пожалуйста, — проговорил я, немного сконфузившись.
-Я спрашиваю вас, молодой человек, — начал управляющий наставительным тоном, — сколько вы мне заплатите за те деньги, которые я прикажу отпустить для батареи вашей бригады? Мне обыкновенно платят по 8 процентов и более, но вы артиллеристы нард упрямый и любите торговаться. Ну с вас можно взять и подешевле… Однако предупреждаю: менее 6 процентов ни за что не возьму, нельзя…
Такой бесстыдный и хладнокровный грабеж вывел меня из терпения.»
Офицер стал грозить, что донесет высшим властям. А тот твердил:
«- Эх, молодой человек! Горячки в вас много, а толку мало!.. Что ж я буду за дурак, продолжал он, вдруг воодушевившись и встав с кресел, если я буду раздавать эти деньги зря? Нужны деньги- бери, да заплати! Ведь я не с нищего пользуюсь; ваши командиры не 6 процентов, а чуть не рубль за рубль получают!»
Все это он излагал при многих офицерах, бывших в моей комнате. Я был тогда очень молод, очень неопытен и такое нахальное бесстыдство не мог переварить.
«- Господа офицеры, — заговорил я, едва сдерживая себя, прошу засвидетельствовать, что говорит управляющий…
Пехотные промолчали, а гусар, улыбаясь и вежливо поклонившись, ответил: -Извините, мы в семейные дела не вмешиваемся.»
На том и кончилось. Офицер отъехал ни с чем и стал предъявлять свои бригадные «требования» в других местах, почти с таким же успехом…
Даже лошади страдали от злоупотреблений чиновников. «Деньги, отпускавшиеся миллионами, разворовывались по дороге, и то, что доходило до роты, получалось с огромным опозданием. Между интендантами и полковым начальством, пишет очевидец, «установился невысказанный, но всеми понятный договор: не требовать от интендантства фуража в натуре и за это пользоваться выгодами от ненормально возвышаемых цен, кто как умеет и у кого насколько хватит совести. Но и эта паллиативная мера принесла только зло и никакой пользы. Командиры действительно не требовали более от интендантства фуража в натуре, но зато и лошадей почти вовсе перестали кормить.»
Ситуация с госпиталями была более чем плачевной: суммы, отпущенные на госпитали, невозбранно разворовывались и интендантами, и заправилами медицинской части, и большими хозяйственниками- генералами, и скромными смотрителями госпиталей. » Медицинский персонал регулярно недоедал. » По утрам, — писал Пирогов своей жене, — пьем кофе, иногда с молоком, а иногда и без молока, закусывая хлебом, не имеющим никакого притязания называться мягким.»
А тем временем, для госпитальной администрации войны как будто и не существовало. В конце декабря 1854, когда русская армия выживала на грани голода и снабжение госпиталей продовольствием также резко ухудшилось, Пирогов случайно попал в дом к главному врачу симферопольского госпиталя. Вот как он описывает этот визит. «В Симферополе: Федор Алексеевич и Фекла Кузминишна Цветковы, гпавный доктор госпиталя; мы у него жили три дня, возвратившись из Карасубазара. Фекла Кузминишна живет угощением; что только она мне в эти три дня давала есть, за то бог ей судья; я от роду ничего подобного не ел: варенуха, соленый гусь, пирожки, оладьи с яблоками и без яблок, и прочее, и прочее, и прочее; мало этого, она еще и со мной в Севастополь отпустила икры, колбас, ветчины, гуся соленого, и прочее, и прочее.»
Но более всего страдали раненые и больные. » В Симферополе лежат еще больные в не покое: соломы для тюфяков нет, и старая, полусгнившая солома слегка потом высушивается и снова употребляется для тюфяков; соломы здесь уже совсем нет (в Севастополе), пуд сена стоит 1 руб. 75 коп. В открытых телегах, без тулупов, везут больных в течение 7 дней из Симферополя в Перекоп; они остаются без ночлега, на чистом поле или в не топленных татарских избах, остаются иногда дня по 3 без еды и привара (…)Корпии и перевязочных средств никогда не будет довольно для раненых. Бинты едва моются и мокрые накладываются.»
Из воспоминаний Пирогова: «В военное время полковые командиры посылают иногда в госпитальную прислугу такие личности, на который не только труднобольной, но и совершенно здоровый человек не может положиться. Так было по крайней мере в Крымскую войну в севастопольских бараках и лазаретах. В гангренозном отделении они крали бинты, назначенные к уничтожению, и продавали после другим больным. Соблюдения чистоты, столь необходимой в этом от отделении, от них, разумеется, нельзя было требовать.» «Я помню случай в одном из наших госпиталей: фельдшер… сбирал измаранную гноем корпию и компрессы после перевязок в чулан, находившийся возле госпитальных палат; оказалось, это делалось вследствие стачки (договоренности) с близлежащею бумажной фабрикой.»
Бороться с военной и госпитальной администрацией было практически невозможно. Военные врачи не являлись полновластными руководителями и организаторами медицинского обеспечения и во многом зависели от произвола военных начальников, не понимавших, а иногда и не желавших понимать нужд медицинской службы. Пирогов был единственным врачом, который не зависел от администрации в Крыму и подчинялся только Петербургу. «Если я принес хоть какую-то пользу, — писал Пирогов, — то только потому что нахожусь в независимом положении; но всякий раз нахрапом, производя шум и брань, приносить эту пользу не очень весело.»
Сестры Крестовоздвиженской общины также находились в независимом от госпитальной администрации положении и подчинялись в своих действиях только Пирогову и великой княгине Елене Павловне. Такое положение Пирогова и сестер сыграло важную роль в развитии сестринского дела. Пирогов предложил передать весь нравственно- административный контроль госпиталей в руки сестер.
Из письма Пирогова: «В октябре 1854 года Крестовоздвиженская община получила высочайшее соизволение, а в ноябре этого же года она находилась на театре войны в полной деятельности. О мисс Найтингейл и ее «высокой души дамах», мы в первый раз услыхали в начале 1855, когда злоупотребления английской военной администрации, во время зимних месяцев 1854 года, так же ясно обнаружились, как и у нас. Мое предположение передать сестрам и нравственную дирекцию, и контроль перевязочных пунктов и лазаретов, конечно, только после этого времени получило разрешение великой княгини, но на факте женщины исполняли уже эти должности с самого дня своего прибытия в симферопольские госпитали.»
Из исторического отчета Пирогова о деятельности сестер: «Приезд второй партии сестер (13 января 1855) совпал как раз с тем временем, когда осада снова стала ожесточеннее. Я тогда взял на себя попечение о главном перевязочном пункте в Севастополе ( Дворянское собрание) и о всех лазаретах в Николаевских казармах и разных партикулярных домах города. Я тотчас же распределил на все места известное число сестер и медиков. До этой минуты мне не случалось почти совсем быть в столкновении с обер- медиками; но когда я на себя взял попечение о главном перевязочном пункте и о всех госпиталях, сейчас же начались разные контры между мной и администрацией. Теперь никто себе представить не может всю отвратительность и тупоумие тогдашнего официального, администрировавшего медицинского персонала. Эти господа сразу смекнули, куда поведет учрежденный мною нравственный присмотр и контроль административного попечения над руководителями госпитальных порядков. Дела эти были поручены мною сестрам, женщинам и моим собственным помощникам. Это смутило господ администраторов, и они стали громко роптать на превышение власти ( с моей стороны), и только благодаря благосклонному вниманию генералов Сакена и Васильчикова я обязан тем, что несмотря на все интриги, за сестрами был удержан весь надзор над госпиталями. Е.М. Бакунина вела все дела присмотра за уходом больных с таким тактом, энергией и совестливостью, что полученный успех оказался блестящим и для всех здравомыслящих людей неоспоримым. Она заботилась наравне с сестрами о доставлении больным надлежащей порции пищи, и непременно хорошего качества; она смотрела за чистотой и сменой белья, за прачечными, за частой переменой соломы в матрацах, и неотступно требовала от госпитальной администрации всего, что надлежало быть выдано. Все, что прежде удерживали и не выдавали, и теперь еще старались удерживать; но Бакунина пунктуально исполняя мои и других медиков предписания, настоятельно требовала недоданное. Не удивительно, что подобное вмешательство и такая деятельность женщин не могли быть приятны господам командирам и официальным инспекторам…»
Госпитальная администрация с самого начала относилась к сестрам с неприязнью. А после того, как был введен сестринский нравственно- административный контроль, врагов у женщин прибавилось. Администрация, не заинтересованная отдавать бразды правления в руки женщин, пыталась дискредитировать их в глазах окружающих и военного начальства. Дошло до того, что кто- то из администраторов пустил неприличный слух о «легкомысленном» поведении одной из сестер. По этому поводу Пирогов вынужден был писать зимой 1854 г.: «до сих пор ничего не слышно о любовных интригах с офицерами, но как об этом начали было поговаривать, то я запретил посылать сестер к юнкерам, тем более что между ними мало опасных раненых.»
Несмотря на противодействие, сестры упорно продолжали «перевоспитывать» проворовавшихся чиновников. Из письма Пирогова: «Уже ранее этого, еще не быв ознакомлен с женской службой, я убедился в priori, что женский такт, их чувствительность и независимое от служебных условий положение гораздо действеннее могут влиять на отвратительные злоупотребления администрации, чем официальная служебная контрольная комиссия. Результат совершенно подтвердил мои предположения, и, за исключением неудачного выбора одной из сестер, во время организации общины, все их действия, в отношении госпитальной администрации и попечения о больных, были таковы, что самые лживые языки и худшие враги новизны не могли решительно ни к чему придраться.»
Уже очень скоро действия сестер по контролю госпиталей стали приносить плоды. Кто- то из чиновников вынужден был изменить свои «аппетиты» в отношении государственной собственности. Кто- то, разоблаченный сестрами, был отдан под следствие. А кто-то… Именно с осуществлением сестрами контроля связан описываемый далее случай, произошедший в марте 1855. Из письма Пирогова: «Да вот еще геройский поступок сестер, о котором я сейчас услышал и который уже верно известен великой княгине: они в Херсоне аптекаря, говорят, застрелили. Истинные сестры милосердия- так и нужно, одним мошенником меньше. Не худо, если бы и со здешним Федором Ивановичем сделали то же. Правда, аптекарь сам застрелился или зарезался — до оружия дела нет; но это все равно. Сестры подняли дело, довели до следствия, и дела херсонского госпиталя, верно, были хороши, коли уж аптекарь решился себя на тот свет отправить. »
Потепление, которое принесла начинающаяся весна 1855, означало активизацию боевых действий. Русская армия увеличила количество ночных вылазок в лагерь союзников. Это означало появление большого количества раненых. Особенно тяжелым для врачей и сестер выдался день 10 марта, когда из-за большого числа раненых » уже ни доставало ни рук, ни врачей для производства операций.»
Причиной острой нехватки врачей в марте 1855 была возросшая эпидемия тифа. Почти половина врачей и фельдшеров были поражены тяжелой болезнью. Каждый врач из тех, кто в состоянии был работать, должен был взять под контроль 400 раненых; каждая сестра перевязывала сто тяжелораненых при помощи одного фельдшера. Дело это было крайне не легким.
Как и прежде, в марте сестры были распределены по всем перевязочным пунктам и госпиталям Севастополя. Еще в январе, здание главного перевязочного пункта, располагавшегося в Дворянском собрании, по приказу Пирогова было полностью освобождено от раненых и оставлено на 6 недель для вычищения и проветривания. 10 марта оно вновь заполнилось до отказа.
Еще ослабленный от перенесенного тифа Пирогов, пишет: «…сплю и провожу целый день и ночь на перевязочном пункте- в Дворянском собрании, паркет которого покрыт корой засохшей крови, в танцевальной зале лежат сотни ампутированных, а на хорах и биллиарде помещены корпия и бинты. 10 врачей при мне и 8 сестер трудятся неусыпно, попеременно, день и ночь, оперируя и перевязывая раны, Вместо танцевальной музыки раздаются в огромном зале Собрания стоны раненых.»
Пирогов: «Утомленные ночными дежурствами, производством операций, перевязкою раненых врачи и сестры в течении этих дней не знали другого спокойствия, кроме короткого сна на лавках и койках в дежурных комнатах, пробуждаемые лопанием бомб и воплем вновь приносимых раненых.»
В здании Дворянского собрания в те дни дежурила сестра Екатерина Бакунина и сестры 2-го и 3-его отделений, которые, по свидетельству очевидцев, » день и ночь не отходя присутствовали помогали при операциях и перевязках, укладывали оперированных, раздавали питье и лекарство и тщательно наблюдали за всеми переменами.»
В Инженерном доме располагались трудно ампутированные раненые. Работу сестер здесь постоянно возглавляла сестра Александра Травина; «имея под руками меньшее число раненых, она могла лучше познакомиться с каждым из них, наблюдая тщательно за ходом ран и за перевязкою.» В других двух домах- Гущина и Орловского- располагалось отделение гангренозных и безнадежных больных. Здесь работали помощник Пирогова лекарь Калашников и сестры Марья Григорьева, Елисавета Богданова и Матрёна Голубцова.
Из воспоминаний главного врача севастопольского госпиталя С. Ульрихсона: «Не лишним считаю сказать несколько слов о пресловутом доме Гущина, куда отправлялись с главного перевязочного пункта безнадежные, изувеченные, раненые, которым и операции нельзя было произвести. Отделение с такими несчастными находилось в одном просторном купеческом доме и состояло под надзором профессора Гюббенета и других, чередовавшихся между собою хирургов; но постоянными хозяевами этого отделения были- сестра милосердия Григорьева и привезенный из Петербурга Пироговым опытный фельдшер Калашников, прозванный у нас Хароном. Атмосфера здесь была убийственна: никакие дезинфицирующие средства не помогали, и не было возможности и пяти минут пробыть в такой палате, особенно во время перевязки ран; только один Калашников с железными легкими и притупившимся обонянием мог выдерживать это зловоние и безустанно работать по указанию врачей. Никто почти из этих страдальцев не выздоравливал и редко кто проживал здесь сутки; большею частью через час, через два изуродованный защитник Севастополя отдавал богу душу и уносился в особое помещение. Только при наступлении весеннего времени, когда можно было отворять окна и когда привезена была из Петербурга Ждановская жидкость, воздух сделался переносимее и стали являться случаи, если не выздоровления, то по крайней мере возможности произвести операцию и перевести больного в другое отделение. Дом Гущина назывался мертвым домом, а хирурги наши дали ему названия могилы. Когда привозили изувеченного на перевязочный пункт и по осмотре раздавалось приказание: — в дом Гущина! — несчастный заливался горькими слезами. Каждый солдат понимал смысл и значение этого приговора.»
«Служба сестер в этом отделении «считалась самой трудной и самой неблагодарной, требующей большого самоотвержения и крепкого здоровья- это уход за страдальцами, раны которых испортились от антонова огня, или состояние которых сделалось не только безнадежным, но и вредным для других.»
Кто знает только по слухам, что значит это отделение гангренозных и безнадежных больных в военное время, тот не может себе представить всех ужасов бедственного положения страдальцев. Огромные вонючие раны, заражавшие воздух вредными для здоровья испарениями; вопли и страдания при продолжительных перевязках; стоны умирающих, смерть на каждом шагу в разнообразных ее видах: отвратительном, страшном и умилительном- все это тревожит душу даже опытных врачей, поседевших в исполнении своих обязанностей. Что же говорить о женщинах (как Григорьева и Голубцова), посвятивших себя из одного участия и чувства бескорыстного милосердия на это служение, тяжкое и отвратительное для человека светского, но назидательное и обильное делами милосердия для истинного христианина.»
Благодаря контролю сестер, в марте- месяце в ситуации со снабжением госпиталей стал появляться прогресс.
Из письма Пирогова от 25 марта 1855: «В госпиталях нет ни одного лишнего матраца, нет хорошего вина и хинной корки, ни кислот даже на случай когда тиф разовьется. Врачей почти целая половина лежат больны, и еще из всего этого хаоса точно хорошо, так это сестры милосердия. Если бы не они, так больные лакали бы вместо сытного супа помои и лежали бы в грязи. Они и хозяйничают в госпиталях, и кушанье даже готовят, и лекарство раздают- зато также и болеют; опять двое заболели и одна из них Бакунина, тифом.»
Сестры во время второй и третей бомбардировки Севастополя. 28 марта 1855 из Петербурга в Севастополь прибыло 4-е -отделение сестер, состоящее из 19 человек. Руководила отделением сестра Екатерина Будберг. Не успели сестры ввести в курс дела вновь прибывших коллег, как со стороны лагеря союзников началась сильная канонада.
Из воспоминаний Пирогова: «В Светлое воскресенье был у заутрени в соборе, и во время служения уже раздавались издали сильные выстрелы; бомбы летали в город; потом опять все замолкло. Но в понедельник на Святой 29 марта в 5 часов утра мы были разбужены сильной канонадой; окна комнаты дрожали, по стенам дома как будто сотни кузнецов стучали молотками; мы вскочили, наскоро оделись и узнали, что неприятель открыл сильную бомбардировку со всех бастионов; наши отвечали; завязалась сильная канонада из 1500 осадных орудий, полетели бомбы и ракеты, мы побежали стремглав на перевязочный пункт и вскоре вся огромная зала начала наполняться ранеными с ужасными ранами: оторванные руки, ноги по колена и по пояс приносились вместе с ранеными на носилках; слишком 400 раненых нанесли нам в сутки…»
Так, 28 марта 1855, началась страшная бомбардировка Севастополя, продолжавшаяся без перерыва в течении 10 дней. Надо сказать, что Севастополь обстреливался и был бомбардируем непрерывно с начала осады, но впервые, в марте 1855, союзная армия подошла так близко к Севастополю и бастионам, что бомбы их уже напрямую долетали до тех зданий, в которых находились раненые и медицинский персонал. По этому поводу Пирогов писал: «Если уж в обыкновенной жизни в течении суток человек может умереть каждую минуту, то есть 1440 раз, то возможность умереть возрастает здесь, по крайней мере до 36 400 раз в сутки(таково число неприятельских выстрелов)…»
В ходе мартовской бомбардировки русская армия потеряла около 6 000 человек убитыми и ранеными. С этого времени деятельность сестер Крестовоздвиженской общины сосредоточилась преимущественно на главном перевязочном пункте в Дворянском собрании, куда в несколько дней были снесены тысячи тяжело раненых.
Третья бомбардировка Севастополя началась в конце мая и продолжалась 6 дней. Закончилась она попыткой штурма Севастополя, неудачного для союзной армии. Однако, эта победа стоила русским 5 000 убитых и раненых. Нельзя читать без содрогания об атмосфере, царившей в те дни на перевязочных пунктах Севастополя.
Из исторического обзора: «Во все это время ( с марта по июнь 1855) около входа в Собрание, на улице, где так нередко падали ракеты, взрывая землю, и лопались бомбы, стояла всегда транспортная рота солдат под командою деятельного и распорядительного подпоручика Яни; койки и окровавленные носилки были в готовности принять раненых; в течение 9 дней мартовской бомбардировки беспрестанно тянулись к этому входу ряды носильщиков; вопли носимых смешивались с треском бомб; кровавый след указывал дорогу к парадному входу собрания. Эти 9 дней огромная танцевальная зала беспрерывно наполнялась и опоражнивалась; приносимые раненые складывались вместе с носилками целыми рядами на паркетном полу, пропитанном на целые полвершка запекшеюся кровью; стоны и крики страдальцев, последние вздохи умирающих, приказания громко распоряжающихся в зале. Врачи, фельдшера и служители составляли группы, беспрестанно двигавшиеся между рядами раненых, лежавших с оторванными и раздробленными членами, бледных как полотно, от потери крови и от сотрясений, производимых громадными снарядами; между солдатскими шинелями мелькали везде белые капюшоны сестер, разносивших вино и чай, помогавших при перевязке и отбиравших на сохранение деньги и вещи страдальцев. Двери залы ежеминутно отворялись и затворялись: вносили и выносили по команде: «на стол», «на койку», «в дом Гущина», «в Инженерный», «в Николаевскую». ( к этому времени уже была введена сортировка раненых и врачей, о которых мы рассказывали прежде — от автора). В боковой, довольно обширной комнате (операционной) на трех столах кровь лилась при производстве операций; отнятые члены лежали грудами, сваленные в ушатах; матрос Пашкевич- живой турникет дворянского собрания (отличавшийся искусством прижимать артерии при ампутациях)- едва успевал следовать призыву врачей, переходя от одного стола к другому; с неподвижным лицом, молча, он исполнял в точности данные ему приказания, зная, что неутомимой руке его поручалась жизнь собратьев. Сестра Бакунина постоянно присутствовала здесь с пучком лигатур в руке, готовая следовать на призыв врачей. За столами стоял ряд коек с новыми ранеными, и служители готовились переносить их на столы для операций; возле порожних коек стояли сестры, готовые принять ампутированных. Воздух комнаты, несмотря на беспрестанное проветривание, был наполнен испарениями крови, хлороформа; часто примешивался и запах серы: что значило, что есть раненые, которым врачи присудили сохранить поврежденные члены, и фельдшер Никитин накладывал им гипсовые повязки.»
Из воспоминаний Пирогова: «В летописях науки раны такого рода, с какими мы в продолжении этого времени постоянно имели дело, едва ли не беспримерны. Тысячи 65-фунтовых пушечных ядер и 200-фунтовых бомб являли свою разрушительную силу над человеческим телом. Надлежало действовать без малейшего промедления, чтобы сохранить жизнь, которую уносило быстрое истечение крови. Страшное потрясение всей нервной системы, в весьма многих случаях, делало бесполезным, и даже вредным, употребление хлороформа. На трех хирургических столах почти беспрерывно подавалась хирургическая помощь, при содействии сестер. Большая танцевальная зала Благородного собрания 4 раза наполнялась сотнями людей, подвергшихся операциям, и 4 раза опять очищалась, чтобы дать место новым страдальцам. («От 150 до 200 ампутаций и других тяжелых операций случалось исполнять каждый день, имея ассистентами одних сестер.») Особенно утомительно для подающих помощь было то обстоятельство, что после беспрерывного, усиленного занятия днем, нельзя было ночь посвятить покою, потому что ночные вылазки и взрывы мин даже по ночам имели последствием новый прилив раненых. Для того, чтобы при таком беспрестанном притоке раненых всегда быть, как можно, скорее налицо- сестры и мы переселились в главный перевязочный пункт…»
Из воспоминаний Пирогова: «Хотя геройство не принадлежит к числу главных добродетелей при совершении благочестивых дел милосердия, однако я не могу пройти молчанием, что независимо от добросовестного и неутомимого выполнения лежащих на них обязанностей, сестры были чужды страха перед опасностью жизни и не обнаруживали отвращения при виде крайне ужасающего зрелища самых страшных разрушений человеческого тела. Бомбы неоднократно падали на 3-й перевязочный пункт, так что один врач, барон Шенгубер, баварский поданный, был убит, другой ранен, 65-фунтовое пушечное ядро упало в одну из комнат Дворянского собрания. Бомбы и ракеты часто попадали вблизи этого здания, равно как и в жилища врачей и сестер; несмотря на то, все готовы, без страха и боязни, так же хладнокровно и рассудительно, как доселе, подавать помощь страждущим.»
«Старшая сестра 2-ого и 3-его отделений Екатерина Михайловна Бакунина отличалась своим усердием. Ежедневно днем и ночью можно было ее застать в операционной комнате в качестве ассистента на операции; в это время, когда бомбы и ракеты то перелетали, то не долетали и ложились кругом всего Собрания, она обнаружила вместе со своими сообщницами присутствие духа, едва совместимые с женскою натурою и отличавшие сестер до самого конца осады…»
Не всегда удача сопутствовала сестрам, подающим помощь под градом бомб. Русский офицер был свидетелем произошедшей в здании Дворянского собрания трагедии.
Из воспоминаний русского офицера А. Супонева: «Умелая и опытная сестра милосердия Крестовоздвиженской общины показывала своей молодой сотруднице из вновь прибывших практические приемы перевязки. Внимательно слушала молодая женщина делаемые ей указания; с благодарностью глядел на них раненый солдат, страдания которого были облегчены ловко сделанной перевязкой. Его нога находилась еще в руках сестры, но раздался зловещий крик: бомба! И не успели присутствующие оглянуться, как она упала посреди них, а от обеих сестер и раненого солдата остались разорванные на клочья трупы.»
Военные действия постоянно приближали осадные батареи союзной армии к русским бастионам. Оставаться на Южной стороне Севастополя, где располагались некоторые медицинские учреждения было небезопасно. Положение становилось критическим и требовало частой перемены местоположения и больных, и сестер. Еще в дни мартовской бомбардировки, когда ракеты стали долетать и разрушать Александровские казармы, где находились раненые, было принято решение эвакуировать всех раненых на другую сторону Севастополя- в Павловский мысок. Эвакуация, которая продолжалась несколько дней под падающими бомбами, выражалась в ручной переноске раненых. В этой переноске принимали участие сестры 1-ого отделения. «Как оказалось по собранным, более подробным сведениям, в этой переноске раненых участвовала преимущественно сестра Марья Чупати. При ее распоряжении раненые переносились в течении 2-х дней (она сама находилась под выстрелами в Александровских казармах), а сестра Екатерина Будберг принимала их на Павловском мыске. Сестра Чупати едва не заплатила жизнью за рвение свое и заболела вскоре после того нервной горячкой.»
Другой пример эвакуации поражает своими трагическими последствиями. Из воспоминаний Пирогова: «В одну ночь в апреле 1855 я получил приказание из штаба перевести всех раненых и ампутированных после второй большой бомбардировки города из Николаевской батареи на Северную сторону. Меня уверили, что там уже все готово для их принятия; я сам не имел времени отлучиться от перевязочного пункта, куда беспрестанно подносили свежих раненых. Целые два дня я занимался транспортировкою на пароходы…» «Когда все эти 500 страдальцев ( от бомбардировки на Пасху)- с величайшим трудом и попечением со стороны медиков и сестер- были поспешно высланы в назначенное им начальством место, то оказалось, что там, куда их повезли, не существует даже никакого приготовленного здания для их принятия… И вот всех этих трудно- оперированных свалили зря, как попало, в солдатские палатки… До сих пор с леденящим ужасом вспоминаю эту непростительную небрежность нашей военной администрации. Но этого было мало! Над этим лагерем мучеников вдруг разразился ливень и промочил насквозь не только людей, но даже и все матрацы под ними… Несчастные так и валялись в грязных лужах…»
Можно себе представить, каково было с отрезанными ногами лежать на земле, по трое и по четверо вместе; матрацы почти плавали в грязи, все — и под ними, и около них — было насквозь промочено; оставалось сухим только то место, на котором они лежали, не трогаясь, но при малейшем движении им приходилось попасть в лужи. Больные дрожали, стуча зуб о зуб от холода и сотрясательных ознобов; у некоторых показались последовательные кровотечения из ран; врачи и сестры могли помогать не иначе как стоя на коленях в грязи…» «А когда кто- нибудь входил в эти палатки- лазареты, то все вопили о поиощи и со всех сторон громко раздавались раздирающие пронзительные стоны и крики, и зубной скрежет, и тот особенный стук зубами, от которого бьет дрожь.» «По 20 и более ампутированных умирало каждый день, а их было всех до 500, и немногие из них пережили две недели после этой катастрофы. Было сделано строгое исследование, больных положили на койки, положили и двойные матрацы- но прошедшего не воротишь и страшная смертность продолжалась еще недели две после.»
Здесь помощь и труд сестер оказались неоценимыми. Стоя в лужах на коленях перед больными, наши женщины подавали посильную помощь, в которой они сами нуждались… И так они трудились днями и ночами. В сырые ночи эти женщины еще дежурили, и несмотря на свое утомление, они не засыпали ни на минуту, и все это под мокрыми насквозь палатками. И все такие сверхчеловеческие усилия женщины переносили без малейшего ропота, с спокойным самоотвержением и покорностью. В доказательство полного самозабвения сестер при подачи помощи, следует сказать, что 10 из этих женщин не выдержали госпитальной заразительности и сами поплатились жизнью.»
После того как раненые были спешно, с трагическими последствиями, эвакуированы с Южной стороны на Северную сторону Севастополя, успокоения ни для них, ни для медицинского персонала не наступило. Из воспоминаний Пирогова: «В конце мая ядра и бомбы начали сильно угрожать и Северной стороне. Вблизи бараков, около северного укрепления и на берегу бухты падали раскаленные ядра; еще сильнее в это время была угроза разрушения перевязочным пунктам в дворянском собрании и на Павловском мыску; на дворе Инженерного дома и дома Гущина падали уже и прежде ядра и ракеты, — нужно былв думать о другом помещении… Весь госпитальный лагерь Северной стороны должен был удалиться далее, к Инкерманским высотам…»
Сестрам при этих перемещениях было предоставлено право выбора- оставаться в городе под выстрелами или же переместиться на Северную сторону, и далее- в места более безопасные. Сестры из отделений Бакуниной пожелали оставаться с ранеными. Сама Бакунина » изъявила твердое желание оставаться при главном перевязочном пункте и присутствовала в здании, находящемся под падающими бомбами до тех пор пока отсюда не были вывезены все раненые. Затем она перешла в Николаевскую бухту и продолжала служить здесь до отступления войск наших на Северную сторону, 27 августа.»
Доказательством того, что сестры продолжали работать в небезопасных местах служит такой факт из Исторического Обзора: «сестра Васильева, находившаяся на Михайловской батарее, во время службы была контужена осколком бомбы в предплечье, с переломом двух костей, и ранена в висок также осколком.»
Бомбардировка 5 июня 1855. Солдатские батареи- братские могилы. 5 июня началась 4-я бомбардировка Севастополя, которая переросла в штурм. За два дня потери русского гарнизона составили около 5 000 человек.
По показаниям очевидцев, бомбардировка 5 июня, вечером и ночью, казалось, была страшнее, чем все ей предшествовавшие. «По данному сигналу одновременно со всех батарей полетели на город: ядра 36-фунтовые и 3-пудовые, бомбы 5-пудовые, гранаты, брошенные павильоном из бочонка, и ракеты; огонь был так част, что промежутков, казалось, не было никаких, и все это с визгом и шумом лопалось в воздухе и сыпалось на город, как град!.. Ужаснее картины разрушения нельзя было представить. Этот неожиданно разразившийся ад всполошил мирных жителей, которые до сего дня, вопреки приказанию и здравому рассудку- оставались в городе. При ужасном вопле женщин и детей, все- кто в чем был, посреди ночи- выскочили из домов и бросились к бухте… Смерть…в полном смысле пировала в эту минуту… Так продолжался этот беспримерный в истории войн ад или огонь с обеих сторон до поздней ночи, не умолкая и не ослабевая ни на минуту. Город буквально был засыпан бомбами и ракетами, но как все дома каменные, и полуразрушены, то и гореть было нечему… Одна бомба упала в мастерскую, где приготовлялись патроны и лежало до тысячи гранат. Мгновенно патроны взлетели на воздух, а гранаты рвало исподволь…и к ужасу внешнему присоединился ужас внутренний, — тушить было некому…» Под градом огня русские батареи превращались в братские могилы. Из письма П. Лесли, капитана- лейтенанта русского флота: «Никогда не забуду я этот случай, когда в эту бомбардировку (5 июня) у меня на батарее разворотило амбразуру; я, подойдя к ней, заставил прислугу, состоявшую из 9 человек, поскорее поправить, чтобы через самое короткое время орудие это могло действовать; они принялись за работу, и я некоторое время следил… потом пошел к другому орудию, чтоб посмотреть, хорошо ли там стреляют; не успел отойти несколько шагов, как вдруг слышу крик; обращаюсь назад, и что же вы думаете? Всю прислугу положило… бомбой- на смерть…»
На перевязочных пунктах медицинский персонал как мог пытался справиться с непрекращающимся потоком раненых. Лев Толстой: «Большая высокая темная зала- освещенная только четырьмя или пятью свечами, с которыми доктора подходили осматривать раненых, — была буквально полна. Носильщики беспрестанно вносили раненых, складывали их один после другого на пол, на котором уже было так тесно, что несчастные толкались и мокли в крови друг друга, и шли за новыми. Лужи крови, видные на местах, видные на местах незанятых, горячечное дыхание нескольких сотен человек и испарения рабочих с носилками производили какой-то особенный, тяжелый, густой, вонючий смрад, в котором пасмурно горели четыре свечи на различных концах залы. Говор разнообразных стонов, вздохов, хрипений, прерываемый иногда пронзительным криком, носился по всей комнате. Сестры, с спокойными лицами и с выражением не того пустого женского болезненно- слезного сострадания, а деятельного практического участия, то там, то сям, шагая через раненых, с лекарством, с водой, бинтами, корпией, мелькали между окровавленными шинелями и рубахами. Доктора, с мрачными лицами и засученными рукавами, стоя на коленях перед ранеными, около которых фельдшера держали свечи, всовывали пальцы в пульные раны, ощупывая их, и переворачивали отбитые висевшие члены, несмотря на ужасные стоны и мольбы страдальцев. Один из докторов сидел около двери за столиком и в ту минуту, как в комнату вошел Гальцин, записывал уже пятьсот тридцать второго.
— Иван Богаев, рядовой третьей роты С. полка, fractura femoris complicata, (осложненное раздробление бедра (лат.))- кричал другой из конца залы, ощупывая разбитую ногу. — Переверни-ка его.
— О -ой, отцы мои, вы наши отцы! — кричал солдат, умоляя, чтобы его не трогали.
-Perforatio capitis. (Прободение черепа (лат.))
-Семен Нефердов, подполковник Н. пехотного полка. Вы немножко потерпите, полковник, а то этак нельзя, я брошу, — говорил третий, ковыряя каким- то крючком в голове несчастного подполковника. — Ай, не надо! Ой, ради бога, скорее, скорее, ради… а-а-а-а!
— Perforatio pectoris… (Прободение грудной полости (лат.)) Севастьян Середа, рядовой… какого полка?.. впрочем, не пишите: moritur (умирает (лат.)). Несите его, — сказал доктор, отходя от солдата, который закатив глаза, хрипел уже…
Человек сорок солдат- носильщиков, дожидаясь ноши перевязанных в госпиталь и мертвых в часовню, стояли у дверей и молча, изредка тяжело вздыхая, смотрели на эту картину…»

Отношение к пленным.
Интересно отметить, что в севастопольских и симферопольских госпиталях существовали отделения раненых пленных. В них также работали врачи, фельдшера и сестры. Сестры в этих отделениях работали преимущественно из тех, кто владел иностранными языками. Одна из них- Елизавета Лоде, дочь коллежского советника.
Далее мы приводим несколько эпизодов, свидетельствующих о том как в Крымскую войну обе воюющие стороны относились к пленным и раненым, остававшимся на поле боя после сражения.
Из воспоминаний Пирогова от 30 января 1855: «Когда мы подъехали к шестому бастиону, то подняли у нас белый парламентерный флаг. Выстрелы с батарей умолкли… Опустили щиты, заслоняющие наших от выстрелов, чтобы лучше можно было видеть все… Вдали сажен за 400 виднелась на возвышении неприятельская батарея, в саженях в двухстах от нас видны были и траншеи; из них выстроилось также множество голов французских, любопытствующих подобно нам. Наш парламентер, с белым знаменем в руках, верхом сопровождаемый тремя или четырьмя всадниками, спускался медленно вниз с нашей горы в долину, впереди ехал трубач и трубил. На углу кладбища, в расстоянии от нас сажен 150, он остановился; из неприятельских траншей выступило человек 6 пеших, из которых один также нес белое знамя; между ними был парламентер -полковник. Все дело состояло в том, чтобы передать от находящихся у нас пленных письма и ответить на вопрос Канробера, который справлялся, нет ли у нас в плену таких-то. Вся конференция продолжалась с четверть часа. Парламентеры возвратились потом восвояси, щиты спустили…опять начали пускать бомбы еще сильнее прежнего, чтобы вознаградить себя за напрасно потраченное время в переговорах.»
Тарле, военный историк: «В ночь с 22 на 23 марта русские напали на английские и французские траншеи. Был бой, в котором погибло около 400 русских и 600 союзной армии. После этого было заключено перемирие для опознания и уборки трупов людей, павших в бою. «Во время перемирия русские и французы очень дружески, почти ласково, беседовали друг с другом. Те и другие обменивались взаимными благодарностями за гуманное, заботливое отношение к пленным. Французы и англичане, замечу к слову, в течение всей войны и после войны не переставали с теплым чувством (иногда просто с восторгом) вспоминать, как русские относились к пленным, как священна для русских была личность раненого, беспомощного врага, попавшего в их руки. «Трогательным и благородным, характерным для русских», как выражается Базанкур, был не только тот эпизод (забота о капитане Креспе), о котором этот французский летописец осады повествует. Такие эпизоды и в самом деле были типичными и характерными.»
Из сборника известий о Крымской войне, 5 июня 1855: «Один английский офицер удерживал своих отбегавших солдат почти у самой нашей батареи, силясь водворить порядок в расстроенных рядах…Но усилия его были напрасны. Все бежали, и он остался сзади всех.» Этим воспользовался рядовой 7-й егерской роты Гладиков, который «мгновенно добежал до англичанина, ударил его прикладом по шее, так что тот повалился, обезоружил и потащил на бастион. Бывшие неподалеку англичане открыли сильный огонь. Гладиков так передавал о своем затруднении: «Что делать? Либо от пули пропадешь, либо этот детина опомнится, да драку затеет! Хоть бы помочи где дождаться!» Недалеко был небольшой ров ложемента. «Гладиков дотащил до него англичанина, столкнул его, и сам прыгнул в ровик, но в этот момент был ранен двумя пулями в ногу, а английский офицер- пулею же в голову. Не теряя времени, Гладиков показал англичанину, что надо сделать ему перевязку, снял у него с шеи платок, и перевязал ему голову, своих же ран нечем и некогда было перевязывать. Не поднимаясь из рва, держа одною рукою англичанина, Гладиков другою давай разбирать ложемент, чтобы перелезть на свою сторону; но едва они перелезли через полуразобранный бруствер, как ядро полевого неприятельского орудия, нарочно, по-видимому, направленное на их убежище, ударило в стену ложемента и навалило на них груду камней, сильно контузив Гладикова в плечо и руку. Наши поспешили ответить врагу несколькими ядрами, и Гладиков, между тем, притащил полуживого, измученного англичанина прямо к командиру полка: вот он, подхватил!» Англичанин был спасен, а израненный Гладиков «со слезами умолял не отсылать его в госпиталь, а позволить лечиться при полку.»
Из документов «Русского Архива»: Когда русские заняли Карс (в ноябре 1855), «Сердечный расстроенный положением больных турок, в справедливом гневе на турецких старшин, главнокомандующий отправился в Меджлис. Самыми строгими выражениями попрекал он это собрание в равнодушии к защитникам Карса…(…). В заключении велел он следовать за собой председателю Меджлиса, самому почетному и богатому из жителей Карса. Главнокомандующий повел его в ближайшее отделение госпиталя, повторив перед больными турками свои упреки, немедленно приказал положить старшину на свободную койку, того же лазарета, с тем, чтобы в продолжение недели заставить его испытать все лишения, претерпеваемые больными от равнодушия его к их положению. Смешно и жалко было видеть, как заменили шитую золотом одежду старшины грязным лазаретным халатом, и на место богатой чалмы покрыли голову его госпитальным колпаком. Громкий смех и радость всех больных служили лучшим одобрением этого взыскания.»
«Русским, пережившим время выкалывания глаз и сожжения живьем советских воинов гитлеровцами, особенно отрадно вспомнить как 100 лет назад воевали люди, которые не забывали, что безоружный, истекающий кровью враг уже перестал быть врагом.»- писал военный историк Тарле
Однако не всегда история Крымская войны предлагает нам положительные эпизоды человечного отношения к раненым и пленным.
Из воспоминаний Пирогова от 14 мая 1855: «Французы не позволили убирать наших убитых в траншеях и своих не убирали, по-видимому, целых два дня, несмотря на то, что с нашей стороны выкидывали три раза парламентерский флаг; они свой не поднимали, и потому с убитыми лежали целые два дня некоторые из наших раненых без воды и не перевязанные. Это делали, вероятно, для того, чтобы убрать втихмолку своих убитых и тем показать, что у них меньше убили, чем у нас. Раненые, лежавшие целые два дня, рассказывают, что неприятель возился целую ночь, собирая своих.
Один солдат, наш раненый, рассказывал, что он просил у одного француза напиться, показывая ему рукой на небо, но он в ответ ему плюнул. Какой-то другой раненый, англичанин, лежавший около него, сжалился над ним, дав ему воды из манерки и галету.»
В начале августа 1855 года союзная армия по численности солдат и оружия превосходила русскую (120 000 против 90 000), к тому же союзные войска ожидали подкрепления. Еще в июле командование русской армии сомневалось в целесообразности продолжения осады Севастополя, потому что все запасы продовольствия, медикаментов, кормов для лошадей подходили к концу (могло хватить только до 15 октября). Население Крыма, опустошенное и истощенное войной, уже было не в состоянии помогать продовольствием армии, а подвоз провианта с материка по-прежнему оставался проблематичным ввиду отсутствия железной дороги.
Командующий армией Горчаков принимает решение… самому начать нападение на неприятеля, чтобы спровоцировать его на бой. Подходящей датой было выбрано 4 августа 1855. Он объясняет свои действия так: «Я иду на неприятеля, потому что если бы я это не сделал, то Севастополь все равно был бы через очень короткое время потерян. Неприятель действует медленно и обдуманно, он собрал сказочную массу снарядов- это видно даже невооруженным глазом…»
4 августа в сражении на Черной речке полегло по разным данным от 8 000 до 10 000 русских солдат.
«Уже на другой день после сражения на Черной речке началась ужасающая по интенсивности и непрерывности огня бомбардировка Севастополя, которая уже почти не прекращалась вплоть до самого последнего штурма.»
Офицер русской армии Вязмитинов передает свои впечатления: «Мне случалась быть во многих сражениях, но никогда я не слышал такого полета пуль, как на последнем штурме Севастополя. Как бы густо не летели пули, но обыкновенно слышится некоторая раздельность свиста одной из них от свиста другой. Здесь же слышалось сплошное шипение; казалось, что поток пуль как бы струится; ощущалось какое- то течение свинца. Мы не могли целить во французов, занимавших часть нашей батареи, так как ни одного их них не видно было из-за густого дыма. Мы стреляли в этот дым, стараясь только дать нашим пулям направление, параллельное земле.»
Наступило 27 августа 1855, 349-й день обороны Севастополя. «В полдень грянули разом три залпа из всех неприятельских орудий, и французы, разом выйдя из траншей, беглым шагом устремились на Малахов курган.»
Сопротивление русских было отчаянным. Вот как описывает этот день командир французской дивизии Мак- Магон:
«Застигнутые внезапностью нашей атаки русские едва имели время выйти и собраться… Русские офицеры, с саблей в руке, первые примчались на парапеты. Они зовут своих солдат, возбуждают их голосом и жестом, всего только несколько метров отделяют этих храбрых офицеров от наших солдат, которые наводняют курган со всех сторон.
С секунды на секунду смерть уменьшает эту героическую группу; они падают один за другим и исчезают под пулями, которые бьют их в упор, — но ни один из них не оставляет своего места. Осаждающие и осажденные в одно мгновение смешиваются в страшной свалке, где штык, сдавленный в этой борьбе грудь с грудью, уже не может проложить дорогу»
«Бились прикладами, камнями, заступами, деревянными обломками от блиндажей. После страшной резни Малахов курган остался за войсками Мак- Магона.»
Взятие Малахова кургана французскими войсками 27 августа было первым и последним успехом союзников. Почему? В тот решительный день союзная армия прорвалась и на другие 6 русских бастионов, но везде штурм был отбит русскими с большими потерями для неприятеля.
Один французский офицер (потом убитый) писал своей семье: «Вспоминая теперь о том, что мы говорили после Альмы, ожидая конца войны через 3 недели, нам следовало бы смеяться над собой, но под Малаховым курганом мы разучились очень громко смеяться.»
Несмотря на полу- победу, полу- поражение командующий русской армией Горчаков принял решение оставить Севастополь. Приказание было большой неожиданностью для солдат и матросов, которые, воодушевившись отбитием штурма на 6 бастионах, желали защищать Севастополь до конца. Но приказ есть приказ. По заранее выстроенному мосту русские войска начали переход на Северную сторону Севастополя. Вот как описывает это отступление участник событий Лев Толстой в документальном рассказе «Севастополь в августе 1855»:
«Севастопольское войско… медленно двигалось в непроницаемой темноте прочь от места, на котором столько оно оставило храбрых братьев, — и от места, всего облитого его кровью, — от места, 11 месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага и которое теперь велено было оставить без боя.
Непонятно тяжело было для каждого русского первое впечатление этого приказания. Второе чувство было страх преследования. Люди чувствовали себя беззащитными, как только оставили те места, на которых привыкли драться, и тревожно толпились во мраке у входа моста, который качал сильный ветер. Сталкиваясь штыками и толпясь полками, экипажами и ополчениями, жалась пехота, проталкивались конные офицеры с приказаниями, плакали и умоляли жители и денщики с поклажею, которую не пропускали; шумя колесами, пробивалась к бухте артиллерия, торопившаяся убираться. Несмотря на увлечение разнородными суетливыми занятиями, чувство самосохранения и желания выбраться как можно скорее из этого страшного места смерти присутствовало в душе каждого. Это чувство было и в душе смертельно раненого солдата, лежащего между пятьюстами такими же ранеными на каменном полу Павловской набережной и просящего бога о смерти., и у ополченца, из последних сил втиснувшегося в плотную толпу, чтобы дать дорогу верхом проезжающему генералу, и у генерала, твердо распоряжающегося переправой и удерживающего торопливость солдат, и у матроса, попавшего в движущийся батальон, до лишения дыхания сдавленного колеблющейся толпой, и у раненого офицера, которого на носилках несли четыре солдата (…). Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился. Но за этим чувством было другое, тяжелое, сосущее и более глубокое чувство: это было чувство, как будто бы похожее на раскаяние, стыд и злобу. Почти каждый солдат, взглянув с северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимой горечью в сердце вздыхал и грозился врагам.»
Трудно описать, что происходило в эти мгновения в душе защитников Севастополя… Испытываемые чувства невольно вырывались наружу, у многих навертывались на глаза слезы. Другие, в особенности старики- матросы, рыдали как дети и кое- как выражали протест. «- Нам нельзя уходить, мы никакого распоряжения не получали. — говорили они. — Армейские могут уходить, а у нас свое, морское начальство; мы от него не получали приказания; да как же это оставить Севастополь? Разве это можно? Ведь штурм везде отбит; только на Малахове остались французы, да и оттуда их завтра прогонят; а мы здесь на своем посту!..» ( из Устного рассказа севастопольца, передаваемого Модестом Багдановичем)
Но для тех, кто решался в последний раз оглянуться назад, на поле боя, на пылающий Севастополь, становился понятным весь приказ главнокомандующего.
«Трупы русских и французов устилали всю землю: «Небольшое пространство между траверзом и бруствером было сплошь залито кровью. Смесь крови с пылью, толстым слоем покрывавшею землю, образовала какое-то тесто… буро- красного цвета.»
В тот день русские потеряли убитыми и ранеными около 12 000 человек. Союзная армия лишилась 10 000.
Сам Севастополь, по утверждению одного из участников события- офицера Вязмитинова- «напоминал погибающую древнеримскую Помпею». Но впоследствии, посетив Помпею, этот же автор убедился, что «Помпея гораздо менее разрушена». Разрушение Севастополя было полное, «потому что не была примера такой обороны, с тех пор как понятие о нападении и защите возникло в умах человеческих… Каждый квадратный дюйм севастопольской почвы был свидетелем геройского подвига и геройской смерти.»
Последними в этой многотысячной колонне, покидавшей сожженный Севастополь, были сестры милосердия. Последней сестрой, выходившей через мост на северную сторону Севастополя, была Екатерина Бакунина. Некоторые сестры в этот день, готовя раненых к отходу и потом, сопровождая их в пути, получили ранения.
Из Исторического Обзора: «В день 27 августа старшая сестра Будберг получила контузию в левое плечо осколком бомбы, провожая одного тяжелораненого на перевязочный пункт… Она же и сестра Смирнова получили 26 августа значительные контузии осколками стекол на батарее, разбившихся от взрыва шаланды, нагруженной порохом и стоявшей у Графской пристани; сестра Смирнова при этом едва не лишилась зрения, а сестра Будберг была завалена обломками выпавших от сотрясения окон; один из ампутированных, за которым она ухаживала, поспешил к ней тотчас на помощь. Во время самого отступления сестра Будберг, обремененная ношею (она спасала пожитки общины и деньги, принадлежавшие раненым), едва не упала на мосту от усталости и утомления.»
Если вам когда- либо приходилось находится у одра смертельно раненого, то вам должны быть знакомы чувства, посещающие сестру милосердия, для которой проводы раненого в последний путь- есть ежедневная работа. Из воспоминаний Пирогова: «В осадных войнах, где повреждения большими огнестрельными снарядами встречаются беспрестанно, можно наблюдать общее окоченение во всех возможных видах и степенях. С оторванною рукою или ногою лежит такой окоченелый на перевязочном пункте неподвижно; он не кричит, не вопит, не жалуется, не принимает ни в чем участия и ничего не требует; тело его холодно, лицо бледно, как у трупа; взгляд неподвижен и обращен вдаль; пульс как нитка, едва заметен под пальцем и с частыми перемежками. На вопросы окоченелый не отвечает; дыхание также едва приметно. Рана и кожа почти вовсе не чувствительны; но если большой нерв, висящий из раны, будет чем-нибудь раздражен, то больной одним легким сокращением личных мускулов обнаруживает признак чувства. Иногда это состояние проходит через несколько часов от употребления возбуждающих средств; иногда же оно продолжается без перемены до самой смерти.»
Проблема транспортировки раненых из госпиталя в госпиталь и другие города Крыма существовала на протяжении всей войны. Отсутствие достаточного количества телег, животных, корма для животных и специальной одежды для транспортируемых делало практически невозможным с точки зрения эффективного лечения транспортировку раненых и больных на дальние расстояния.
Отправляясь в дорогу до Бахчисарая или до Симферополя, которая обычно
продолжалась целую неделю, раненым приходилось располагаться по 2 и по 4 человека на одной жесткой телеге, без матрацев и теплых одеял, кроме того нагруженной сеном (для лошадей) и сухарями (для раненых). «Целые миллионы стоит эта перевозка больных, — писал Пирогов, — и несмотря на это, она в самом жалком первобытном состоянии; уже не говоря об удобствах, больные не снабжены даже порядочной водой на дорогу; они мучаются от жажды и потом на какой-нибудь станции бросаются с жадностью на колодцы, наполненные соленой водой, -других нет между Перекопом и Симферополем; дрожат от холода, останавливаясь ночевать в холодные ночи под открытом небом, в телегах…»
Еще в начале своего приезда в Крым, в ноябре 1854, Пирогов предлагал создание этапных пунктов на пути следования транспортируемых раненых. Согласно этому предложению, на каждом этапе должен был находиться офицер с прислугой и необходимой посудой для приготовления пищи. Также должны были быть в готовности помещения для ночлега раненых. По данным главного врача С.Ульрихсона, в январе 1855 было создано 13 этапных пунктов между Севастополем и Перекопом, а к концу того же месяца еще 10 пунктов от Перекопа до Вознесенска. Однако, эти этапные пункты просуществовали недолго, зимой они не работали, а вновь начали создаваться только в июне 1855.
Из воспоминаний Пирогова: » Самая худая сторона всех этих дальних транспортов- это ночлеги. Можно себе представить, в каком состоянии бывают раненые, когда им приходится запоздать (а это случалось нередко) по причине худых дорог. Телеги, по ступицу колес в грязи, тащатся усталыми лошадьми или волами ночью по степям. Ночлеги бывают в нежилых, холодных притонах. Проходят часы, пока снимут всех раненых, промерзших и промокших, с телег и разложат по местам; пройдет еще более времени, пока разведут огонь, согреют больных и сварят им ужин. Поутру, с рассветом, начинается опять вынос на телеги, который снова длится часами…» Но самое худшее случается тогда, когда на одной из станций вдруг обнаруживается, что лошади не в состоянии идти, другого транспорта нет и тогда » больные накапливаются в различных местах, должны поневоле оставаться иногда целые дни и ночи на полу без матрацев и без белья…; от этого самые простые раны портятся и больные еще более заболевают…»
Следя за дальними транспортами, Пирогов пришел к убеждению о необходимости учредить в военное время врачебно-транспортную команду, состоящую из врачей, фельдшеров и сестер. «Нельзя назначать без разбора по одному врачу из каждого госпиталя, как это у нас делается. — писал Пирогов. — Здесь два неудобства. 1) Врач не знает больных, с которыми он идет в транспорт; он их мало узнает и во время транспорта, а между тем 2) отрывается от своих госпитальных пациентов и лишается возможности изучить хорошо конституцию госпиталя, в котором действует.» Для создания транспортного отделения Пирогов предлагал выделить 40 врачей и сестер. «Из них одна часть должна была сопровождать транспорты от Симферополя до Перекопа, другая- от Перекопа до Херсона, третья- на участке Бореславль- Никополь и последняя- от Никополя на север. Пирогов точно рассчитал расстояния между различными пунктами, длительность движения транспортов с ранеными и время возвращения.»
В сентябре 1855 Пирогову удается начать реализацию этой идеи. Создается специальное транспортное отделение сестер Крестовоздвиженской общины, руководительницей его назначается Екатерина Бакунина.
Сестрам, отправлявшимся в путь, выдавался достаточный запас перевязочных средств, медикаментов, чая, кофе, сахара и белья. Очевидцы рассказывали как «в позднюю осень, сестры, одетые в нагольные тулупы, в больших сапогах, по колено в топкой грязи следовали за транспортами, ходя от одной телеги к другой и согревая озябших вином; на ночлегах они поили их теплым чаем и кофе…»
О Бакуниной также было сказано: «В больших сапогах и бараньем тулупе она тащилась пешком в глубокой грязи (перекопская грязь- nota bene) и сопровождала мужицкие телеги, битком набитые больными и ранеными; она заботилась, насколько было возможно, о страдальцах и ночевала с ними в грязных, холодных этапных избах.» В первый раз отправляя Бакунину и еще 3-х сестер в транспорт, Пирогов дал следующую инструкцию и просил записывать замечания по каждому ее пункту:
«Бахчисарай, 15 сентября 1855.
1.В какой мере возможна перевязка раненых на этапах и сколько примерно нужно сестер на каждую сотню раненых?
2. Каким образом утоляется жажда раненых на пути и снабжены ли они или сопровождающие транспорт средствами, необходимыми для этой цели?
3. Выдаются ли раненым, кроме их шинелей, еще каждому одеяло, или халат, или же (тяжело больным) полушубок?
4. Как приготовляется пища на этапах, и возможно ли снабдить этап теплыми напитками в холодное время?
5. Осматривают ли транспорт, растянутый иногда на целую версту и более от одного этапа до другого, врачи или фельдшера?
6. Соблюдается ли порядок, назначенный в снабжение больных пищей, то есть кормят ли их на тех этапах, где изготовлено должно быть для этой цели?»
(Примечание: в советское время эти шесть пунктов инструкции Пирогова стали шестью обязательными условиями санитарной эвакуации. Невыполнение хотя бы одного из этих условий считалось грубым нарушением врачебного и гражданского долга в отношении больных и раненых.)
В дальнейшем Пирогов писал: «Необходимость и несомненная польза этого учреждения уже оправдывается на деле. Хотя число сестер не позволяет им сопутствовать почти ежедневным транспортом больных из Симферополя в Перекоп, однако уже 6 раз сестры провожали более значительные транспорты и преимущественно раненых и ампутированных… Каждый раз отправлялось по три сестры (на лошадях, купленных на иждивение благотворительного комитета, находящегося под покровительством ее императорского величества императрицы Марии Александровны); каждый раз они оставались на пути не менее 10 дней, сопровождая транспорт, идущий на волах или крестьянских подводах, от одного этапа на другой; размещались на этапах также, как и сами больные, в татарских саклях, раздавая больным теплое питье и лекарства, перевязывая раненых и проч.
Обязанности сестер транспортного отделения весьма трудны, хлопотливы и однообразны. Проводить целые дни и даже недели в холоде, сырости; вязнуть в грязи на просёлочных этапных дорогах; наблюдать за больными, рассеянными в этапных аулах, иногда на протяжении одной и более верст, не всегда имея достаточно средств помочь больным при внезапных переменах болезни; едва возвратившись назад, снова пускаться в знакомый путь- вот в чем состоит транспортная служба сестер. Нужно иметь крепкое здоровье, самоотвержение и постоянство нрава, чтобы совершать это дело милосердия, не громкое, не лестное для суеты, но существенно полезное для бедствующих больных. Сестры транспортного отделения обязаны замечать все недостатки и нужды больных, ведя журнал, который по возвращении они доставляют сестре-настоятельнице или предлагают на рассмотрение на комитет. Несмотря на краткость времени, сестры во время транспортов уже успели оказать многие услуги к улучшению быта транспортируемых больных. Проводя целые часы и ночи вместе с больными на этапах, они легче могли заметить некоторые упущения и способствовать их устранению.»

Екатерина Хитрово (?- 1856)

Екатерина Александровна Хитрово до приезда в Крым в сентябре 1855 была старшей сестрой Одесской общины сердобольных сестер. Когда 10 апреля 1854 года англо- французский флот бомбил Одессу, она была в числе тех, кто принимал раненых солдат в больнице своей общины и ухаживала за ними до полного излечения. В сентябре 1854 Хитрово и ее коллеги по общине заботились о солдатах и матросах, раненых в сражении на реке Альма.
Еще до вступления Хитрово в должность начальницы общины, Пирогов изложил ей свои взгляды на будущую деятельность сестер: «Я просил ее смотреть на общину не просто как на собрание сиделок, но видеть в ней будущее нравственного контроля нашей хромой госпитальной администрации и с этой целью вникнуть в внутренние дела общины и в характер лиц, ее составляющих.» Позже, в своем дневнике, Пирогов отмечал: «Мне понравилось, что она (Хитрово) при мне же остановила одну сестру, которая привыкши называть свою начальницу превосходительством, обратилась и к ней с этим же титулом.
-Я не превосходительство, я такая же сестра, как и вы, — отвечала Хитрово.» После отъезда Стахович Хитрово вступила в должность начальницы и общины. Вскоре после этого Пирогов обратился к Великой Княгине с просьбой уничтожить в общине чиновничье имя «Госпожа главная начальница», а называть (Хитрово) просто старейшею сестрой. В отличие от бывшей начальницы, Екатерина Хитрово не жила одними приказаниями и контролем. Она сама была сестрой милосердия и стояла ближе к сестрам и практическим действиям.
«Хитрово не Стахович, — писал Пирогов 20 октября 1855,- она сама ходит на дежурства, не стыдится скатывать бинты и перевязывать больных и не величает себя превосходительством, и не хочет быть главной начальницей общины, а просто- старейшею сестрой.»
К сожалению, нет сведений о жизни Хитрово до того как она вступила в Одесскую общину. Вся информация о ней, которая исходила от людей, знающих ее, скорее характеризует ее внутренний и духовный мир.
Пирогов писал о ней так: «Иной дух одушевлял покойную Е. А. Хитрово. Когда наша община (в Симферополе, в конце сентября- декабря 1855) побыла под дирекцией этих двух женщин (имеется ввиду и Бакунина тоже) я мог ясно заметить разницу в направлении умов в сестрах и придти к убеждению, что рационально- практическое мировоззрение одной так же сильно влияло на действия сестер общины, как и формально- мистическое воззрение другой. Это сравнение невольно напоминает мне евангельских Марью и Марию: они обе принадлежали к малому стаду Христа, что нам доказывает, что Он принимает и высоко- практичную тенденцию жизни, и глубоко- религиозное чувство. Е. Хитрово принадлежала, однако, к тем исключительным личностям, которые способны соединять в себе мистическо- религиозное воззрение с формальным и практически- полезную тенденцию с возвышенными духовными чувствами. Поэтому она и была в состоянии внушить смятенному элементу общины более ровное религиозное направление. Следующие ее слова, которые мне она однажды сказала, характеризуют отлично ее духовное настроение:
-Я искренне и горячо молюсь в бедной сельской церкви, слушая простое, монотонное пение дьячка, чем в пышном храме и при торжественной обстановке.
По ее наружности и манерам она мне сперва показалась чем- то вроде монашенки, но ее образованность, практический ум и мистически- религиозное направление высказывались с такой гармонией во всех ее действиях, что жестокое, формально- аскетическое монастырское существо никогда не выступало наружу.»
Забегая вперед скажем: исполняя свои сестринские обязанности, Екатерина Хитрово заразилась тифом и скончалась в Симферополе 2 февраля 1856 года- совсем немного не дожив до окончания войны. Ее тело на военном корабле было перевезено в Одессу и предано земле там, где начиналась ее милосердная деятельность.

Екатерина Бакунина (1812-1894).

Екатерина Михайловна Бакунина родилась в 1812 году в дворянской семье в Санкт- Петербурге. Ее отец был сенатором Петербурга, дядя ее матери Михаил Кутузов был генералом фельдмаршалом русской армии. В юности Бакунина получила блестящее образование и воспитание, проводила много времени в путешествиях, театральных постановках, занятиях музыкой и живописью. Но самое большое влияние на ее мировоззрение оказали передовые революционные идеи того времени, к которым был близок ее двоюродный брат Михаил Бакунин- один из идеологов революционного народничества в России, организатор «Альянса социалистической демократии».
В 1853 году, когда началась Крымская война, Екатерине Бакуниной исполнился 41 год. По одной версии медицинская деятельность Бакуниной началась в ноябре 1854 года, когда она вступила в Крестовоздвиженскую общину. По другой версии- она начала готовить себя к миссии сестры милосердия годом раньше и «для испытания самой себя, она ежедневно посещала «самые отвратительные госпитали Москвы».
«Ее желание стать сестрой милосердия встретило сильное сопротивление со стороны родственников и друзей. На свое первое официальное обращение она получила ответ из С- Петербурга: «Когда дочь Бакунина, который был Сенатором С- Петербурга, и внучка генерала Кутузова желает заботиться о моряках, было бы странным отказать ей.»
Перед выездом на фронт Бакунина прошла медицинскую подготовку в Петербурге на базе 2-го Сухопутного госпиталя. Готовя себя к предстоящим обязанностям, она часто присутствовала на хирургических операциях. «Некоторые доктора смеялись надо мной, — писала Бакунина в своих мемуарах, — и говорили: «Какая Сестра Милосердия может получиться из той, которая едет на перевязочный пункт в царской карете?»
В осажденный Севастополь Бакунина прибыла 17 января 1855 года в качестве старшей сестры 3-его отделения сестер Крестовоздвиженской общины. Сразу же по приезду ей было поручено управление общиной (главная начальница Стахович в то время находилась в Симферополе с 1-м отделением сестер.)
Пирогов: «Но лишь только туда прибыла Стахович со своими сестрами, Бакунина отказалась от управления. Стахович как официальная начальница общины занималась гораздо более администрацией общины, чем распределением и учением, как обходиться с ранеными. Бакунина, напротив, тотчас с увлечением предалась всецело служению больным и с полным самоотвержением несла эту службу. Она сделалась примером терпения и неустанного труда для всех сестер общины.
Неоценимо было особенно то, что вся ее личность дышала истиной, что полная гармония царствовала между чувствами и ее действиями. Она точно составляла слиток всего возвышенного. Чем более встречала она препятствий на своем пути самозабвения, тем более выказывала она ревности и энергии. Она покорялась только тому, в чем могла убеждаться сама, обсудив полезную сторону всякого дела; поэтому все ее действия были самостоятельны и отчасти даже деспотичны. Она знала сама, что неспособна по своим идеям влиять на общину с религиозной точки зрения»
В течении всей обороны Екатерина Бакунина находилась на самом ответственном и в то же время самом опасном участке- главном перевязочном пункте города, работой которого руководил Пирогов. «О Бакуниной писал в докладе великому князю Константину представитель морского ведомства Мансуров: «Во время беготни в доме Дворянского собрания, где помещался перевязочный пункт, сестра Крестовоздвиженской общины Бакунина объявила, что дает слово выйти из дома не ранее, чем тогда, когда в нем ни останется ни одного больного. Она не только сдержала слово, но сама несколько раз провожала переносимых до Графской пристани, чтобы помогать при размещении их на баркасах. Женщина показывала пример самоотвержения и мужества, редкие даже в мужчинах.»
В другой раз Бакунина в течении полутора суток не отходила от операционного стола, ассистируя врачам при 50 ампутациях подряд. Когда усилившаяся бомбардировка Севастополя сделала небезопасным нахождение сестер в здании перевязочного пункта, сестрам было предоставлено право перейти другую сторону Севастополя, куда бомбы пока не долетали. Бакунина изъявила твердое желание оставаться на рабочем месте до тех пор, пока здесь есть раненые.
В последние недели осады Севастополя, когда здание Дворянского Собрания (Главного перевязочного пункта) уже не существовало, Бакунина оказывала помощь раненым на Николаевской батарее. «Бомба, пробив своды галереи, взорвалась в операционной, и только по счастливой случайности Бакунина не погибла.»
Бакунина была последней сестрой, оставившей Севастополь- после того как оттуда были выведены все раненые. В сентябре 1855, когда по предложению Пирогова было создано транспортно- эвакуационное отделение сестер, Бакунина была назначена его руководительницей. На этом посту она пробыла до окончания войны.
Елизавета Карцева (1823-1898)
Существует несколько версий о происхождении Елизаветы Петровны Карцевой. Специалисты по краеведению Новгородской губернии, где провела детство и, вероятно, родилась Карцева, считают ее дочерью русского адмирала. В сводном списке сестер Крестовоздвиженской общины Елизавета Петровна Карцева указана как «дочь помещика.»
Сведения о годах Карцевой, прошедших до вступления на путь сестры милосердия, также скудны. Известно, что в семья Карцевых жила в скромном достатке и «воспитание детей было трудовым: они помогали в обработке земли, продаже урожая, заготовке выращенных ягод.» С детства в семье утверждались нравственные начала на основе религиозных. Стремлением матери было определить сынов в кадетские училища, а дочь- в институт благородных девиц. Далее сведения о Карцевой теряются. Лишь в 1840-х годах в истории появляются «следы» будущей сестры милосердия. Оказывается, Карцева была увлечена работой Пирогова «Идеал женщины», в которой он обсуждает вопросы женской эмансипации и роли женщины в развитии общества. Как известно, эта работа Пирогова никогда не издавалась и поклонники Пирогова собственноручно переписывали этот труд и распространяли его в своих кругах. Елизавета Карцева одной из тех, кто переписывал и распространял, что свидетельствует о том, что: во- первых, ее волновали вопросы женской эмансипации; во- вторых, она была знакома с идеями Пирогова, а может, и с Пироговым лично. О приезде Карцевой в Крым и о начале ее работы в Крестовоздвиженской общине Пирогов говорит так: «Е. П. Карцева, хотя гораздо моложе и неопытнее Хитрово и Бакуниной, притом она молчаливого и тихого нрава, показала однако, что у нее много такта, последовательности и особенной самостоятельности в исполнении взятых на себя обязанностей. Попечение о больных, надсмотр и контроль госпитальной прислуги ведены были этими тремя личностями с такой бдительностью и энергией, что их действия невольно повлияли на всех членов госпитальной администрации, и все отношение к общине существенно изменилось. С этой поры никто уже не осмеливался дозволять себе неуместных выражений насчет контрольных действий сестер, и даже лица из высшего военного круга не осмеливались, как бывало ранее, шутить над «небесно — голубыми глазами».
Помнится, однажды в присутствии Стахович генерал Х. сказал одной хорошенькой сестре: «Ваша голубая лента на шее и ваши голубые глазки напоминают мне о небе.»
Контроль госпиталей. Усовершенствования в деятельности общины. В конце сентября 1855 вновь изменилось распределение сестер. После штурма Малахова кургана большая часть раненых и больных — 13 000- сосредоточилась в госпиталях Симферополя. Сестры Крестовоздвиженской общины переехали в этот город, где до сих пор действовали одни сердобольные.
Пирогов: «Я заботился, насколько мог, с пользой распределить сестер по разным лазаретам. Присланных же мне «сердобольных» я должен был, по желанию великой княгини, занять совершенно отдельно от сестер. Таким образом, в городских лазаретах действовали Е. Хитрово и Е. Бакунина с Тарасовым, Хлебниковым и другими врачами. На другой половине симферопольских госпиталей действовали сердобольные с военными медиками. Е. Карцеву с Боткиным и еще несколько молодых врачей я занял в бараках, лежащих вне города. Это был лучший период существования общины во всей ее истории, и я не знаю, пережила ли она позднее такой чудный период времени!»
Из письма Пирогова: «Старые злоупотребления администрации, однако, не прекратились с занятием Севастополя. Недоставало множество необходимых предметов, в особенности в то время, когда зима подошла к дверям и повальные болезни (тиф, возвратная горячка, кровавые поносы). Бараки и госпитали не оказались довольно просторными для принятия всех заболевших эпидемией. Множество больных опять было помещено под холодными госпитальными палатками. Тут оказалось также, что вновь устроенные бараки и квартиры сестер были холодны, сыры и совершенно не имели вентиляции. Администрация, как всегда, желала, чтобы мы находили все удовлетворительным и очень неохотно отпускала нам дрова, теплые платья и горячие кушанья. Я должен был неустанно жаловаться, требовать и писать. При этом частом писании мне невозможно было всегда обдумывать слова и выражения, какие считаются уместными в официальных бумагах и через это несколько раз выходили неприятности. Некоторые мои выражения в письменных моих просьбах оказались «несоответственными» или недостаточно вежливыми. Особенно обидчивым на этот счет показал себя начальник госпитальной администрации Остроградский. Однажды, после неоднократных и напрасных моих просьб к нему о том, чтобы он снабдил нас дровами для отопления наших ледяных бараков и помещений сестер, Остроградский напал на одно мое «неприличное выражение» в письме («имею честь представить на вид») и пожаловался на меня князю Горчакову, и в следствии этой жалобы мы дров не получили, но я зато получил резкий выговор сперва от Горчакова, а позднее- от Государя.»
Тем не менее, сестры еще более ревностно осуществляли нравственно- административный контроль в госпиталях.
Пирогов, Симферополь, 6.10.1855: «Бакунина- удивительная женщина: она, с ее образованием, работает как сиделка, ездит с больными в транспорты и не слушает никаких наветов; держит себя как нужно даме ее лет и ее образования. Хитрово- опытная женщина, по делам общины мне много помогает и сообщает многое, чего я не знал, не занимаясь общиной, то есть внутренним бытом так как теперь. Карцева принялась совестливо за дело, и мы в семь дней так поставили запущенный госпиталь на ногу, что теперь не узнаешь. Отдали вместе с нею смотрителя под следствие, завели контрольные дежурства из сестер, и обо всем каждый день она приходит мне сообщать отчет.»
Пирогов, Симферополь, 17.10.1855: «Каждый вечер Хитрово и Карцева приходят ко мне, и мы вводим всевозможные крючки, чтобы ловить госпитальных воров; Карцева просто неутомима, день и ночь в госпитале; и варит для больных, и перевязывает, и сама делает все и всякий день от меня выходит с новыми распоряжениями. Не смотря на то, что мы не успели поймать, отчего куриный суп, в который на 360 человек кладется 90 кур, таким выходит, что на вкус не куриный, а крупой одной действует, тогда как сестры варят меньшее количество и меньше кур кладут, а вкус лучше; уже мы и котлы запечатывали, все не помогает, а надобно подкараулить; право жалко смотреть; дают такое количество, что можно было бы чудесно кормить, а больные почти не едят суп.»
Очень важно отметить, что врачи и другие медики оказывали поддержку сестрам в этом противостоянии сестер и госпитальной администрации. Из письма Пирогова «В. Тарасов и новые прибывшие со мною в сентябре 1855 года медики способствовали улучшению отношений общины с госпитальной администрацией. Они старались придать больше веса участию женщин, чтобы возвысить их в глазах администрации. Я желаю назвать из этих медиков покойного Беккерса и горячо рекомендованного им мне Боткина, из Москвы.»
Теперь, об административных усовершенствованиях, которые были осуществлены в общине при содействии Хитрово, Бакуниной и Карцевой. Эти усовершенствования касаются следующих сфер:
1. Ведение дежурными сестрами специального журнала, в котором должны отмечаться все недостатки и упущения по службе, которые могут быть устранены.
2.Наблюдение сестрой за состоянием больного и внесение в специальный журнал дежурного информацию о всех переменах в его самочувствии; сестра обязательно должна довести до сведения врача эту информацию.
3.Привлечение сестер к участию в управлении общиной через введение в комитет общины всех старших сестер; обсуждение всех важных дел общины в комитете, внесение решения комитета в протокол, который будет учитываться учредительницей общины при принятии каких- либо решений в отношении общины.
4.Осознание сестрами необходимости заботиться о собственном здоровье через рациональное распределение своих сил в рабочее время; использование профилактических средств (таких как дезинфицирующих для мытья рук, теплой одежды и обуви для защиты от переохлаждения) для предупреждения заболеваний.
5. Забота сестер об авторитете статуса сестры милосердия и об авторитете общины.
Далее цитируем выдержки из отчетов и приказов, свидетельствующих об этих нововведениях.
1. «Сестры действуют в госпиталях по особенной сообщенной им инструкции, в которой кратко изложены все их обязанности. Явясь на дежурство, все сестры поступают под надзор одной старшей сестры Карцевой, на которой лежит ответственность за всех пред сестрою- настоятельницею. Дежурные сестры обязаны вести журнал всем замеченным ими недостаткам или упущениям по службе. Продежурив в течении суток, они сменяются новыми сестрами и отправляются снова в дом общины, где опять поступают под надзор сестры- настоятельницы.»
2. » Исполняя по долгу совести и присяги свои обязанности, сестры должны приучаться вести тщательно журналы о замеченных ими недостатках в госпитале, которые могли бы быть устранены, и о переменах в состоянии больных, которые бы потом могли быть переданы врачу; как бы такая заметка о перемене не казалась незначительною, попечительный врач всегда сумеет извлечь из нее пользу для страждущего.»
3. «Все действия общины, все суждения о действиях, способностях и нравственности сестер, все изменения в служебной их деятельности решаются теперь сестрою- настоятельницею в комитете, состоящем под ее председательством. В комитет входят: духовный пастырь, врач общины и старшие сестры; решения комитета вносятся в протокол, посылаемый на рассмотрение высокой покровительнице общины. Этой мерою все действия общины, устремленные на пользу ближних, делаются более отчетливыми и приобретают более значения через беспристрастное и многостороннее обсуждение их главными членами общины.»
4.»Никто не может требовать от сестер трудов до изнурения сил; напротив, они должны всегда помнить, что гораздо более можно принести пользы, благоразумно щадя свои силы и здоровье и уравновешивая труд с отдыхом. Трудясь безмерно, не заботясь о сохранении собственного здоровья, легкомысленно или в самозабвении от трудов, подвергая себя всем переменам воздуха, пищи и питья, или отказывая себе в необходимом подкреплении пищею и питьем, конечно, можно короткое время прослужить ревностно для пользы страждущих, но потом слечь в постель и оставаться в бездействии долгое время ко вреду для себя и без пользы для других. Это грешно и неблагоразумно.»
«Сестры, постоянно озабоченные попечением о вверенных им больных, должны постоянно заботиться о сохранении собственного здоровья, необходимого и драгоценного для этих же самых больных. Как сан, носимый сестрами, так точно и их жизнь и здоровье принадлежат не им самим только, — и сан и здоровье сестер есть также достояние общины и страждущих. Поэтому при исполнении их госпитальных и транспортных обязанностей сестры должны охранять себя преимущественно от трех вредностей- простуды, изнурения сил усталостью и голодом и от заразы. Те из них, которые еще не испытали на себе вредного влияния от перемен климата и от беспрестанной перемены воздуха, при выходе из госпитальных палат и в самих палатах должны иметь при себе постоянно теплую одежду и обувь, не должны начинать свои занятия при постели больных натощак, не подкрепив себя теплым питьем или небольшим количеством хорошего вина и не надев обуви, предохраняющей их от холода и сырости. Ослабев или чувствуя голод, должны заблаговременно подкрепить истощающиеся силы хотя бы небольшим количеством пищи; промочив ноги, тотчас же переменить обувь, не выходить в испарине на воздух и сквозной ветер, не покрыв голову и плечи теплой одеждой. Обходясь с заразительными болезнями, как- то: нечистыми, вонючими ранами, с тифом, заразительными сыпями, должны вымывать тщательно руки хлористою водою, уксусом, щелоком или раствором хлористой извести, а пришедши домой, тотчас переменить одежду и белье, помня, что ничто столько не вбирает в себя заразительных материй и ничто столько не служит источником заражения, как нечистое белье и платье; а начиная перевязку больных, вытирать руки камфарным или другим каким- либо маслом, стараясь сколько можно содержать воздух в дежурных комнатах, особенно ночью, чистым; заметив же над собою хотя самое легкое нерасположение или самый легкий недуг, тотчас же сообщить об этом старшим сестрам и врачу, помня, что несравненно легче предупредить развитие тяжкой болезни в теле, нежели уничтожить уже совершенно развившуюся болезнь.»
«Следить тщательно за собственными действиями не только для самих себя, но и для других, помня, что каждая сестра, вступив в общину, живет уже не для одной себя только, и что все худое, придумываемое злоязычием, отзовется не на нее одну только, а на всю общину; а для пользы же страждущих, попечению о которых они обрекли себя, нужно во всех поселить уважение и доверие к сану сестер. Следя же за собственными поступками, сестры при госпитальных занятиях и дежурствах особенно должны избегать многословия и пустых разговоров, неприличных их званию и дающих повод к ложным толкам и пересудам, уменьшающим уважение к общине; должны избегать и бесед, и ненужных посещений их комнат лицами, с которыми они должны находиться только в отношениях, касающихся до одной службы. Лучше и приличнее их сану будет, если сестры свободное от занятий время посвятят чтению нравственных и священных книг, подкреплению собственных сил тихим и безмятежным отдыхом или же рукоделием, необходимых для пользы вверенных их попечению страждущих.»
С октября 1855 года и до окончания войны (март 1856) в Крыму работала 101 сестра Крестовоздвиженской общины. Они были распределены следующим образом:
«1. Главный отряд в Симферополе, состоящий из 28 дежурных сестер в двух госпиталях Симферополя (в которые перевезены теперь труднейшие раненые и ампутированные из бараков) под надзором старшей сестры Е. Карцевой.
2. Отряд транспортного отделения, состоящий из 9 сестер, под надзором старшей сестры Е. Бакуниной.
3. Отряд в Бахчисаорае, состоящий из 9 дежурных сестер, под надзором старших сестер Будберг и Чупати; им поручено хождение за больными в госпиталях дворца, в лагере и на Оазме.
4. Отряд из 3 сестер под надзором сестры Линской на Бельбеке. (Следует сделать отступление по поводу этого отряда: Сестра Линская с двумя сестрами Вахрамеевой и Николаевой со дня отступления войск с Малахова кургана и до окончания войны жили на Бельбеке в тесной и сырой землянке, раздавая ежедневно транспортирующимся больным теплое питье, вино, белье и т.п. Через некоторое время это отделение, по распоряжению Пирогова, нужно было перевести в Дуванкойский госпиталь (где находилось до 600 больных). Однако, главный врач Бельбекского госпиталя Москвин и полковник Лерментов убедительно требовали, чтобы отряд сестер оставался на Бельбеке «как совершенно необходимый для ухода за больными и ранеными, помещающимися в шатрах и бараках». Это требование было исполнено. Оно свидетельствовало «о ревностной службе сестер» и о том, что врачи, как гражданские так и военные, были заинтересованы в работе сестер.)
5.Отряд из 6 сестер в Перекопе под управлением старшей сестры Травиной.
6.Отряд из 26 сестер в Николаеве.
7.Отряд из 20 сестер в Херсоне. Оба отряда были под управлением старшей сестры Щедриной.»
При каждом из этих отрядов находились цейхгаузы, в котором хранились все пожертвованные для раненых предметы: белье, обувь, посуда, чай, сахар, вино, медикаменты, перевязочные средства.

Сведения о сестрах.
В госпиталях и на перевязочных пунктах Крымской войны работало более 200 сестер милосердия Крестовоздвиженской общины. Из них- 163 фамилии зарегистрированы в «Сводном списке сестер Крестовоздвиженской общины». Количество профессиональных сестер, работавших на театре Крымской войны, было гораздо больше если учесть сердобольных вдов из Москвы и Петербурга, а также сердобольных сестер из Одессы. Можно предположить, что общее количество обученных сестер в госпиталях Крыма достигало не менее 400.
Кем были эти женщины в довоенный период? Из 163 официально зарегистрированных сестер Крестовоздвиженской общины только двое занимались профессиональным уходом за больными до войны: одна — сердобольная вдова, другая- сиделка. У двух других женщин интерес к профессиональному уходу за больными обусловлен, по- видимому, семейной традицией: у одной- муж, у другой- отец были врачами. Шесть женщин- выходцы из семей священнослужителей. Еще десять- дворянского происхождения. Остальное большинство- представители мелкого дворянства и семей военнослужащих. В жизни все эти женщины были обычными людьми и каждая, по праву, была обладательницей каких- либо недостатков. Вот как об этом пишет Пирогов: «Первый выбор большей части сестер не мог, конечно, по тогдашним обстоятельствам, быть вполне удачным. Они преимущественно были набраны в Петербурге, притом с большой поспешностью. Некоторые из них были без всякого образования; например, одна все твердила, что «следует нам тотчас отправляться в Англию, чтобы наказать проклятых англичан за из дерзость», и когда я ей растолковал, что Англия- остров, то она отвечала: «Что ж за важность, что остров, — как- нибудь да все- таки подойдем.» Одна оконфузила себя самым легким поведением, хотя между тем, показывала себя всегда очень смышленой и деятельной женщиной. Другая- за все про все, кстати и некстати, повторяла заученные ею слова: «Я с Крестом и за Христа», что, впрочем, не мешало ей иногда страдать от излишнего употребления крепких напитков. У двух сестер было подмечено стремление к платонической взаимной любви. Одна монашенка, довольно образованная, из дворянок, отличалась невыносимым талантом к смутьянству и сплетням… Ко всему этому надо прибавить, что одна из начальниц, хотя на вид казалась очень presentable, но в сущности имела настоящую чиновническую натуру. А все- таки, несмотря на все эти неблагоприятные условия, поведение сестер с медиками и их помощниками было примерное и достойное уважения; обращение их со страждущими было самое задушевное, и вообще все действия сестер, при уходе за больными, сравнительно с поведением госпитальной администрации, должны быть названы не иначе как благородными. И замечательно, что самые простые и необразованные из них выделяли себя более всех своим самоотвержением и долготерпением в исполнении своих обязанностей. Многие из них пали жертвами прилипчивых госпитальных болезней. Одна из них, простая, но богопочтительная и прямодушная женщина, заведовала категорией тяжело раненых и безнадежных к излечению (солдаты звали ее: «сестричка» par excellence). Она удивительно умела своими простыми и трогательными молитвами у одра страдальцев успокаивать их мучительные томления. Другая сестра, также простая и необразованная, посещала по собственному желанию наши форты и была известна как героиня. Она помогала раненым на бастионах под самым огнем неприятельских пушек.»
«Сестра Матрена Голубцова, дочь канцеляриста, ухаживала за самыми тяжелыми больными- с гангренозными и гнойными ранами. Ее судьба была едва ли не самой трагичной. По пути в Севастополь Матрена сломала два ребра- телега опрокинулась на тряской дороге. В Севастополе переболела тифом. Там же и умерла- от холеры.
Сестра Екатерина Будберг, баронесса, переносила раненых под артиллерийскими обстрелами и сама была ранена в плечо осколком бомбы. Марья Григорьева, вдова коллежского советника. Она одна заслужила памятник. Она не выходила сутками из дымящегося зловонием дома, где лежали умирающие от зараженных ран. Облегчала людям последние минуты жизни.»
Не все из сестер милосердия дожили до окончания войны. С декабря 1854 по 1 января 1856 года 17 сестер Крестовоздвиженской общины умерли при исполнении своих обязанностей. В этом списке нет имени Екатерины Хитрово, которая, как мы уже сказали, умерла 2 февраля 1856 года, совсем немного не дожив до окончания войны.
В отряде сердобольных вдов, который на протяжении всей крымской кампании служил в госпиталях Симферополя, при исполнении своих обязанностей умерло 12 сердобольных.
По окончании войны сестры и вдовы были представлены к высокой государственной награде- серебряной медали. По просьбе Великой княгини Елены Павловны император Александр II распорядился выдать вдовам и сестрам солидное денежное вознаграждение, а некоторым из них установить пожизненную пенсию.
Также были награждены медалями и добровольные сестры милосердия, оказывавшие помощь раненым на боевых бастионах. Какие это награды? «Серебряные медали «За защиту Севастополя»- на Георгиевской ленте. Получили все, даже крепостные, участвовавшие в обороне города с 13 сентября 1854 ( когда город был объявлен на осадном положении) по 28 августа ( когда русские вынуждены были отойти на новую линию обороны). В указе специально отмечалось право на эту медаль женщин «которые несли службу в госпиталях или во время обороны Севастополя оказали особые услуги».
Серебряная медаль «За усердие» и Боевая медаль «За храбрость» на Георгиевской ленте. Получили женщины — жены, сестры, дочери защитников Севастополя, которые носили на бастионы воду, еду, боеприпасы, когда вражеский огонь не давал возможности провезти это на подводах.»
Работа сестер Крестовоздвиженской общины на театре Крымской войны сделала настоящий переворот во взглядах общества на положение и роль женщины. Еще в начале войны отличавшаяся прогрессивными взглядами Великая княгиня Елена Павловна говорила Пирогову:
«- Женщины должны быть только направляемы мужчинами, — сказала мне однажды покойная великая княгиня, говоря о своей женской общине. Это совершенно справедливо, ваше высочество, — отвечал я. — Но справедливо только до тех пор, пока женщины будут воспитаны по нынешнему и с ними будут обращаться все по той же устарелой и бессмысленной методе. Но это следует изменить, и женщины должны занять место в обществе, более отвечающее их человеческому достоинству и их умственным способностям.»
Через много лет после Крымской войны Пирогов продолжал рассуждать по этому вопросу: «Когда я теперь вспоминаю, как тогдашние обстоятельства мало способствовали развитию только что устроенного Общества сестер и как плохо эти обстоятельства соответствовали выгодам этой организации, то я чувствую, что я принужден восторгаться от тех добрых результатов, которые дало это женское учреждение. Результаты эти во всяком случае доказывают, что до сей поры мы совершенно игнорировали чудные дарования наших женщин. Эти дарования ясно доказывают, что современный женский вопрос и тогда уже был в полном праве требовать своего raison d etre. То, что противники благоразумной женской эмансипации еще до сего дня утверждают, будто бы велика разница в организации полов, — например, меньший вес в мозгу и проч., — этого нечего брать во внимание, и это никогда не выдержит серьезной критики. Женщина, если она получит надлежащее образование и воспитание, может также хорошо усвоить себе научную, художественную и общественную культурность, как и мужчина. При этом главное условие только то, чтобы женщина всегда сохраняла в себе физиологическую и нравственную женственность и выучилась бы не расставаться с нею. Это, конечно, нелегко, но, однако, возможно, и это именно то, что защитники, как и противники женского вопроса, упускают из вида. Женщина с мужским образованием и даже в мужском платье, всегда должна оставаться женственной и никогда не пренебрегать развитием лучших дарований своей женской природы. И я решительно не вижу, почему одинаковое общественное положение женщины с мужчиною может помешать такому развитию.»
«Я нимало не смотрю на современные учреждения женских обществ (у нас, в Англии, Германии и Соединенных Штатах) как на продолжение старой, традиционной идеи католиков: они, напротив того, для меня служат знаком новых времен. Конечно, в некоторой степени они по наружности сохраняют свой древний вид, заведенный католиками; но современный женский вопрос духовно парит в этих учреждениях. Организаторы и основатели их невольно, и сами того не сознавая, способствуют требованию прав уже возбужденному женскому вопросу. Этот столь современный женский вопрос есть сам по себе последствие и плод радикального стремления нашего времени и особого рода мировоззрения. Дело теперь не в эмансипации женщин, о которой я мечтал еще 30 лет назад; но настоящим образом значение женщин я постиг только позднее, при управлении общиною сестер о по опытам во время крымской кампании. Там я мог ежедневно убеждаться, присматриваясь к их обдуманным суждениям и аккуратным действиям, что мы не умеем ни достойно ценить, ни разумно употреблять их природный такт и чувствительность.»
«Я постарался изложить письменно все собранные мною впечатления во время моего управления общиною (вы это найдете в числе моих бумаг) и доказать, что сестры не только для ухода за страждущими, но даже в управлении многих общественных учреждений, более одарены способностями, чем мужчины.»
Работа сестер Крестовоздвиженской общины и сердобольных вдов в Крымскую войну имела, как минимум, три величайших последствия для развития сестринского дела в России.
Во-первых, деятельность сестер оказала нравственное влияние на госпитальную военную администрацию.
Во- вторых, сестры наглядно продемонстрировали обществу модель организованной помощи раненым и больным на театре войны и сформировали модель военного сестринского дела.
В- третьих, деятельность сестер окончательно способствовала общественному признанию сестринского дела и выделению его в самостоятельную, важную для развития общества, профессию. Если до войны сестринское дело в России развивалось на основе благотворительных пожертвований, то после войны начался процесс преобразования сестринского дела в государственную форму развития. Тем приятнее осознавать успех общины, когда знаешь, что условия для ее существования были самые неблагоприятные- недоверие и откровенные насмешки со стороны чиновников, противодействия администрации, неустроенный быт, а главное- ничтожные средства для помощи раненым, что часто делало неэффективным деятельность сестер. Как же общине удалось выжить и добиться успеха?
Пирогов так отвечает на этот вопрос:
«Когда я переношусь назад, к моменту развития общины сестер, учрежденной великой княгиней, — вспоминает Пирогов, — то я вижу ясно, что основная мысль ее жизни- практическая деятельность женщин- была здесь приложена во всей полноте. Крымская война доставила достаточно случаев для испытания пользы от женской общины. Но чувствовался недостаток в условиях, которые необходимы для солидного и продолжительного существования общины. Самая деятельность женщин на поле битвы была слишком бурлива и массивна, а средства для помощи слишком ничтожны для того, чтобы их можно было разделить равно и с пользой.»
«Но надо признаться, что наша община вполне достигла своей цели. Она почти, можно сказать, была сымпровизирована бедствиями военного времени, и поэтому имела свои слабые стороны; но несмотря на то, она отличалась в уходе за ранеными и больными, презирая все злоупотребления администрации, все опасности войны и даже саму смерть. Залог этого замечательного явления неоспоримо лежит в кипучей деятельности и нервном возбуждении в военное время; изобилие дела заменяло недостающую в общине духовную силу и не совсем отличную организацию. Да послужит это уроком будущим основателям. Не абстрактный принцип, не возвышенное побуждение сердца, а непрестанная и хорошо распределенная деятельность- вот главное условие при устройстве современных общин. Старое правило : ora et labora- должно служить здесь девизом.»
Еще один переворот совершенный сестрами Крестовоздвиженской общины, имел отношение к зарождающейся философии сестринского дела. В Крымскую войну было положено начало дискуссии о религиозном или практическом направлении сестринских общин.
Отъезд первой сестры- настоятельницы Крестовоздвиженской общины Александры Стахович и группы сестер в Петербург в сентябре 1855 г. вовсе не был связан с «ухудшившимся здоровьем, чрезмерной усталостью от трудов и окончанием первого года службы на театре войны», как это было указано в официальных документах. Настоящая причина была связана с произошедшим в общине расколом во взглядах о религиозном или практическом направлении сестринской деятельности. Если Александра Стахович пыталась внедрить в общине строгий религиозный дух, то руководитель общины Николай Пирогов и сестры Екатерина Бакунина, Екатерина Хитрово и Елизавета Карцева утверждали практический рассудок сестринского дела.
Дискуссия о направлении сестринских общин продлится еще много лет после окончания Крымской войны, но начало этому важному разговору было положено именно в тяжелые дни осады и обороны Севастополя. Позже Пирогов писал по этому поводу:
«Если же меня спросили бы: какое мировоззрение должно служить основанием для учреждения общины сестер в нашем отечестве, то я могу дать пока только отрицательные ответы. Я могу сказать одно, что старо- католическое и протестантское мировоззрение для нас, как основание, негодны. Православные монахини, или учреждение диаконис, тоже в наше время не годятся. Наша церковь не имеет никаких преданий для подобных учреждений, и она настолько консервативна и формальна, что не в силах примениться к насущным требованиям нашего времени. Поэтому я думаю, что наши учреждения сестер не должны ничего заимствовать у западных, а должны устраиваться на новых началах. Конечно, они не могут обойтись без известной доли духовной и формальной религиозности, но католическая мистичность и протестантская сухость должны быть им чужды.
Наша сестра милосердия также не должна быть православной монахиней. Она должна быть простая, богопочтительная женщина, с практическим рассудком и с хорошим техническим образованием, а притом она непременно должна сохранить чувствительное сердце.
Но главное условие для достижения успеха в наших подобных учреждениях должно быть то, чтобы деятельность в женщинах была поддерживаема непрестанно. А потом положение их в госпиталях должно быть, насколько возможно, независимо от госпитальной администрации. Самые же образованные сестры, которым будет поручаем надзор за общиной, должны быть так поставлены, чтобы они могли нравственно влиять на весь персонал госпитальный. Если же мы вздумали бы вводить в наших общинах формально- религиозное направление, то непременно случилось бы то же самое, что произошло при введении в общину некоей госпожи Вуич: мы получим женских Тартюфов, но никак не истинно- религиозных сестер. Вот, насколько могу описать, каков идеал, который я себе когда- то составил, во время моего управления общиной в крымскую кампанию…»