У.П. Ричардс . Письма из Крыма 

Составитель: Марджи Блой, Ph.D., Национальный Университет Сингапура. Часть писем использована Кристофером Гиббертом («The Destruction of Lord Raglan») с разрешения Ричарда Дайер-Беннета старшего. 

Письмо 1. В море, близ Одессы, 9 сентября 1854 г.
Милая матушка,
получил твое большое письмо в последний момент — мы вышли из Варны сразу же после того, как туда доставили почту. Не могу передать, как рад я был этой весточке — я-то думал, ты пишешь по неправильному адресу, или же что-то стряслось, ведь за все это время я получил лишь письмо от тетушки Роб. Ходят слухи, что чуть ли не тонна неотправленных писем осталась в Константинополе. Отправил тебе два письма — видимо, они не дошли. Последнее было написано давненько; все наши офицеры слегли тогда с холерой или расстройством желудка, и я как единственный здоровый был завален работой. Свободная минутка выдавалась разве что ночью, но к тому времени я с ног валился от усталости; впрочем, и сейчас времени не так уж много, так что буду краток. Мы находимся в виду Одессы — думаю, она и есть цель нашего похода. Если это так, то завтра будет высадка, и мне надо бы приготовить оружие и амуницию.
Рассказ начну, пожалуй, с прибытия в Константинополь. Нас разместили в большой казарме милях в четырех от Босфора (азиаты называют его Кулали). Как и все турецкие казармы, эта квадратной формы, просторная, но грязная, почти все окна без стекол, а внутри полно насекомых и мышей; там мы пробыли дней десять. Затем нас отправили морем в Варну, переход занял 28 часов. Издали Босфор радует глаз великолепной архитектурой, но вблизи его зловонные улицы, запруженные оборванцами и стаями бродячих собак, производят далеко не столь приятное впечатление.
В жизни не видел народа ленивей, неряшливей и неблагодарней, чем турки. Расшевелить их можно разве что добрым пинком, что мы время от времени и делаем. Греки — те еще хуже: сплошь торгаши и отъявленные мошенники. Заговорят зубы рассказами о качестве товара и обсчитают, если ты развесил уши. По ночам они часто грабят безоружных, но при этом ужасные трусы — один вид револьвера отпугнет хоть дюжину.
По прибытии в Варну мы сошли на берег и стали лагерем на побережье, справа от города; место пришлось нам по душе, мы купались каждое утро, хотя тогда и было прохладно. За то время, что мы там стояли, в нас дважды стреляли: один раз — из зарослей, причем пуля едва не задела одного из наших. Бросившись туда, откуда был сделан выстрел, мы обнаружили в кустах невозмутимо дымящего субъекта; на вопрос, кто стрелял, он отвечал, что видел человека, убегавшего в долину. Это показалось мне подозрительным; я схватил его за глотку и рывком поставил на ноги — под ним оказался свежеразряженный пистолет. Мы взяли его в плен и передали паше, который назначил ему двести ударов по пяткам. Назавтра, около четырех утра (в это время мы обычно встаем), шестеро дикарей обстреляли наши палатки. Мы снова бросились в погоню и переловили всех; один из них был при этом легко ранен острием шпаги. Этих мы тоже сдали паше, который велел отрезать им носы и уши и отсчитать каждому по двести ударов, хотя по-хорошему их следовало бы пристрелить. В следующий раз обойдемся без церемоний.
От места первой стоянки мы сдвинулись миль на пять и стали по другую сторону Варны, оказавшейся грязной и пыльной. В самом городе есть прекрасное озеро, почти соединенное с морем. Эта красивая страна (Болгария то есть) очень похожа на Гламорганшир — те же холмы, равнины, реки и проч., но при этом гораздо больше лесов. Земли вокруг Варны почти не возделаны, хотя близ Силистрии и Шумлы огромные поля засеяны пшеницей. Помимо хлеба, здесь выращивают дыни, виноград, огурцы (которые местные поглощают в несметных количествах без всяких последствий для желудка), кукурузу, ячмень; картофеля нет, хотя в общем-то, при грамотном уходе, здесь можно вырастить что угодно. Флора и фауна, за исключением нескольких видов, не отличаются от английских. Здесь полно черепах, из которых французы варят суп, по их словам, очень вкусный; впрочем, наши солдаты все равно к нему не притронутся.
Из Варны мы отправились в Алладин, где присоединились к дивизии герцога Кембриджского. Состоит она из батарей капитана Пейнтера и моей, гвардейцев (гренадеров, фузилеров и колдстримцев) и трех полков — 42го, 79го и лучшего из лучших, 93го шотландского. Турки все никак не могут привыкнуть к виду килтов — часами сидят, повторяя «инсалла», что значит «волею божьей» и служит здесь выражением удивления.
Здесь, в Алладине, мы впервые столкнулись с холерой. Алладин — прекрасное место, расположенное на озере в восьми милях от Варны. Берега этого озера болотистые, и, хотя наш лагерь находился ярдах в шестистах от воды, по ночам сырость и болотные испарения накрывали нас белым облаком. Люди мерли как мухи. Потом мы продвинулись еще на шесть миль вглубь материка, но многие к тому времени успели заразиться и продолжали умирать. Ежедневно из госпиталя гвардейцев выносили по шесть-семь трупов. Мы оказались удачливей, хотя работали не в пример тяжелей: многие слегли, несколько человек умерло, но в целом гораздо меньше, чем у гвардейцев. Больше всех потеряли французы — 8 000 солдат и 75 офицеров, считай, целую дивизию! В общей сложности, по моим подсчетам, англичане недосчитались полутора тысяч солдат и офицеров, а французы около 10 000; этих потерь можно было бы избежать, отправься мы, вместо блужданий по окрестностям Варны, прямиком в Севастополь. При штурме погибло бы впятеро меньше людей, чем от холеры, а главное, боевой дух армии, ныне подорванный эпидемией, был бы по-прежнему высок. Ты не представляешь, насколько изменились наши солдаты! Покидая Англию, они охрипли от воинственных криков, а теперь ворчат и сетуют на предательство Абердина. Уверен, окажись он здесь, его слопали бы без соли.
Половиною потерь армия обязана мошенникам из английского интендантства. Солдаты оставались то без мяса, то без хлеба, а портер, о котором столько говорили в газетах, видели очень редко. Потом снабжение наладилось, и сейчас, на корабле, мы живем припеваючи.
Вернусь к описанию последних дней в Болгарии. Недели через две мы возвратились в Варну и с того времени не сходили с борта. Что ни день, прибывали войска. Наконец, 6-го числа обе армии погрузились на корабли, и англо-французское воинство, в общей сложности около пятисот больших пароходов и транспортных судов, двинулось из залива Бальчик, что в шестидесяти милях от Варны, на Крым. Так, во всяком случае, нам сказали, но нынче утром мы приблизились к Одессе, которую, скорее всего, атакуем завтра. Думаю, она не выстоит и трех часов против нашего флота, а при атаке с суши и того меньше.
Потом, я думаю, мы пойдем в Севастополь — этот орешек будет покрепче. Если его удастся взять, часть армии останется там на зиму, а остальные отправятся в Константинополь. Как только все выяснится, я непременно дам тебе знать. Мы тесно сошлись с французами, их офицеры прекрасно воспитаны. Мы частенько обедаем друг у друга. Они искренне восхищаются нашими солдатами, но что повергает их в трепет, так это наши лошади. Все, что они могут сказать, это «magnifique» (великолепно).
…Большинство наших офицеров слегло, двое умерло. Генерал Катор, полковник Флуд, лейтенанты Персеваль и Ле Странж и другие отправлены домой по состоянию здоровья, а бедолага Левинг скончался оттого, что во время болезни злоупотреблял опием. Холера распространяется с молниеносной быстротой. В десять вечера солдат заступает в караул, а к часу ночи он уже мертв, и каждые полтора-два часа появляется новая жертва. Здесь, в море, эпидемия почти прошла, и, надеюсь, больные вскоре поправятся.

11 сентября.
Вчера весь день простояли на якоре в шестидесяти милях от Одессы; лорд Раглан отправился на пароходе осматривать берег. Нынче утром, около одиннадцати, он вернулся. Только что мы снялись с якоря и движемся прямиком к Севастополю, куда прибудем завтра на рассвете и незамедлительно начнем штурм. Предполагается, кто город будет взят самое большее за десять дней; если останусь жив, непременно опишу все в подробностях…
С любовью к тебе и ко всем домашним,
Твой любящий сын W.P.R.

Письмо 2. Балаклава, близ Севастополя, 30 сентября 1854 г.
Милая тетушка,
Вчера получил Ваше письмо от 2го сентября, а предыдущее — незадолго до того; двух, стало быть, не хватает. Посылать письма почтой много безопасней — те два, что вы отправили с оказией, до меня не дошли. В другой раз дайте мне знать, кому вы передали письма, тогда я, возможно, их и получу. Чай мне тоже доставили, а порошок для желудка где-то затерялся. Нет ничего желанней этих посылок, ведь чай — это наш основной напиток, а порошок пришелся бы очень кстати в Варне, где все мы маялись животом. Недели две назад я написал матери три длинных письма, пронумеровав их соответственно 1, 2 и 3; это пойдет под номером 4, чтобы в случае пропажи одного из них вы сразу обратили на это внимание. Если на момент получения вас не будет в Вестоне, будьте добры распорядиться, чтобы письма отослали матушке, ведь сейчас у меня нет времени писать вам обеим.
Последнее мое письмо было написано примерно в шестидесяти милях от Одессы; продолжу с этого места. Здесь мы два дня ожидали, пока к нам присоединятся французские транспорты, и затем двинулись вдоль берега к Евпатории, маленькому городку на левом берегу большого залива, название которого я позабыл; Евпаторию можно отыскать на карте. Город был окружен и взят, в нем остался небольшой гарнизон, после чего мы двинулись на другой берег залива, где находилось основное место высадки — широкая песчаная коса, отделяющая соленые воды озера от моря. Незамедлительно была начата высадка всей пехоты и артиллерии Легкой и моей (1й) дивизий. Я был одним из последних, кто высадился в тот день, т.е. четырнадцатого числа. Высадка длилась два-три дня. Затем мы не спеша двинулись вперед, причем люди были настолько измучены холерой, желудочными расстройствами и проч., что, не пройдя и пяти миль, мы потеряли сотни.
Утром 18-го мы добрались до реки Бельбек, где впервые столкнулись с противником — тремя-четырьмя сотнями казаков, частью вооруженных ружьями. Кавалерия и конная артиллерия вступили с ними в стычку, было убито несколько лошадей и некоторые покалечены ядрами. Пленных не захватили. Утром, в сопровождении кораблей и транспортов, державшихся близко к берегу, мы двинулись дальше; за нами следовали французы в количестве около 25 000, затем тысяч семь турок, и, наконец, слева примерно 30 000 англичан, в том числе обоз, а также от 8 до 10 000 больных и отставших от своих солдат; таким образом, всего у нас было около 45 000 годных в строй бойцов.
Утром 20-го мы тем же порядком продвинулись к реке Альма, где на обрывистом и холмистом противоположном берегу построилась для боя русская армия. Три-четыре разбросанных по линии фронта мощных батареи защищали переправу. В их распоряжении были 24-фунтовые орудия, от 40 до 50 тысяч пехоты и около 9 000 кавалерии. Позиция их была очень выгодна; как явствовало из документов, найденных в захваченной по ходу дела карете князя Меншикова, сам царь надеялся задержать нас здесь недели на три, а то и на пару месяцев.
Осмотрев место грядущего сражения, лорд Раглан дал сигнал к атаке; французы пересекли реку ниже по течению, ближе к устью, чтобы обойти русских слева, а мы тем временем атаковали с фронта. Забыл сказать, что на берегах реки, аккурат между двумя армиями, находилась деревушка, в ночь перед сражением разграбленная, а непосредственно перед боем подожженная русскими; так вот, битва, начавшись с ружейной перестрелки, перекинулась туда. Пехота построилась в шеренгу и под градом картечи и ружейного огня начала переправу. Мы галопом помчались к берегу и открыли огонь по вражеским батареям. Русские успели установить множество белых вешек, по которым и наводили теперь орудия. Как следствие, 24-фунтовые ядра рвались в самой гуще наших рядов; повсюду взрывались снаряды, один из которых, просвистев аккурат над моей головой, рассыпал целый дождь осколков. Меня, впрочем, не задело, хотя несколько осколков застряли в ташке, оцарапали голову лошади и порвали мне мундир. Наш ответный огонь был на редкость меток; первым же выстрелом мне удалось поразить весь расчет левого орудия главной батареи, а затем пехота вместе с французами, ударившими с холмов на левом фланге, заставила русских отступить. Мы же подоспели как раз вовремя, чтобы перехватить два батальона поляков из русской гвардии, изготовившихся к атаке на нашу пехоту. Мы открыли убийственный картечный огонь из восемнадцати орудий, который они некоторое время выдерживали, но в конце концов дрогнули и задали стрекача; вскоре их уже громили со всех сторон, и они отступили в совершенном беспорядке. Если бы у нас была кавалерия для преследования, мы бы навязали им бой и захватили бы гвардейцев в плен. Дело было на редкость кровавое, мы потеряли около двух тысяч солдат убитыми и ранеными и 110 офицеров, бОльшую часть убитыми. Некоторые полки пострадали ужасно: в 23-м триста убитых и раненых солдат, восемь убитых и четверо раненых офицеров; впрочем, все это вы и так узнаете из газет. Мы захватили два орудия и пять лафетов, несколько сотен пленных и знамена.
Мне чертовски повезло: после вышеописанной атаки, преследуя отступающих, я захватил русского генерала с ценными документами и после битвы сдал его лорду Раглану. Наша батарея, по слухам, упоминается как проявившая себя с самой лучшей стороны в трех донесениях, а именно сэром Лейси Ивэнсом, генералом Стрэнгуэем и герцогом Кембриджским. Мы потеряли троих офицеров — капитана Дю, моего старого друга, а также лейтенантов Уолшема и Кокерелля; все они погибли от вражеского ядра. Похороны павших и погрузка раненых на корабли заняли два дня. Это было ужаснейшее зрелище: перед огромной батареей сотнями лежали убитые и раненые, последние стонали, требуя воды, так как солнце припекало немилосердно; но санитаров, чтобы перевязать им раны, катастрофически не хватало. Было захвачено немало трофеев, кое-что перепало и мне — к примеру, прекрасный русский пони, принадлежавший одной из тех дам, что прибыли посмотреть, как англичане получат взбучку, но, к вящей нашей радости, горько разочаровались. Другие наши ребята разжились чудесными шляпками. На третий день мы двинулись дальше и приблизились к Севастополю. Справа русские воздвигли несколько мощных батарей, прикрывавших переправу через реку Кача, но мы обогнули их выше. На берегах этой реки находились усадьбы русских дворян и севастопольских богачей, и, ручаюсь, более роскошной добычи вам видеть не приходилось — дома прекрасно меблированы, повсюду чудесный фарфор, позолоченные безделушки и т.д.
Здесь мы стали лагерем на ночь, а на следующий день провели рекогносцировку, в ходе которой выяснилось, что левый берег бухты почти не защищен, так что мы двинулись лесом в этом направлении. Возглавляла колонну наша батарея. Внезапно мы наткнулись на значительные силы противника — до шести тысяч человек с обозом; увидав нас, они атаковали и едва не взяли в плен лорда Раглана, который ехал впереди, осматривая местность. С ним был штаб, а также двадцать драгун охраны; мы приблизились, показали зубы, и русские, бросив обоз, ударились в бегство. Мы взяли несколько пленных и множество трофеев — провизию всех сортов, богато отделанные кружевом камзолы, прекрасные шали, разнообразнейшие драгоценности, картины, в общем, все, чего душа пожелает, так что невозможно было решить, что из этого взять с собой, а что оставить. Пленные сообщили, что потери русских под Альмой составили десять тысяч человек, и что больше они на нас не нападут, так как привыкли сражаться с людьми, а не с дьяволами в красных мундирах.
На следующий день Легкая и наша (первая) дивизии выдвинулись вперед и после небольшой перестрелки захватили крепость, город и бухту Балаклава. Пароходы вели обстрел с моря, а мы наступали с берега. Затем мы принялись за выгрузку осадных орудий, каковую к настоящему моменту практически закончили. Остальная часть армии уже на подходе, где-то в миле от города. Мы остаемся, чтобы прикрывать выгрузку орудий, поскольку в тылу у нас тысяч 15 русских, и, думаю, вскоре начнется бой, если только у них достанет храбрости нас атаковать. Должно быть, они все-таки осмелятся, ведь нас только пять тысяч; впрочем, с них и этого довольно.
Вот так, по ходу моего немного невнятного рассказа, вы перенеслись с борта корабля в виду Одессы на позиции у самого моря, в четырех милях левее Севастополя, где мы расстанемся до поры с храброй первой дивизией и поговорим о другом. Что касается меня, то никогда прежде я так хорошо себя не чувствовал; похоже, тяжелый труд идет мне только на пользу. Мы почти ежедневно проводим в седле по 12-14 часов, не считая обедов и устройства на ночлег. Просыпаемся в четверть пятого утра, а засыпаем в девять вечера (хотел сказать «ложимся в постель», но чего-чего, а постелей здесь нет). Каждому выдают фунт бисквитов и три четверти фунта свинины, или фунт свежей говядины в день, и четверть пинты рому — маловато, на ваш взгляд, для безбедного житья, но мы умудряемся пополнять рацион капустой, репой, дичью, тыквами, арбузами и великолепным виноградом; все это сказывается на здоровье людей самым благотворным образом. А еще нам достался улей с пчелами.
С прискорбием сообщаю о смерти бедняги Патона, скончавшегося на борту корабля от горячки; по причине болезни он не участвовал в альминском сражении. Накануне вечером он был на берегу и умер на следующее утро. Здесь его брат, очень на него похожий; все скорбят о нем, так как в полку его очень любили. Кроме того, от холеры умер генерал Тайден и множество других офицеров, которых я не знал лично. Эйд в полном порядке, бедолага Филдс отправлен домой по болезни, а также Уиллет и несколько лейтенантов. Климат вывел из строя больше солдат и офицеров, чем было убито за всю кампанию. Я давненько не встречал О’Флагарти. Он не в нашей дивизии, и видимся мы редко — на визиты не остается времени. Зато я встречал Г.Дешвуда, вид у него цветущий, чего не скажешь о капитане Дешвуде: тот слег после долгого перехода и покуда не поправился, но, я надеюсь, вскоре ему станет лучше.
Не знаю, разберете ли вы эти каракули — стола здесь нет, и я вынужден писать, лежа на земле. Следующее письмо отправлю уже из Севастополя, взятие которого не за горами. После его падения лорд Раглан намерен, если погода позволит, атаковать и другие города и русскую армию, а затем вернуться в Севастополь на зимние квартиры…
Преданный Вам
Ричардс

Письмо 3. Под Севастополем, 7 октября 1854 г.
Милая матушка!
С последней почтой я писал тете Роб обо всем, что здесь происходит; надеюсь, ты тоже прочла это письмо. С того времени ничего особенного не случилось — мы строим склады, готовим осадный парк и проч. Траншеи будут готовы к вечеру, батареи — в понедельник, а штурм должен состояться несколькими днями позже, поскольку с той стороны, с которой мы атакуем, город защищен слабо. Зимовать мы будем либо здесь, либо в Константинополе или же — во всяком случае, пехота, — на Мальте и Корфу. Сдается мне, ни один из этих планов пока не принят; об окончательном решении напишу сразу же после взятия города, если, конечно, уцелею.
Новостей никаких. Мы по-прежнему теряем много солдат и офицеров, но смертность с каждым днем снижается, и эпидемия холеры практически прошла. Мы, то есть, английская армия, потеряли с момента высадки примерно 9 000 убитыми, ранеными, умершими от болезней и больными. Я чувствую себя прекрасно; говорят, у меня железное здоровье. С последней почтой пришли известия от старины Сэма Батчеллора о четырех новых вакансиях. Я теперь двадцать первый в списке на производство; ходят слухи, что пять генералов и шесть штабных офицеров подали в отставку и что где-то в ноябре ожидается прибытие нового батальона, так что, если все это правда, я получу производство не к апрелю следующего года, а к концу текущего. Если все будет в порядке, то, когда армия станет на зимние квартиры, буду хлопотать о пятимесячном отпуске в Англию, поскольку зимовать здесь приятного мало, да и для здоровья вредно, а мне бы хотелось хоть немного побыть дома.
…Если у тебя случаем есть ненужные «Клифтон Кроникл» или «Мертайр Гардиан», будь любезна, перешли их мне — читать здесь совершенно нечего, и мы ждем газет с таким же нетерпением, как жертва кораблекрушения на необитаемом острове — паруса на горизонте. Пришли мне также номер «Таймс» с описанием альминского сражения и любые другие газеты, где есть фронтовая хроника. Продукты здесь (те, что не входят в наш крохотный рацион) очень дороги. Как-то я выложил 5 фунтов за двух ягнят. Можно было бы получать все это из Англии, но бог знает, где мы окажемся через месяц, да, к тому же, с посылкой может произойти то же, что и с порошками тетушки Роб. Как оказалось, майор Янг, которому поручено было передать его мне, попросту потерял посылку; жаль, что и говорить, ведь порошок для желудка — штука полезная и простая в приготовлении. Больше писать не о чем. С неизменной любовью к тебе, милая матушка,
Твой преданный сын W.P.R.

Письмо 4. Под Севастополем, 22 октября 1854 г.
Милая матушка!
С последней почтой получил письмо от тетушки, помеченное твоей рукою в углу конверта вторым октября; она умоляет меня писать чаще — дескать, ни ей, ни тебе нет от меня ни строчки. Понятия не имею, как такое могло случиться, ведь я отправил вам шесть или семь писем. По сути дела, с того дня, как мы оставили Варну, я пишу вам практически с каждой почтой; впрочем, со следующей (она придет 24го) надеюсь узнать, что хоть какие-то из этих писем вы получили.
Мне попадалась «Таймс» от третьего числа сего месяца, в которой весьма жизнерадостно описано падение Севастополя, каковое, вообще-то, еще не произошло, и, между нами говоря, вряд ли состоится в ближайшем будущем. Мы допустили несколько ошибок; во-первых, город следовало штурмовать сразу же после того, как мы к нему приблизились, пока русские не оправились от последствий Альминского сражения и не имели ни малейшего представления о том, откуда мы собираемся атаковать. Вместо этого мы заняли позицию напротив предполагаемого места атаки и ничего не предпринимали в течение 10 дней, позволив им без единого выстрела возвести батареи, начать земляные работы и т.д., а теперь палим беспрестанно вот уже пять дней, тщетно пытаясь разрушить то, что они возвели за это время; запасы боеприпасов истощаются, а армия ропщет. Уж не знаю, кто больший осел — Раглан или Бургоэнь. Французы тоже замешкались. Выгрузку орудий они закончили дней через шесть-семь после нас, и все это время не позволяли нам начать осаду из страха, что мы займем город прежде, чем им удастся сделать хоть один выстрел. Как бы то ни было, долго это продолжаться не может: погода вот-вот переменится, а в тылу у нас, к тому же, значительные силы русских, так что придется либо выдерживать их натиск, либо трубить отбой еще до конца года, что будет страшным ударом как для нас, так и для всей нации. Мало того, мы указали русским их слабые места, которые они не преминут усилить в следующий раз. Впрочем, надеюсь, до этого не дойдет, и уже в следующем письме я сообщу о взятии города.
Работа на полевых батареях очень тяжелая, не только потому, что мы являемся частью группы прикрытия, но и потому, что очень часто, порой дважды за ночь, нас подымают по тревоге, опасаясь вылазок или нападения с тыла. Кроме того, приходится под разрушительным обстрелом тащить осадные орудия на батареи и подвозить боеприпасы под огнем. Как ни странно, я все еще цел, хотя и пережил несколько опасных моментов.
Прошлой ночью слепой, как крот, лорд Данкеллин был послан со своими гвардейцами атаковать группу рабочих, но сбился с пути и двинулся прямиком на русские аванпосты, где и был захвачен в плен; люди его спаслись бегством. Будучи безоружными, предпринять хоть что-нибудь они не могли; ручаюсь, русские раззвонят об это на весь свет.
Наш бедный Янг умер прошлой ночью от холеры, которая к настоящему моменту почти прекратилась. Бедная леди Янг! Она живет в Клифтоне и потеряла уже обоих сыновей: сперва старшего, баронета — он женился всего за две недели до отплытия из Англии и был убит при Альме, а теперь и младшего. Думаю, эта скорбная весть еще не дошла до нее, так что ты сможешь как-нибудь подготовить ее к столь тяжелому удару, поскольку Пейнтер, командующий батареей, вряд ли ей напишет, а если и напишет, то из рук вон плохо. Сегодня днем собираюсь на похороны; я взял на себя отправку на родину некоторых вещей покойного — перешлю их тебе. Остальные вещи будут распроданы. Янг был славный парень, все его любили.
Бедняга полковник Александр из королевских инженерных войск тоже скончался — от удара, вызванного беспокойством о ходе осадных работ. Был вчера на распродаже его имущества — за него давали хорошую цену.
…Я продвигаюсь по списку, сейчас я девятнадцатый сверху, и, думаю, вскоре получу производство и отправлюсь домой; меня тошнит от военных действий, я сыт ими по горло. Передай тетушке, что Блэнфорд по-прежнему со мной (он, пожалуй, единственная моя отдушина, хотя и распоряжается моими вещами как своими), и что я так и не видел капитана Пауэлла.
Писать больше не на чем и не о чем, так что на этом заканчиваю. С любовью ко всем домашним,
Твой преданный сын, WPR.
PS. Подумать только, на мой день рожденья было шампанское!

Письмо 5. Под Севастополем, 7 ноября 1854 г.
Милая матушка!
Как явствует из письма, мы по-прежнему по эту сторону городских стен, но надеюсь вскоре написать тебе изнутри, или же навсегда распроститься с этим местом, поскольку все мы сыты по горло той нелепицей, что зовется осадой; об этом — подробней.
Начну с того, на чем закончил прошлое письмо, а именно — со стрельбы и подвоза боеприпасов; с тех пор у нас много чего произошло. Во-первых, одним прекрасным утром русская армия, долгое время болтавшаяся без дела у нас в тылу, объявилась в виду Балаклавы, которую мы укрепили земляными валами по всей линии фронта и, как последние ослы, доверили оборону туркам. Итак, когда русские появились, турки открыли огонь, и все шло хорошо, пока противник не приблизился. Тогда они оставили редуты, которые можно было бы удержать даже при самых неблагоприятных обстоятельствах, и сбежали во главе со своим полковником. Преследуя их, русская кавалерия едва не ворвалась в деревню, которую защищал всего один полк, 93й горный; тем не менее, шотландцы держались стойко и задали русским хорошую трепку.
Вскоре мы, а с нами и французы, отошли от наших позиций на три с половиной мили. Русские завладели оставленными турками укреплениями и двенадцатью орудиями. Тогда мы взялись за работу, два орудия уничтожили, а шесть отбили, но остальные им удалось увезти с собой, и с этого момента начинается самое ужасное.
Лорд Раглан приказал кавалерии атаковать и отбить орудия (хотя никто не знал, где они могут находиться); в итоге кавалерия ринулась прямо в центр русской армии и практически вся была истреблена или захвачена в плен. Она явила чудеса доблести, но была сметена артиллерийской и ружейной стрельбой. Уцелевшие прорубились к своим, после чего мы оставили холмы русским (где они впоследствии и закрепились) и вернулись в лагерь. На следующий день, 26го, вдохновившись успехом, они решили атаковать правый фланг нашей армии и оттеснить нас к морю.
Им (простым русским солдатам) сообщили, что мы ужасно напуганы и, едва завидев их, обратимся в бегство. Затем их, как водится, напоили и натравили на нас, не снабдив, впрочем, артиллерией. Мы — те, кто был на правом фланге, т.е. 1 и 2 дивизии — развернулись и с помощью 18ти орудий и ценой полутора тысяч убитых, раненых и пленных за полчаса отбросили их назад. Старый осел лорд Раглан (имей в виду, сейчас это мнение всей армии) был очень доволен и решил, что после такого угощенья атаковать они больше не осмелятся, хотя место здесь и слабое. Инженеры все-таки посоветовали ему усилить позиции тяжелыми орудиями и провести ряд земляных работ, но он, похоже, повредился рассудком, поскольку заявил: «Ерунда, они не посмеют вернуться».
Прошло несколько дней, обстрел города продолжался, мы снова подвозили боеприпасы и проч. для осады, и все позабылось. Осада продолжалась так медленно из-за того, что французы не смогли вовремя подвести апроши к тяжелым русским орудиям, так что у русских была возможность дождаться подкреплений из Одессы, и в ночь на четвертое мы услышали звон колоколов и крики. Мы не знали, к чему бы это, но наутро все выяснилось.
Оказалось, что в крепость прибыли великие князья Константин и Михаил с тридцатью тысячами свежих людей и провиантом. Утром пятого числа, примерно в шесть часов, когда я завтракал, мы услышали стрельбу с пикетов и громкие крики справа, и обнаружили, что русские, пьяные, как всегда, значительно превосходящими силами атакуют нас в том же месте, что и 26го. Итак, о битве Севастопольской или Инкерманской, как тебе больше нравится.
Противник, как оказалось, проведал, что мы, будучи уверенными в собственной безопасности, не укрепили позиции, и воспользовался этим обстоятельством в ночь на 4е, когда наши караулы из-за сырости и сильного ветра утратили бдительность. Прежде чем мы успели их заметить, русские доставили к месту сражения 70 тяжелых орудий и 60 000 солдат, и первое, что мы увидали, была их пехота, атакующая наши пикеты. Едва успев построиться, мы (а также 2, 4 и Легкая дивизии и дивизия французов, всего около 20 000 человек и 30 орудий) ринулись на защиту наших позиций. Это было примерно в полседьмого, а битва продолжалась до половины третьего, пока противник не отступил в город, оставив 2 000 пленных и от 15 до 20 000 убитых и раненых. Пройдясь по полю, я пришел к выводу, что число это гораздо больше. С нашей стороны, как ни прискорбно сообщить, потери также велики. Что до меня, я и не надеялся выйти из этого дела живым, поскольку больше девяти часов находился под ужасным огнем их тяжелых орудий, отвечать на который нам приходилось лишь из девяти крохотных пушечек.
Подо мной — как и под Дакром, Хэмли и Уоденхаусом — убило лошадь, я был выбит из седла оглушительным взрывом такой силы, что, хоть он и прогремел в тридцати футах над моей головой, земля под ногами задрожала. Потом меня атаковал какой-то русский из тех, что пробрались к нашим орудиям. Он бросился на меня со штыком наперевес, но я вовремя заметил опасность и, подпустив его поближе, ловко сбил с ног ударом кулака. Ничего другого мне не оставалось, так как шпага моя осталась на передке одного из орудий, а револьвер я потерял, о чем очень жалею, ведь это была вещь нужная и дорогая; впрочем, благодарение богу, я уцелел, а вот другим не повезло.
Пал доблестный Стренгуэй, из наших были ранены майор Таунсенд, капитаны Тапер, Брэддели, Ингилби и полковник Гэмбин; убиты сэр Джордж Каткарт и Голди, и еще 14 гвардейских офицеров. Уверен, вы с тетушкой ужаснетесь, узнав, что бедный Уэппи Дэшвуд также погиб; слов нет, чтобы передать мое горе. Он был так бодр, когда я навещал его вечером перед битвой; а следующую весть о нем я получил уже в пылу сражения. Узнав, что он при смерти, я немедленно направился к нему, но он, хоть и был еще жив, вряд ли меня узнал. Снаряд ударил его в бок, проломил ребра и изувечил руку и ногу. Он недолго мучился; бедный Гарри узнал об этом на следующий день (под Гарри двадцать пятого числа прошлого месяца убило двух лошадей)… Тем же вечером Уэппи похоронили — пока не знаю, где; я был на дежурстве и не присутствовал на церемонии. Вещи его, кроме тех, что предназначены друзьям, продадут с аукциона. Общие наши потери составляют 40 убитых и 70 раненых офицеров и около 2 000 солдат. Дело было куда дольше и кровопролитней альминского.
Больше писать нет времени — почту вот-вот отправят.
С любовью ко всем домашним,
Твой любящий сын, W.P.R.
PS. На военном совете решено, что мы останемся здесь в бараках на всю зиму, пока не возьмем город. Приятная перспектива, что и говорить!…

Письмо 6. Под Севастополем, 13 ноября 1854 г.
16 Ноября
Пришлось отложить письмо на три дня, пока мы перебирались в лагерь. По дороге я заглянул в расположение 50го полка и разыскал могилу Уолпола. На ней надгробный камень с его именем, номером полка и надписью «Убит 5 ноября 1854». Гарри был на похоронах и забрал все вещи покойного и прядь его волос.
Мы познали вкус грядущей зимы, пережив ужасную бурю с ветром, дождем и снегом. Потери ужасны. Прежде всего, восемь транспортов, три из которых паровые, были разбиты у входа в Балаклавскую бухту, триста человек погибли; мало того, на этих кораблях находилось практически все наше зимнее обмундирование. Ума не приложу, что мы будем делать, ведь доставка его из Англии займет по меньшей мере пару месяцев.
Согласно подсчетам, утрачено имущества на сумму в три миллиона фунтов стерлингов, в частности, 9 000 галлонов рома и от четырех до шести миллионов снарядов, огромные запасы говядины, свинины, бисквитов, меда, ячменя, сахара и обмундирования для войск, а также долгожданные заряды к осадным орудиям. В придачу ко всему, ветер перерос в ураган, снес практически все палатки, в том числе и мою, и в итоге все, что в них находилось, промокло и испортилось; а холод стоял собачий.
Дела наши, видимо, плохи — лорд Раглан потерял чертову уйму времени и намерен зимовать прямо здесь, разместив войска в бараках; к несчастью, решение было принято слишком поздно. Только-только отправлен заказ на лес для бараков — и это в то время, как нам давно следовало отстроиться! Лошади тоже не выносят мороза, каждая батарея еженощно недосчитывается двух-трех. Дорога на Балаклаву практически непроходима, так что даже если нам и отправят провиант вовремя, я понятия не имею, как мы доставим его за семь миль без лошадей.
Вряд ли это вина лорда Раглана, всем известно, что он действует согласно приказам, полученным из Англии. В армии растет недовольство; ясно как божий день, что, атакуй мы без промедления, пока русские не отошли после Альмы, город был бы взят; а теперь они оправились, возвели батареи, увеличили численность гарнизона, каждый дом превратили в крепость и т.д; вряд ли мы когда-нибудь возьмем эту твердыню — подкреплений, которые прибудут не раньше весны, хватит только для восполнения зимних потерь, а враг тем временем хорошенько подготовится. Русские сосредотачивают значительные силы у нас в тылу; по общему мнению, мы серьезно влипли, и я не вижу никакого иного выхода, кроме как решиться на штурм, которого все ждут с огромным нетерпением.
Появляются первые случаи дизентерии и малярии — увы, такова горькая правда. Прекрасная иллюстрация к предательству Абердина, жертвующего лучшей армией из всех когда-либо посланных Англией на поле брани. Не хотел бы я быть в его шкуре, если он окажется здесь. Какая жалость, что он не слышит всех армейских проклятий в свой адрес.
Я сейчас командую батареей, так как Уодхаус болен, а Барстоу отправляется в Скутари из-за дизентерии и прочих хворей. Каким-то чудом я до сих пор здоров. С самого отъезда не болел ни дня. В списке на повышение я теперь восьмой (хоть бы семь-восемь этих тупиц из Вулвича ушли наконец в отставку, предоставив мне возможность выбраться отсюда. Я сыт войной по горло, и, если бы мог, подал бы в отставку прямо завтра). Лорд Джордж Пейджет и Годфри Морган так и сделали, и многие гвардейцы угрожают тем же. Да, во время сражения был взят в плен русский генерал, о чем докладывал в главный штаб полковник Дакр.
Нашу батарею отметил также сэр Лейси Ивэнс, но кто-то в штабе исказил его донесение, добавив полковника Дьюпиуса и Фитцмайера; пришлось сэру Лейси сообщить об этом лорду Раглану. Те два орудия под командованием неизвестного артиллерийского офицера, что сокрушили, как сказано в газетах, русские батальоны, — мои.
Лайярд, великий путешественник, член парламента, который находится здесь с момента высадки, всецело занят своими записками; его ужасает та неблагодарность, с которой с нами обходятся (вот увидите, то же самое будет и с Инкерманом). Он собирается рассказать об этом в Парламенте.

Письмо 7. Под Севастополем, 28 ноября 1854 г.
Милая Кэрри,
Огромное спасибо за письмо. С прошлой почтой пришло письмо от Изабеллы; на него я отвечу в следующий раз. Рассказывать не о чем. Мы по-прежнему ожидаем подкреплений и боеприпасов. Недавно состоялся военный совет, на котором, ввиду огромного количества раненых, больных и погибших, было решено зимовать здесь и продолжать осаду. По слухам, за это ратовал лорд Раглан; армия же считает, что, в силу некоторых причин, подобный ход весьма неудачен.
Во-первых, всякому понятно, что напади мы сразу же по прибытии, прежде чем русские успели возвести те громадные батареи, что они имеют сейчас, и укрепить каждый дом и улицу, равно как и заминировать весь город, мы бы взяли крепость с потерями вполовину меньшими, чем под Балаклавой и Инкерманом.
Во-вторых, мы продвинулись почти вплотную к стенам, и следующим шагом должен быть штурм. Если мы этого не сделаем, они успеют заминировать все щели; кроме того, что касается защиты города, они наглеют с каждым днем. В то же время Инкерман, где они потеряли от 20 до 25 000, внушил им панический страх перед англичанами; дезертиры и пленные утверждают, что нас боятся больше, чем французов и турок вместе взятых. Что касается последних, от них одни неприятности; с тех пор, как они удрали из превосходно укрепленной крепости в Балаклаве, доверие к ним утрачено — кто знает, вдруг их очередное бегство обернется поражением, не говоря уж о дурном влиянии подобных поступков на наших собственных солдат.
Подумать только, их полковник первым вбежал в Балаклаву, опередив остальных на целых 150 ярдов! Мы спустились на помощь и потому все видели. Нам удалось отбросить русских и отбить три укрепления с четырьмя орудиями, но лорд Раглан не позволил атаковать оставшиеся два, где противником было захвачено семь пушек, незамедлительно повернутых против нас. Ты наверняка прочтешь в газетах об истреблении нашей кавалерии все, кроме правды, так что лучше я расскажу все сам.
За три четверти мили от Балаклавы тянется гряда небольших холмов, на которых мы насыпали редуты и вооружили их двенадцатью 12-фунтовыми орудиями. Сэр Колин Кемпбелл доверил их оборону туркам. На той стороне холмов, что обращена к Балаклаве, располагалась кавалерия, а ближе ко входу в деревню, за невысоким холмом и стеной, — 93й шотландский полк. Утром 25го 30 000 русских появилось в долинах перед нашими редутами, и, обходись турки с пушками как следует и сражайся так, как на Дунае, противник не продвинулся бы дальше под страхом сокрушительного разгрома. Но, вероятно, русские знали, что укрепления заняты турками, да, к тому же, новобранцами, так как послали около 4000 всадников захватить редуты, что те и проделали с дикими воплями. Вместо того чтобы засесть в укреплениях, вне досягаемости кавалерии, и спокойно перестрелять атакующих из ружей, турки при первом приближении казаков взяли ноги в руки и драпанули в Балаклаву. Кавалерия, естественно, бросилась следом, и, рубя направо и налево, гналась за ними до самого города. Ворвись русские в Балаклаву, мы лишились бы складов и флота; к счастью, у подножия холма залег 93й горный полк, который, подождав, пока противник приблизится вплотную, дал внезапный залп и сразу же ударил в штыки. Едва завидев «юбочников», как они прозвали шотландцев, внушающих им дикий ужас, казаки повернули назад. Шотландцы немедленно перешли в атаку и задали им хорошую трепку. Вскоре на поле сражения появились мы, вытеснили русских из трех захваченных ими фортов и отбили пять орудий. С этого момента начинаются неудачи.
Лорд Раглан через капитана Нолана (впоследствии погибшего) передал лорду Лукану письменный приказ о кавалерийской атаке с целью возвращения захваченных русскими орудий. Лорд Лукан спросил, где эти орудия находятся и куда следует атаковать. К несчастью, после Альмы в армии немало судачили о том, что кавалерию, дескать, держат в резерве; о том же злословили и в газетах, так что бедный Нолан ткнул прямо в сторону русских пушек. «Что ж, — ответил лорд Лукан, — я получил приказ и обязан его выполнять». То же повторил и лорд Кардиган, добавив, правда, что это сущее безумие и что сражение переживут очень немногие. Итак, они ринулись в атаку, легкая бригада впереди, за ними шотландцы и тяжелая кавалерия с Ноланом во главе. Атака была великолепна; даже русские сознаются, что никогда прежде не видали такой храбрости или, скорей, безрассудства. В итоге наши попали под совместный перекрестный огонь русской артиллерии и пехоты, изрубили немало орудийных расчетов, но были окружены и разбиты: потери составили около 150 убитых и раненых и примерно столько же пленных.
Потом, естественно, было громкое разбирательство, и лорд Раглан немало попотел, пытаясь выйти сухим из воды, но лорд Лукан тоже не дурак, чтобы брать вину на себя. Говорят, приказ был отдан генералом Эйри или еще кем-то из штаба Раглана. Приказы, отдаваемые адъютантами от имени главнокомандующего, здесь обычное дело. Истина же, в двух словах, в следующем. Лорд Раглан недостаточно ясно пояснил, куда и как следует атаковать, а бедный Нолан неверно истолковал приказ и ударил не в том направлении; не то чтобы сейчас выяснилось, куда же, все-таки, следовало атаковать, но совершенно ясно, что всю вину свалят на Нолана — мертвые сраму не имут.
На следующий день русские, по их собственным словам, в надежде на легкую победу атаковали наши позиции под Севастополем, но наши с Тернером батареи уже через полчаса дали им отпор. Мы убили и ранили полторы тысячи (это в слабо-то защищенном месте!), после чего инженеры вместе с генералом Боске посоветовали лорду Раглану заняться укреплением здешних позиций, но его высокомудрая светлость заявили: «Вздор! После такого угощенья они к нам не сунутся!». В итоге в ночь на четвертое, воспользовавшись дождливой погодой, уже к половине седьмого утра русские доставили сюда семьдесят тяжелых орудий и 60 000 солдат в обход наших пикетов, которые, я полагаю, спали. В вышеуказанное время они начали атаку, надеясь испугать нас жуткими воплями, но мы-то не турки!
Первый удар пришелся на пикеты, они стойко защищались до подхода 2й, 1й и Легкой Дивизий, и в таком составе — 10 000 англичан и 36 9-фунтовых орудий — нам пришлось отражать атаки всей русской армии. Альма по сравнению с этим — ничто! Мы расположились на гряде холмов в 1 200 ярдах от русских орудий и отсюда вели стрельбу три с половиной часа под настоящим дождем из ядер и картечи. Я думал, это никогда не кончится. В первые пять минут подо мною, полковником Дакром, Хэмли и Пейнтером убило лошадей. Картечь ударила моего бедного гнедого в брюхо и разорвала его в клочья, а меня подбросило в воздух, как гигантского кузнечика. Потом Уодхауса с тремя орудиями отправили в другое место, так что мне пришлось командовать вплоть до конца сражения.
Гвардия ужасно пострадала, некоторое время они дрались штыками и швырялись камнями за неимением боеприпасов, один против как минимум двенадцати. Наконец, около часу дня, французы прислали пять тысяч подкрепления, а мы захватили два 18-фунтовых орудия и задали русским жару.
Впрочем, обо всем этом я писал уже тетушке; в заключение сообщаю, что полковник Дакр высоко оценил командирские способности вашего покорного слуги и заявил (причем, во всеуслышанье), «что доложит об этом доблестном молодом человеке главнокомандующему». Будем надеяться, он сдержит слово.
Осталось рассказать, что с того времени мы тихо-мирно подвозим боеприпасы, ядра, провиант и т.д. Погода меняется к худшему, в последние три дня мы пережили настоящий потоп, палатки промокли насквозь, а в лагере грязь по колено. Лошади тоже ужасно страдают. Как-то за ночь пало целых семь, а вчера девятерых пришлось пристрелить. Они работали на износ, таская тяжелые орудия, сено и овес, а дорога на Балаклаву практически непроходима из-за грязи. Дорога эта проселочная, без намека на брусчатку, очень похожая на Дардхэмский спуск. Не знаю, что и делать, если погода ухудшится, а лошади все падут; как тогда таскать орудия и доставлять провиант? Впрочем, как здесь говорят, нечего брюзжать, надо работать.
Ладно, сменим тему. Знаешь ли ты, что я пятый в списке на производство? Новая комиссия назначила нам еще трех генералов, что вызвало целую волну повышений, и еще восемь собираются в отставку, что, как я отметил выше, делает меня пятым. Ты бы сейчас меня не узнала, столько во мне капитанского чванства. Я по уши зарос бородой длиною в фут и стал похож на заправского пьянчугу. Думаю по возвращении пустить всю эту растительность в дело, скажем, продать набивщикам мебели.
…Спасибо за газеты, особенно за бристольские. Попроси маму или тетушку подписать меня на полгода на «Guardian». Здесь ведь чем больше получаешь газет, тем лучше: зимой только и остается, что читать, пить, спать и курить. Кстати, не знаю, что бы я делал без своей трубки. Она отваживает все хвори, которым в первую очередь поддаются некурящие.
Мы с соседом по палатке единственные младшие офицеры в артиллерии, кто еще не попадал в число больных с начала кампании. Видела бы ты, как мы укладываемся спать около восьми, с котелком горячего кофе, закутанные во все, чем только можно здесь разжиться, и дымящие так, что с трудом различаем друг друга. Скажи тетушке, у меня куча писчей бумаги, так что больше присылать ее не надо. В этот раз посылаю полтора листа, чтобы проверить, нужно ли платить за добавочный вес. По-моему, я писал тетушке, что получил порошок для желудка — он оказался очень кстати мне и нескольким другим хворым бедолагам. Это лучшее, что можно раздобыть в таких условиях на случай болезни. Скажи Изабелле, что следующее письмо будет ей, а семейству Ноули передай, что, если они напишут, у меня найдется время на очень длинный ответ. Ты не представляешь, с каким нетерпением мы ожидаем почты, и писем, и газет, ведь читать и писать письма — наше единственное развлечение. Это письмо уже четвертое, что я пишу за сегодняшний день.
Блэндфорд по-прежнему со мной, и, хоть он себя не обидит, его кулинарные способности выше всяческих похвал, и, к тому же, он не позволяет грабить меня никому, кроме себя самого.
Удивительно, до чего быстро черствеешь душой в такой обстановке. Однажды, выглянув из палатки, я увидел с одной стороны гору мяса, а с другой — не меньшую гору ампутированных рук и ног. Трупов здесь, вообще-то, что грязи…. Погибших в окопах очень мало; потери растут в основном за счет тех, кто был ранен осколками камня, разлетевшимися при попадании вражеской пули в скалистый грунт. Русский пони по-прежнему со мной. Он толстый, как поросенок, и очень забавный: за кусочек бисквита ходит за мной как собачонка. Я зову его Альма и думаю забрать с собой в Англию. Он, видимо, принадлежал женщине, поскольку меньше чем в двенадцати ярдах от него валялось дамское седло, которое он, скорее всего, сбросил. Когда мы взобрались на возведенные для дам подмостки, Кэмпбел из 42го полка подобрал женскую шляпку, которую тут же и нацепил. Ты бы умерла со смеху, увидав его бородатое лицо под этой крохотной русской шляпкой.
Полковник Дакр, командовавший нашей дивизией, теперь командует всей артиллерией вместо генерала Стрэнгуэя. Это удается ему гораздо лучше, он разбирается в своем деле много больше Стрэнгуэя. Мы очень его любили.
Писать дальше нет времени. Думаю, я и так рассказал достаточно. Нужно вести лошадей на водопой, а снаружи льет как из ведра. С любовью ко всем домашним,
Твой любящий брат W.P.R.

Письмо 8. Все еще под Севастополем. 12 декабря 1854 г.
Дорогая Изабелла,
Огромное спасибо за письмо. Я должен был ответить на него тотчас же, но мы сейчас очень заняты строительством бараков, конюшен и т.д., а почта отправилась на день раньше обычного. Погода все это время стояла отвратительная, целыми днями — дождь и ужасный ветер. Как следствие, дороги на Балаклаву почти непроходимы, и бедные наши лошади падают сотнями от усталости и истощения. Как-то пришлось пристрелить сразу девять полностью изможденных животных.
Осада зашла в тупик; по ночам из города делают вылазки с целью потревожить наших, но их успешно отражают. Армия очень пострадала от сырости и холода, многие умерли. Мы получили большие подкрепления в пехоте, но новички сразу же слегли с холерой. Многие умирают, а еще больше отправляются на лечение в Скутари. Дожидаемся новых тяжелых орудий, так как все наши или вышли из строя, или износились от непрерывного огня. С Мальты и из Константинополя уже доставили новые, но из-за плохих дорог получить их пока невозможно. Когда же их все-таки подвезут вместе с боеприпасами — это будет где-то на следующей неделе — мы начнем 48-часовой обстрел, а потом начнется большой штурм. Дело будет кровавое: русские времени не теряли и успели наводнить людьми и укрепить весь город, так что брать его придется ценой больших потерь.
В этом вина лорда Раглана, французы очень им недовольны: он ничего не смыслит в осаде и не слушает ничьих советов. Город был бы взят давным-давно, если бы во главе армии стоял знающий человек. Все эти проволочки сыграли на руку не нам, а противнику, получившему достаточно времени и поднабравшемуся смелости. Прошлой ночью они сделали вылазку и прошли по дороге прямо в лагерь, но были отражены скорей из чистого везения, чем благодаря толковому руководству. Лорду Раглану посоветовали обратить на это внимание еще десять дней назад. Французы говорят, что мы деремся лучше всех, но наше командование не разбирается в войне. Французы превосходят нас во всем, кроме боевого духа: их госпитали, комиссариаты и пр. устроены гораздо лучше наших. Наши лошади, помимо основной работы, возят сейчас провиант для всей армии, а также больных, тяжелые орудия и боеприпасы, нас стало вполовину меньше, и вскоре мы потеряем всякую боеспособность. Все это — из-за плохого руководства.
…Я по-прежнему в порядке, на грани простуды и ревматизма, руки дрожат после работы лопатой, и, боюсь, ты немного разберешь из этих каракулей. К рождеству откармливаю гуся — купил его на корабле — но вопрос в том, как его жарить, ведь варка в этом случае не выход. В следующем письме опишу устройство нашей хижины, а также то, как мы проводим день, что едим на обед и пр.
Собираюсь попросить домашних прислать мне книг, в том числе и поваренную книгу Сойерса, я ведь отлично готовлю омлет. Больше писать нет времени, с любовью,
Твой преданный брат
W.P.R.
PS. Скажи маме, что я приготовил для леди Янг молитвенник Джорджа Янга, а также орденскую ленту, нагрудный знак, эполеты и т.д. сэра Уильяма Янга. Пусть спросит, что мне с ними делать, и передай, что правый эполет весь в крови, так что пусть лучше о нем не упоминает. Я думал похоронить и пояс, и эполеты, они в ужасном состоянии.

Письмо 9. Лагерь под Севастополем, 1 января 1855
Дорогая тетушка и все домашние,
С Новым годом! Надеюсь, к следующему празднику мы все останемся живы и встретим его дома, в обстановке гораздо приятнее здешней.
Вчера получил ваше письмо от 11 числа прошлого месяца и мамино — от 12-го, за что премного благодарен. Не могу передать, с каким нетерпением мы здесь ожидаем почты и радуемся каждой весточке из дому, так что не думайте, бога ради, будто письма меня утомляют. Я не писал последние три раза по нескольким причинам: во-первых, мы по-прежнему бездействуем, а во-вторых, время отправки почты меняется так часто, что угадать его очень сложно, вот только что заглянул бомбардир справиться, нет ли у меня писем на отсылку, так что, боюсь, это раньше пятого числа не отправится.
Как-то, будучи в Балаклаве и услыхав, что только что пришла «Черити», я поднялся на борт повидаться с полковником Моррисом, командующим первой артиллерийской дивизией вместо полковника Дакра. Он сказал, что для меня есть две посылки, которые, можете быть уверены, я не замедлил отыскать и торжественно доставить в лагерь, так что, дорогая тетушка, примите горячую благодарность за их содержимое. Вы бы покатились со смеху, увидав, как мы, то есть, Максвелл, Кинг и я столпились, словно дети, вокруг раскрытой посылки, и радостными воплями встречали все, что извлекалось на свет. Я загодя предупредил, что пришлют плиточный табак, и какой же восторженный рев, испугавший, должно быть, даже русских, раздался, когда вместо плиточного табака в посылке обнаружился бристольский первоцвет, превзошедший все наши ожидания. Теплые фуфайки также выше всяческих похвал. Я уже переборол неприязнь к фланели, ношу камвольные чулки и сплю, завернувшись в целую кипу одеял. Что касается зимней одежды, думаю, у меня ее достаточно, за исключением двух-трех вещей, которых вы, верно, в Клифтоне не сыщете, к примеру, замшевые бриджи, жилеты, длинные рыбацкие чулки, что носятся поверх брюк, и все такое.
Я попрошу своего друга Батчеллора, который сейчас в городе, достать мне все эти вещи, а также пару высоких сапог — вот и все, что мне нужно. Кстати, я уже второй в списке на повышение и могу попасть в число тех, кого назначают служить домой или еще куда-нибудь, так что не хочу обременять себя лишними вещами, поскольку, по здешним правилам, тот, кого переводят с повышением, должен не задерживаясь проследовать к месту назначения. Может, в следующем месяце меня здесь уже не будет. Впрочем, возможно, я попаду на одну из здешних батарей, и это только к лучшему — наверняка получу сразу майора. Думаю, это случится со дня на день, поскольку, как поведал недавно полковник Дакр, он трижды докладывал о моей храбрости лорду Раглану, а после Инкермана доложит и в четвертый, и вот о чем.
В Инкерманском деле, как сообщают газеты, вражеские застрельщики несколько раз атаковали наши орудия, и даже отбили на несколько минут шесть из них, три — справа от меня, а три — слева; три пушки (полбатареи), которыми командовал я (Уодхауз находился при трех орудиях на другом фланге), также подверглись атаке, но, к счастью, я вовремя заметил негодяев, собиравшихся в зарослях, и отдал приказ взять орудия на передок. В тот же миг на нас напали и, как я уже говорил, отбили шесть пушек, но нам удалось организованно отойти. Поскольку лошадь моя была убита подо мной еще утром, я положил мешавшие мне шпагу и револьвер на передок одного из орудий; когда орудия оттащили в сторону, я хотел последовать за ними, но внезапно из зарослей выскочили русские, и двое из них бросились ко мне со штыками наперевес. Номер первый чуть не проткнул меня своей зубочисткой, чего мне, разумеется, не хотелось, так что я подобрался к этому приятелю поближе и сбил его с ног ударом кулака по носу, затем лягнул второго в живот и дернул оттуда во все лопатки! Пехота, что залегла за орудиями, бросилась в атаку и снова отбила те шесть пушек, отступив, в общей сложности, меньше чем на сто ярдов. Оказалось, что у приятеля №1 треснул казенник мушкета, и взорвавшийся порох вышиб ему мозги. Мне достались его штуцер, тесак и штык — все это лежит сейчас в моей палатке. Тогда я ни о чем не думал, но пару дней назад, когда полковник, командующий ныне всей артиллерией, объезжал батареи, он отозвал меня в сторону и спросил, верно ли то, что обо мне рассказывают; я признался, что так все и было. Он поинтересовался, почему я не рассказал об этом раньше. Я ответил, что совершенно не думал об этом, ведь на моем месте так поступил бы каждый. Он сказал тогда, что уже трижды упоминал меня в донесениях и что скромность хороша в меру; после приказал написать подробный рапорт о происшествии, что Уодхаузу, как командующему батареей, и пришлось сделать. Так что, думаю, со дня на день мне чего-нибудь перепадет — фунт сосисок, к примеру.
После Инкермана все затихло, иногда, правда, снаряжаются второпях ночные вылазки. Погода ужасная. Бывает, за день пережидаем и дождь, и снег, и мороз, и ветер. Плоскогорье, на котором мы стали лагерем, из-за дождя, мороза и таскания туда-сюда тяжелых орудий стало похоже на перепаханное поле, с одной стороны которого — Севастополь, а с другой — укрепления, защищающие нас от нападения русской армии с тыла. Все вместе выглядит более чем странно. С одной стороны, мы осаждаем одно из сильнейших природных укреплений мира с гарнизоном вдвое меньше нашего, и в то же время сами взяты в осаду сотней тысяч русских. Этим утром сообщили, что вчера русские через парламентеров сообщили о согласии на почетную капитуляцию с сохранением флота, складов и прочего добра; предложение было отвергнуто, поскольку наше кольцо неумолимо смыкается, а они мрут как мухи от голода и дизентерии и никоим образом не могут заставить нас изменить позиции. Кроме того, мирные жители и солдаты-поляки близки к мятежу, и каждую ночь к нам перебегают по нескольку человек.
Как увижу Хэмли, непременно передам твое посланье — он автор той работы, о которой ты говоришь. Кстати, скажи матери, что ей я напишу со следующей почтой, и попроси тех, кто будет мне писать, сообщить, что именно хочет узнать леди Янг о сыновьях. Понятия не имею, о чем ей рассказывать и что делать с вещами сэра Вильяма. От миссис Ноули покуда никаких вестей, но письмо должно прийти со дня на день. Гарри Дэшвуда я давненько не видел — надеюсь, в ближайшие пару дней такой случай представится. Я передам твое письмо. Он в полном порядке и ждет повышения.
Частенько вижу французских офицеров и солдат, мы отлично ладим. Они веселые ребята и весьма высокого мнения о нас. Солдаты они хоть куда и превосходят нас во всем, кроме драки. Каждое их ведомство превосходно организовано; госпитали, железная дорога, комиссариат, казармы, кухни и т.д., — верх совершенства. Их внешний вид поразил бы тебя до глубины души: хотя живем мы в одинаковых условиях и по соседству, наши солдаты грязны и оборваны, в то время как французы опрятны и чисты, словно только что из Парижа. Впрочем, нашим достается больше работы, их ведь 30 000, а нас — всего 16 000, но, благодарение богу, понемногу прибывает подкрепление. Трудно представить, что пришлось вынести людям за последние три месяца, под ветром, снегом и дождем, на жестоком морозе, перебиваясь когда галетами, когда ромом, а когда и вовсе голодая, и при этом каждую ночь нести караулы, а днем работать на износ, потом отправляться в окопы, так что за неделю не набегает и суток отдыха. Недавно из траншей извлекали тела тех, кто умер от холода и слабости. Сборные бараки так и не прибыли, и ходят слухи, что нам они так и не достанутся, а пойдут на оборудование складов и штабных помещений, так что, думаю, половина из нас перемерзнет, а прочие умрут от голода.
Я получаю мало писем, думаю, вы не клеите на них двойные марки, а без этого почта не принимается. Скажи девочкам, что на поле брани я выезжаю в красном ночном колпаке и пижаме, перепоясанной ремнем, вооруженный по возможности бараньей ногой; остальные новости — в приложении.

Где-то в январе
Милая матушка!
См. приложение к письму для тетушки. Там все, что ты хотела узнать, и ответы на все вопросы. Во-первых, я уже говорил тетушке, что у меня куча вещей, кроме тех, что нужно заказать у портного (мою мерку он знает), и пары ботинок… Кстати, передай тетушкам мою глубочайшую признательность и благодарность за деньги, несколько скрасившие мое пребывание здесь — ты не представляешь, насколько здесь все подорожало за последние три месяца. Я потратил около семидесяти фунтов на харчи и теплые вещи… Если вы не отправили все прошлой посылкой, упакуйте и отошлите в следующий раз, и пришлите парочку одеял и кой-каких сушеных травок — шалфею, мяты, чабрецу, словом, всяких приправ к тушеному мясу. Как видите, я стал заправским поваром и по возвращении дам фору даже толстухе Джейн.
…Наше боевое снаряжение выглядит следующим образом: мундир, погоны, шпага, кивер, ташка, чулки, сапоги, рубаха, носовой платок, подзорная труба, пистолет, перевязочный пакет, сухари, трубка с табаком и так далее. Кстати, пришлите мне еще два-три фунта того табаку, который тетушка называет плиточным с патокой и который больше известен как бристольский самосад. Вы не представляете, до чего он хорош, и, к тому же, гонит прочь все болезни и дурные запахи. У нас тут все вокруг завалено дохлыми лошадьми и русскими, которые отнюдь не благоухают.
Все еще жду повышения. Если останусь здесь, придется вам прислать огромную посылку с харчами, ведь здесь все дороже раз в десять: пять фунтов за ягненка, десять — за крохотную склянку перца, шесть — за фунт негодных свечей. Пока больше никаких новостей, но я не буду запечатывать письмо до самой отправки где-то пятого числа.
…Почта отправляется завтра. Пока писал, случился сильный снегопад. Снегу навалило фута полтора; кстати, нам таки доставили несколько бараков, но, как всегда, с большим опозданием и в ужасной суете. Разумеется, штабные приберут их к рукам. Здесь очень холодно, прошлой ночью от мороза пало пять лошадей, так что из 198-ми привезенных из Англии осталось едва ли сорок пригодных к службе. Русские притихли, разве что по ночам открывают пальбу и делают вылазки, но всегда встречают отпор. Это они чтоб нас вымотать, не иначе. Их начальники — сущие чудовища; после Инкерманского сражения, отступая в долину речки Черной, куда мы не рискнули сунуться, они побросали на поле боя не только убитых, но и раненых! Тех нашли спустя несколько дней, кое-кто выжил, перебиваясь припасенными сухарями, но большинство умерло от голода и ран.
Прошлым утром наш бедный капитан Суинтон был найден мертвым в собственной постели. Вроде бы, умер от болезни сердца или, что вероятней, угорел в чаду от угольной печки, стоявшей в его палатке. Я теперь второй по списку, если не первый, и горю желанием узнать, куда же меня направят. Несомненно одно: тот, чье место я займу, служит в Королевской Конной Артиллерии, а о прочем остается только гадать.
Больше ничего нового. Напишу со следующей почтой.

Письмо 10. Лагерь близ Севастополя, 12 января 1855 г.
Милая Кэрри!
Большое спасибо за письмо. Правда, я совершенно выдохся, отвечая матушке и тетке и, боюсь, мало что тебе расскажу, да и вряд ли ты разберешь эти каракули. Это мой первый выходной за последние восемь дней. Все утро провалялся в постели, разбираясь с письмами и пытаясь вылечить простуду. Пожалуй, только в постели, завернувшись в простыни и одеяла, можно хоть чуточку согреться — разве что руки мерзнут, так что я с трудом держу перо. Чернила, которыми я пишу, совсем застыли, но, завернув их в теплые одеяла и подержав бутылочку во рту, я все-таки их отогрел — совсем как наседка яйца.
Мороз держится почти месяц, а на прошлой неделе, вдобавок к холодам и снегу, еще и ветер поднялся, так что нам пришлось здорово побегать туда-сюда, чтобы не замерзнуть, и натаскать хворосту (у нас остался последний мешок угля из тех, что привезли из Балаклавы — но, поскольку четверо офицеров уже задохнулись в угольном дыму, а еще несколько едва избежали этой участи, мы не очень-то охотно его используем, разве что на открытом воздухе). Живем мы по-прежнему в палатках, и, скорее всего, будем мучиться до конца зимы. Несколько бараков доставили в Балаклаву, но к нам они так и не попали — начальство присвоило их себе.
Судя по передовице в Таймс от 23 числа прошлого месяца (блестящая, надо сказать, статья!), на родине горят желанием докопаться до истинного положения вещей на фронте. Английская кровь вскипит при виде хотя бы половины тех несчастий, что выпали на долю лучшей из армий, которую когда-либо имела страна; при виде той безалаберности, неумелого руководства и полнейшего пренебрежения частными и общими средствами, что столь щедро жертвуют англичане на нужды фронта. Армия горячо благодарит народ за добрые намеренья, однако ничего из этих пожертвований сюда попросту не доходит. Они либо гниют на бортах транспортных судов, либо оседают на складах, которые наше чертово интендантство устроило в брошенных домах в Балаклаве. Когда в чем-нибудь возникает необходимость, заведующий снабжением мистер Джонс, Смит или Робинсон, покуривая сигару (которую наверняка тоже прислали для армии и которую он прикарманил), заявляет, что нужный предмет наверняка находится на складе, но, к вящему его сожалению, он не имеет ни малейшего представления, где именно, и не располагает временем для поисков. В итоге бедолага проситель тащится к маркитантам и за двойную цену покупает то, что досталось бы ему совершенно бесплатно или хотя бы по божеской цене, будь наше снабжение организовано как надо. Если же он этого не сделает, то неминуемо погибнет от холода и голода, чему есть немало подтверждений. Таково, клянусь честью, истинное положение вещей.
Еще одно несчастье, на которое здесь частенько жалуются, — наш проклятый штаб, который гроша ломаного не стоит и ни черта не делает, но отхватывает все похвалы да повышения, в то время как истинная заслуга принадлежит строевым офицерам и солдатам. Так нет, им и этого мало: делать им нечего, условия прекрасные, и что, ты думаешь, они затеяли? Ты слышала, наверное, о Фонде в поддержку крымской армии, поставляющем товары для армейских нужд по себестоимости, чтобы нас не обкрадывали балаклавские мошенники. Но, помимо этого, нам присылают много пожертвований или подарков; так вот, стоило кораблю с этими вещами пристать к берегу, как штаб все присвоил себе, а армия, за исключением одного полка, осталась ни с чем.
Лорд Раглан ни капли о нас не заботится. Живет он в добротном доме с конюшней и камином, кормят его на убой, обстирывают и обхаживают не хуже чем в Англии; видим мы его в лучшем случае раз в неделю, когда он, если позволяет погода, объезжает войска; но он будто не видит наших несчастий. Он не видит сотен больных, размещенных в хлипких палатках и завернутых в одно-единственное одеяло. Он не видит, как выносят из траншей тела замерзших насмерть (как-то ночью один из офицеров 23го полка отморозил себе обе ноги). Их выносят десятками, а он по-прежнему не замечает ровным счетом ничего.
Недовольны мы и почтой. Лорду Раглану доставляют его посылки, едва они прибывают сюда. Другие письма валяются где-то дней по пять, и отвечать приходится с опозданием на неделю, вот как сейчас. Никто бы не ворчал, будь эта задержка неизбежной, но всем ясно, что виной всему простая безалаберность. Газетчики наверняка повторят, подтвердят, опровергнут и переврут все вышеописанное, но, попомни мои слова, в армии растет недовольство. Солдаты не видят никакой поддержки со стороны безмозглого правительства, зато видят, что хвастливое обещание императора Николая к весне выделить остаткам английского воинства трехпалубный корабль для отправки на родину (то самое обещание, над которым еще три месяца назад потешалась вся армия), похоже, исполняется.
А теперь интересная деталь, которую можешь сообщать кому угодно со ссылкой на меня: на сегодня, т.е. 12 января, английская армия уже не имеет тех 14 700 штыков, которыми располагала на момент инкерманского сражения 5 ноября. Подкреплений в 6 000 и 8 000 человек не хватило даже для доведения полков до штатной численности. Слыхали мы и о призыве иностранцев — трудно представить более негодяйскую сделку! Пусть только попробуют прислать сюда своих дешевых наемников, их пинками выгонят из лагеря. Мы сражаемся за свою страну, за ее честь и славу и не желаем после стольких испытаний быть причисленными к продажным головорезам. Да и можно ли на них положиться? Разве смогут они стоять насмерть, как англичане под Инкерманом? Наверняка нет, и, к тому же, если русские назначат бОльшую цену, сколько их останется в лагере через неделю? А сколько ценных сведений, планов, диспозиций передадут они врагу?
Выпустив пар и излив возмущение, возвращаюсь к твоему письму.
Передай маме и тетушке, что я подвешу их в гостиной, по обе стороны каминной полки, если они не пришлют мне легких сигар; пускай завернут их на всякий случай в какие-нибудь тряпки. Попроси Генри Ноули достать для меня тех спичек за пять шиллингов, пусть передаст их тебе, а ты с ним расплатишься.
Я в страшном беспокойстве по поводу повышения: либо я во главе списка, либо уже произведен и горю желанием узнать, куда меня направят. Ты вроде писала о железной дороге — так вот, это первостатейный фарс, к тому же дорогостоящий и требующий надежной охраны, иначе задолго до окончания работ территория эта будет захвачена. Думаю, у людей и без того довольно работы. Офицер, командовавший двумя орудиями под Альмой, — это я, так что с тебя половина суммы, на которую вы спорили по этому поводу.
Моего соседа по палатке зовут Максвелл. В это трудно поверить, но он еще лучший едок, чем я, килограммами поглощает жирную свинину и прославился на весь лагерь своим хладнокровием. Я зову его в шутку Обжорой, а его выдержка была отмечена корреспондентом «Таймс» в одной из статей.
Я еще не получил второй посылки, о которой ты пишешь, но вряд ли она успеет дойти сюда за такое короткое время. Другие две пришлись нам с Максвеллом очень кстати. Имбирные пряники выше всяческих похвал, языки превосходны. Мы стараемся растянуть удовольствие насколько это возможно. Бедный Максвелл угнетен недавно полученным известием о смерти отца — тот внезапно скончался в Болонье от лихорадки.
Что за дура эта миссис Паркер — собраться замуж в ее-то годы, одной ногой в могиле! Последнее обстоятельство, думаю, весьма отрадно для ее мужа — она сможет лягаться только вполсилы. Мисс Изабелла должна была к этому времени получить мое письмо — я написал ей раньше, чем тебе. А еще я отправил длинное и забавное послание Фанни Ноули — надеюсь, она его получила. С удовольствием выбрался бы домой на зиму, а к весне вернулся бы сюда и продолжил эту скучную кампанию. За три месяца мы почти не сдвинулись с места. Лошади наши вот-вот падут, из 198 осталось 60.
Боюсь, ты едва разберешь эти каракули, но имей в виду, я пишу в ужасных условиях. Только что пришел старший сержант с известием, что писем для меня нет, только две газеты — «Феликс Фарли» и «Морнинг Кроникл» за 11е число. Ума не приложу, как так вышло — с прошлой почтой я получил от вас «Морнинг Кроникл» за 13е и 14е, а тут вдруг за 11е…
Больше рассказывать не о чем, нужно написать еще два письма, так что до скорого. С нетерпением жду вестей. С любовью ко всем домашним, твой любящий брат
W.P.R.
P.S. Счастья тебе в новом году. Подумать только, как быстро мы стареем!

Письмо 11. Лагерь под Севастополем, 17 января 1855 г.
…Рассказывать почти не о чем. С того времени, как я писал вам в последний раз, с обеих сторон царило затишье, но мороз крепчал, и армия ужасно страдала. У нас не наберется и 12 000 годных в строй человек. Снегу навалило почти два фута, но самые большие неудобства причиняет ветер. Бараки все еще не построены, теплой одежды не хватает. Пожалуй, никто в Англии не имеет ни малейшего представления о том, как плохо обстоят здесь дела и какие мучения испытывает армия. Сегодня значительно теплей, снег начинает таять, но не знаю, долго ли это продлится. Как бы то ни было, пару дней назад я виделся с проводником, что живет в Крыму уже четырнадцать лет, и он сказал, что снега больше не будет и что худшая часть зимы позади. По его словам, следующие два месяца будут холодными и достаточно ветреными, но без снега или дождя и гораздо теплей, чем сейчас.
Надеюсь узнать со следующей почтой, что попал в газету по случаю производства в капитаны. По общеармейскому списку я шестой, но мне известно по меньшей мере о пятнадцати вакансиях, так что я в раздумьях и не знаю, что делать, а потому расскажу тебе все как есть, а ты выскажешь свое мнение. С одной стороны, дела обстоят так. После повышения я получаю роту на Корфу, которая находится там уже пять лет и через год — полтора вернется домой на такой же срок. К тому времени, то есть через шесть с половиной лет, я буду старшим из капитанов и, возможно, снова попаду на службу в родные места. Теперь посмотрим на ситуацию с другой стороны: я не обращаюсь с просьбой к лорду Раглану и отбываю к месту назначения. Я теряю, таким образом (хоть и работал как вол все четыре месяца осады), медаль с зажимом, которую вручат всем участникам штурма после падения города, и, более того, перспективу вскоре получить майора, которая в случае моего отбытия становится весьма призрачной. Каждый капитан, командовавший ротой во время осады, наверняка получит повышение после ее окончания, а здесь две роты как раз остались без офицеров. Уверен, обратись я с просьбой, мне наверняка отдадут одну из них, ведь лорду Раглану неоднократно передавали лестные отзывы обо мне. Итак, что же делать — почивать на лаврах и отправиться на Корфу или остаться, получить еще один зажим и, что весьма вероятно, чин майора? Признаюсь, я больше склоняюсь к последнему, хотя, опять же, если я останусь, а город не падет, я не только жестоко обманусь в своих надеждах, но и вряд ли получу хорошую роту на Корфу. Впрочем, такой ход событий маловероятен, потому что, командуй нами кто-то не столь чертовски осторожный, как лорд Раглан, мы взяли бы город давным-давно. А сейчас мы теряем по вине погоды больше людей, чем в самой кровавой схватке — после всех этих потерь город просто должен быть взят.
Я слышал сегодня, что к русским прибыло 40 000 подкрепления. Нам приказано следующие двадцать четыре часа пребывать в готовности на случай внезапного нападения, так как они наверняка захотят отметить это событие нападением. Ничего, пускай только сунутся — получат что хотели.
Дай мне знать в следующем письме, когда приходит посылка и каким кораблем — если я ее не перехвачу, она наверняка пропадет. Хэй любезно прислал мне из своего вест-индского поместья дюжину бутылок необычайно вкусного напитка из рома и фруктового сока. Передай мисс Селене, что я еще не получил ее давно обещанного длинного письма, но не теряю надежды.
Больше рассказывать нечего, да, к тому же, Кав только что потребовал освободить стол к обеду, так что прощай. С любовью ко всем домашним,
Твой преданный сын W.P. Richards.

Письмо 12. Лагерь под Севастополем, 29 января 1855 г.
Милая матушка,
Огромное спасибо за письмо от 30 декабря. Я думал написать два или три длинных послания нынче вечером, поскольку почта уходит отсюда по вторникам и субботам, но, похоже, в штабе получают удовольствие от спутывания чужих планов — только что передали, что прием писем заканчивается, так что придется за полтора часа написать как можно больше.
Мы занимаемся привычной работой. Погода за последнюю неделю стала значительно мягче, снега почти нет, но оттепель превратила лагерь в настоящее болото; впрочем, это лучше, чем недавний жестокий мороз. Численность наша уменьшилась до 9 500 тысяч боеспособных солдат, включая трехтысячный балаклавский гарнизон под командой сэра Колина Кэмпбелла. Поневоле засмеешься, читая всю ту чушь, что городят в газетах — мол, у нас тут 30 000 человек, размещенных со всеми удобствами и т.д.
С прошлой почтой получил письмо от тетушки (передай ей, что ответ будет со следующей почтой), в котором она пишет, что люди возмущены лживым описанием здешней обстановки на страницах «Таймс». Смею заверить, каждое слово в их статьях — правда, причем они не описали и половины тех несчастий, что творятся здесь. В армии крепнет всеобщая ненависть к лорду Раглану, к его чрезмерной предусмотрительности и полным небрежением офицерами, солдатами и лошадьми. Конечно, его попробуют оправдать — он-де, не виноват, он-де вынужден преодолевать большие трудности. Все это понятно, но мы, те, кто находится здесь, прекрасно знаем о вопросах, которые он решил бы с легкостью (устройство хижин, контроль снабжения, организация обороны, посещение больных), но и пальцем для этого не пошевелил. Он почти не появляется в войсках, а если кто-то предлагает ему план действий, только фыркает в ответ и заявляет, что это невозможно.
Можешь не сомневаться, мы единодушны в своем возмущении — все, от сэра де Лейси Ивенса и до последнего мальчишки-барабанщика. Половина офицеров подали прошения об отставке, но Раглан их не принял. Та ложь, которую распространяют негодяи из правительства, просто ужасна — все равно, что говорить, будто кофейные зерна обжарены и помелены в то время как они еще сырые. Топлива нет, а россказни об овощах, которые якобы бесплатно отпустили войскам, — вранье. Два-три раза нам и в самом деле доставляли немного гнилой картошки, восемь фунтов которой стоили два фунта.
Я весь в тревожных мыслях по случаю назначения — как бы кто-нибудь из тех, кто стоит между мной и нынешней вакансией, не умер раньше срока. В таком случае, я понятия не имею, куда меня направят; нынешнее положение вполне меня устраивает, но сегодня вроде бы доложили, будто Хейман умер, а это может сыграть со мною злую шутку.
Я покуда не получил посылку, поскольку «Черный принц» еще не прибыл. Не отправляй больше ничего, пока ситуация не прояснится — если посылки придут после моего отъезда, их наверняка потеряют.
Часы, кольца и пр. сэра Уильяма Янга отправлены на родину капитаном Пейнтером. Остальное я привезу сам.
Больше писать нет времени, только что прибыл посыльный. Через пару дней, со следующей почтой, отправлю длинное письмо, в котором отвечу на все вопросы и расскажу, когда, по моим расчетам, я окажусь дома. Передай Ноули, что им я напишу с той же почтой. С любовью к тебе и ко всем домашним,
Твой любящий сын, W.P.R.

Письмо 13. Лагерь под Севастополем, 4 февраля 1855 г.
Дорогая тетушка,
Я последнее время столь занят дежурствами, утомительными приемами и походами в Балаклаву и обратно, что до переписки руки не доходят. Да и морозы здесь стоят такие, что вечерами (только тогда и выдается время для писем) просто невозможно держать в руках перо. Сейчас, к примеру, я пишу, сидя в постели, закутанный сверху в толстую шинель, снизу — в груду одеял; на коленях у меня ящик, который мы используем вместо стола. Скверная свеча дает мне свет, трубка-носогрейка навевает вдохновенье, а пальцы час от часу приходится отогревать под одеялами. Ближайшей почтой, что уходит в пять утра, мне нужно отправить семь писем. Сейчас одиннадцать вечера, и это — первое.
…Последний раз я писал матери в большой спешке, и потому письмо получилось коротким; да, кроме того, ничего заслуживающего внимания в то время не происходило, разве что погода переменилась — 1го числа ощутимо потеплело, но 2го и 3го снова ударили двенадцатиградусные морозы. Сегодня все тает, а к вечеру поднялся ветер и завтра, похоже, будет дождь.
В лагере ужасная грязь — она пристает к подошвам, будто смола. Осада продолжается: сейчас мы возводим новые батареи, но слишком медленно — сказывается нехватка людей, да и лошадей почти не осталось.
Теперь о той статье в Таймс, что так вас возмутила. Увы, все, о чем в ней говорится, — чистая правда; при этом автор не описал и половины мучений, что выпали на нашу долю по вине лорда Раглана. Ему, конечно, тоже нелегко, но он не сделал и половины того, что в его силах. Офицеров и солдат особенно возмущает то, что он совсем не появляется в войсках, не навещает больных, а живет припеваючи на своей квартире. Если бы он, подобно Канроберу, регулярно объезжал войска, он увидал бы, что интенданты бездельничают; а принятые меры не только ободрили бы солдат, но и оправдали бы его в глазах читателей «Таймс» — ведь, если хоть кто-то из нас вернется домой живым (в чем я нынче сомневаюсь), все его прегрешения станут известны. Дюжины писем не хватит, чтобы описать все страдания, что нам приходится испытывать из-за плохого руководства, поэтому оставим эту тему до лучших времен и поговорим покуда обо мне.
Я чувствую себя неплохо, даже, пожалуй, лучше, чем прежде. Из-за вечной окопной сырости я было простыл, но нынче вполне поправился. По-прежнему тревожусь по поводу повышения: до недавнего времени надеялся, что Моуда, которого обошли вниманием прошлый раз, не повысят прежде, чем я получу назначение. Я бы занял, в этом случае, место Странжа на Корфу, что было бы весьма кстати, поскольку его рота как раз отбывает домой. Но с последней почтой пришла весть о его повышении, так что мне, должно быть, достанется рота Грегори из Королевской конной артиллерии, и Бог знает, во что это выльется… Скорее всего, я застряну здесь до конца войны, что совершенно меня не радует, поскольку я, как и все остальные, сыт ею по горло; теперь уже ясно, что мерзавец Абердин готов к заключению позорного перемирия, а пройдоха Ник обманул нас как младенцев.
Неужели английскому народу нет дела до стонов, что раздаются здесь на каждом шагу? Всякому понятно, что если мы не сотрем Севастополь с лица земли — штурмом или по договору — у нас попросту не хватит сил для войны. Единственным результатом наших выстраданных побед будут лишние 10 — 30 миллионов государственного долга и десятки тысяч погибших храбрецов, а наша цель — положить конец русскому вторжению — окажется в конце кампании едва ли не дальше, чем в ее начале.
Огромное спасибо за попытки добыть мне адъютантство. Единственный способ сделать это — начать хлопотать задолго до того, как освободится нужное место, а оно освободится в ближайшем будущем — двое наших полковников, скорее всего, переводятся в Королевскую Конную Артиллерию. Я покуда не получил посылки с «Черного Принца», но в Балаклаве ждут его со дня на день. Подарков больше не нужно — у меня всего в достатке, а если меня отправят домой, лишние вещи только помешают. Но в случае, если я останусь здесь, я перешлю тебе список книг, которые хотелось бы прочесть. Есть одна вещица, которую вы могли бы мне переслать, но только почтой, поскольку, если отправлять ее с оказией, она наверняка пропадет. Это поваренная книга Сойерса — она будет хорошим подспорьем в моих кулинарных опытах. Похоже, я становлюсь заправским поваром.
Мечты о хижине пошли прахом: не нашлось леса для крыши. Мы по-прежнему живем в палатке, но она промокает насквозь. Что касается гуся, он оказался слишком жирным, но зато отлично прожарился.
Я расскажу, как мне это удалось, только не вздумайте пытаться проделать это дома. Я нашел два куска железного обруча и выпрямил их; затем взял оловянный ящик, приспособил сверху накрест железные полосы и на их пересечении подвесил гуся так, чтобы он не касался стенок. Снаружи я развел большой костер и поддерживал пламя, покуда мой дружок не прожарился как следует. К обеду у нас суп, банка сардин, гусь жареный и тушеный с овощами, баранина под соусом, два солидных сливовых пудинга (сделанные Блэнфордом и мною), сыр и много ромового пунша с кофейным ликером кюрасо, а на десерт — трубки и плиточный табак. Неплохо, правда?
Не помню, говорил ли вам о нашем новом полковнике. Зовут его Моррис, в «златые годы юности» он учился в Кардиффе и помнит моего отца. Он уже в летах и, как и всякий артиллерийский полковник, слишком стар для своей должности и очень боится ответственности. Он ужасно страдает от холода, поскольку долго пробыл в Вест-Индии, но в целом очень добродушен и хорошо ко мне относится.
Фляга, котелок и прочие пожитки всегда со мной — я слишком долго пробыл здесь, чтобы расставаться с ними даже в случае опасности. Кофе нам и в самом деле доставили сырой и теперь выдают взамен по четверти унции чаю в день.

Письмо 14. 4 февраля 1855 г.
…Постараюсь как можно подробней описать нашу палатку и ее содержимое. Думаю, ты знаешь, какой она формы (колоколом); сейчас мы натянули поверх нашей палатки еще одну, чтобы было теплей. Пол мы недавно углубили фута на три, и теперь внутри значительно просторней. По центру расположена бочка с камнями, поверх нее небольшая круглая столешница с отверстием в середине — в него вставлен шест, поддерживающий палатку. Пол покрыт рогожами вроде тех, в которые оборачивают посылки, — их доставили из Константинополя. По обе стороны от импровизированного стола — наши кровати. Вдоль стен стоят сундуки, мешки с бисквитами, посуда, тазы для умыванья (впрочем, сейчас я умываюсь нечасто — времени нет, да и холодно), а на уступе, который образовался, когда мы углубляли пол, устроена своего рода кладовая — там хранятся бутылки, приправы, варенье, сыр и т.д. К центральному шесту подвешены наши кепи, шпаги, пистолеты, ружья и тому подобное. Снаружи привязаны наши лошади. Неподалеку находится палатка для слуг, а рядом с ней — кухня, представляющая собой продолговатое углубление в скале, укрытое ветками, старыми попонами и т.д. Весь кустарник в округе давно вырублен, и на растопку приходится выкапывать корни. Они дают достаточно тепла, но очень тяжело разгораются — то и дело приходится подбрасывать угля, которого и так осталось немного.
Ты даже не представляешь, до чего здесь холодно. Я сплю порой, завернувшись во все, что только можно раздобыть, — в семь одеял, поверх которых два плаща и три-четыре теплые шинели. На этом прощаюсь, чернила на исходе, придется отложить другие письма до следующей почты…

Письмо 15. Лагерь под Севастополем, 12 февраля 1855 г.
[фрагмент] …продукты были очень кстати, а в одежде уже нет нужды — нам недавно прислали целую партию; к тому же, я много накупил на распродажах имущества погибших офицеров и теперь просто завален вещами. Впрочем, они пригодятся мне и после возвращения, которое, надеюсь, не за горами. Я, признаться, порядочно струсил, думая, что меня назначат командовать осадным парком, но, к счастью, эта должность приглянулась Дайнели, который в итоге и занял место Грегори (хотя по старшинству оно полагалась Тосуэлу, получившему в итоге место Ньютона). Все сложилось наилучшим образом — теперь я займу место Дайнели, получу адъютантство и отправлюсь в Англию, как только мой преемник Коллинвуд окажется здесь. В то же время не хотелось бы уезжать, пока город не взят; пожалуй, я останусь здесь до тех пор, пока Твисс, назначенный на место Барстоу (того перевели в Королевскую Конную Артиллерию), не вернется с Бермуд. Это случится не раньше чем через 3-4 месяца (ему ведь придется вначале добраться до Англии, а потом уж ехать сюда, и к этом времени Севастополь наверняка падет), а до тех пор должность второго капитана батареи за мной.
Осада продвигается медленно, чему в значительной мере способствует погода. Здесь, насколько я могу судить, самый неустойчивый климат в мире — на прошлой неделе было сравнительно тепло, солнце сияло, земля начала подсыхать, а дороги — улучшаться, но сегодня снова хлынул дождь со снегом, поднялся ужасный ветер и ударил мороз — будем надеяться, ненадолго.
Постараюсь ответить на вопросы, которые ты задаешь в последнем письме. Во-первых, я участвовал во взятии Балаклавы, за что полагается зажим на медаль. Во-вторых, не знаю, известно ли лорду Раглану мое имя, но он должен был запомнить, что человек, доставивший к нему пленного русского генерала, был из артиллеристов. В-третьих, что касается моих пушек, думаю, будет непросто доказать, чьи именно орудия решили исход сражения, хотя в нашей батарее никто в этом не сомневается.
Бедному Гарри Дэшвуду выпало возглавить осадный парк в Балаклаве. Сейчас он вне опасности, и дай бог, чтобы с ним ничего не случилось — это убьет миссис Айр и его сестер, а в случае смерти мистера Айра они останутся совсем без поддержки… Эта война сделала меня мудрей и, надеюсь, лучше. Когда люди вокруг умирают сотнями, а в боях и тысячами, невозможно отделаться от мысли, что следующим можешь быть ты и что ты, в сущности, вовсе к этому не готов.
Я сделал для леди Янг набросок могилы сэра Янга — верней, того поля, на котором он похоронен, поскольку нынче рядом с ним покоятся сотни. Болезнь его было отступила, он даже вернулся к исполнению своих обязанностей, но вскоре снова занемог и скоропостижно скончался. Так происходит со всеми холерными больными: я видел, как вполне здоровые люди сгорали за три-четыре часа. За сэром Янгом тщательно ухаживали, в сущности, для него было сделано все, что можно; здесь его очень любили и старались не оставлять без внимания. Денно и нощно мы по очереди дежурили возле его постели; я был с ним, когда он умирал.
Постараюсь привезти с собой русского пони, главное — доставить его в Константинополь… Ты не представляешь, с какой радостью встретила армия известие о том, что министерству отказано в доверии, ведь именно из-за тупости и недальновидности руководства мы испытывали такие мучения. Более того, всякому ясно, что, получи они право ведения переговоров, дело кончилось бы позорным миром, и тогда все наши выстраданные победы не стоили бы и гроша. Севастополь должен быть стерт с лица земли — пока русские владеют городом, они владеют и Черным Морем и могут угрожать Константинополю; другой возможности уничтожить его у нас не будет…
[письмо обрывается; фрагмент утерян]
…Что касается осады, рассказывать особенно не о чем — она продвигается медленно, и, думаю, недели через три мы начнем обстрел. Русские притихли. Как доносят дезертиры, дела обстоят ужасно как в городе, так и в окрестностях. Их армия потеряла чуть не половину солдат от голода и холода, да еще и турки под командованием Омер Паши дважды задавали им трепку под Евпаторией, когда они попытались атаковать город 45 тысячами человек и сотней орудий. В первый раз их быстро отбросили назад, как, впрочем, и во второй, но подробного описания второго эпизода мы пока не получали.
Погода в последнее время значительно улучшилась, иногда выпадают просто чудесные деньки, совсем как весною в Англии, но все может измениться в течение часа — то снег пойдет, то дождь, то подымется ветер, то мороз ударит, и так круглые сутки. Но, как бы то ни было, многие из уцелевших за зиму пошли на поправку, поскольку объемы работ значительно сократились за счет участия французов. Порой невыносимо слышать, как союзники насмехаются над нашими генералами и главами ведомств, но возражать бессмысленно — в сущности, они это заслужили, так что мы, как солдаты, так и офицеры, в целом солидарны с французами. Нами они искренне восхищаются, говорят, что мы лучшие в мире бойцы, но командуют нами старые бабы.
К нам прибыло пополнение из гвардейцев, они отличные ребята, а форма у них просто великолепна.
[письмо не закончено]