О последних боях в Севастополе

Воспоминания командира 3-го дивизиона 99-го гаубичного артполка 25-й Краснознаменной ордена Ленина стрелковой дивизии им.В.И.Чапаева

Олейника Захария Григорьевича об обороне Севастополя. Подготовлена В.Гореловым (Севастополь)

Предисловие

25-я стрелковая дивизия – одно из первых регулярных соединений Красной Армии. Сформирована в 1918 г. После гибели ее командира была удостоена наименования Чапаевской. За проявленный героизм на фронтах Гражданской войны все девять полков дивизии были отмечены почетными революционными знаменами. В 1928 г. ЦИК СССР наградил 25-ю сд Почетным Революционным Красным знаменем, а в 1933 г. – орденом Ленина. С этого времени дивизия стала именоваться: 25-я Краснознаменная ордена Ленина стрелковая дивизия им.В.И.Чапаева.

Перед войной дивизия участвовала в освободительном походе в Бессарабию и к 22 июня 1941 года дислоцировалась на советско-румынской границе по реке Дунай.

Во время обороны Одессы 25-я сд находилась на основных направлениях ударов румынских войск. Дивизией командовал генерал-майор И.Е.Петров, а накануне оставления города после его назначения командующим Отдельной Приморской армии дивизию принял начальник тыла армии генерал-майор Т.К.Коломиец.

17-18 октября 1941 г. по приказу Ставки ВГК войска оборонительного района плавсредствами ЧФ были перебазированы в Севастополь, и через несколько дней приняли участие в боях на севере Крымского полуострова.

99-й гаубичный артиллерийский полк (командир – полковник С.И.Басенко[1], военком – батальонный комиссар Б.К.Самойлов, начальник штаба – майор Султанов) состоял из трех артиллерийских дивизионов (общим числом девять батарей – 36 гаубиц калибром 152 мм образца 1910/30 г.), которыми командовали: 1-м дивизионом – капитан Пижевский, 2-м – капитан Скрипник, 3-м – капитан Олейник.

Дивизион Олейника до последней минуты прикрывал погрузку войск в Одессе, расстрелял весь боезапас и последними выстрелами подорвал заклиненные стволы орудий, после чего артиллеристы смогли погрузиться на один из отходивших кораблей.

В Севастополе из запасов ЧФ дивизиону были переданы 12 новейших артсистем – 152 мм гаубицы образца 1938 г. М-10. В кратчайшие сроки гаубицы были освоены личным составом и оказали эффективную поддержку полкам дивизии в боях на Перекопе.

Во время прорыва соединений Приморской армии в Севастополь дивизион капитана З.Г.Олейника отражал попытки немецких войск воспрепятствовать продвижению походных колонн Приморцев. В результате боев половина орудий дивизиона была разбита, но Олейнику удалось тихоходными тракторами ЧТЗ по тяжелейшим осенним горным дорогам дотащить до Инкермана шесть гаубиц без снарядов и привести с собой около 400 бойцов и командиров, присоединившихся к дивизиону на марше.

Артиллерия в Красной армии традиционно отличалась высокой дисциплиной, стойкостью и приверженностью к точному выполнению приказов и наставлений. Поэтому командиры артиллерийских частей Приморской армии сумели довести до Севастополя около 110 различных артсистем. Уже с 8-го ноября артиллерия Приморцев, пополнившись боезапасом, во взаимодействии с береговой и корабельной артиллерией ЧФ начала оказывать огневую поддержку сухопутным частям и вместе с черноморцами стала основой обороны города.

Как это происходило в последние дни обороны Севастополя, мы видим из воспоминаний капитана З.Г.Олейника, переданных автору предисловия начальником особого отдела 25-й сд полковником Н.Жегловым в 1972 г. во время совместной поездки по местам боев чапаевцев. Достаточно сказать, что в конце июня-начале июля 1942 г. по свидетельствам оставшихся в живых очевидцев, личный состав всех артиллерийских частей I, II и III секторов обороны с уцелевшей матчастью и остатками боезапаса организованно отошел на мыс Херсонес «для прикрытия эвакуации». В нечеловеческих условиях до последних минут обороны красноармейцы и командиры с артиллерийскими эмблемами в петлицах достойно выполняли свой воинский долг.

Судьба легендарной 25-й Чапаевской дивизии оказалась трагической. Вот что вспоминал после войны генерал Т.К.Коломиец:

«28 июня командующий Приморской армией генерал И.Е.Петров, вызвал меня к телефону, передал поздравление чапаевцам с успешными боями на Инкерманских высотах, куда враг перенес центр тяжести своего основного удара, и сообщил, что вице-адмирал Октябрьский восхищен беспримерной стойкостью бойцов, командиров и политработников дивизии. Я передал это командирам частей. Но еще раньше, 24 июня, мы уже знали, что Севастополь удержать не удастся. Тогда же я получил приказ: знамена дивизии и ее частей отправить в штаб армии.

О судьбе этих знамен мне стало известно значительно позже, из сообщения музея Краснознаменного Черноморского флота. В 1952 году генерал армии И.Е.Петров в справке о боевых действиях 25-й Чапаевской стрелковой дивизии писал, что овеянные славой легендарных походов боевые знамена частей дивизии не достались врагу. Ввиду невозможности эвакуации они были затоплены в Камышовой бухте. Об этом генералу И.Е.Петрову было доложено в ночь его выхода из Севастополя[2]».

После оставления Севастополя в связи с утратой боевых и почетных знамен легендарная одна из лучших дивизий Приморской армии по решению Ставки ВГК была расформирована и более не восстанавливалась.

В послевоенные годы силами ветеранов 25-й сд и различных заинтересованных организаций предпринимались поиски знамен или их остатков в Севастополе и различных музеях мира. Однако знамена так и не были найдены. Это свидетельствовало о том, что в руки немецко-румынских захватчиков они не попали.

После неоднократных обращений ветеранов дивизии в ЦК КПСС, Совет Министров и в Министерство Обороны СССР традиции легендарной 25-й Чапаевской стрелковой дивизии были переданы мотострелковой Синельниковско-Будапештской орденов А.Суворова и Б.Хмельницкого дивизии, которая после присвоения звания 25-й гвардейской стала именоваться Чапаевской. При управлении дивизии был создан музей боевой славы, в экспозиции которого был отражен и боевой путь истинной 25-й сд имени В.И.Чапаева.

Однако для ветеранов 25-я гвардейская Чапаевская дивизия и ее музей так и не стали родным домом. Все мероприятия, на которые приглашали ветеранов-чапаевцев, проходили под знаком незаслуженной обиды. И лишь в Одессе и Севастополе, прибывая на празднование знаменательных дат, чапаевцы возвращались в свое славное боевое прошлое, что ненадолго приносило им некоторое утешение.

Подполковник в отставке Е.Б.Мельничук

О последних боях в Севастополе

Воспоминания командира 3-го дивизиона 99-го гаубичного артполка 25-й Краснознаменной ордена Ленина стрелковой дивизии им.В.И.Чапаева

Олейника Захария Григорьевича

Давай, боевой друг, вспомним последние дни обороны Севастополя,

расскажем товарищам живые легенды о бессмертии.

<2 июля 1942 г.>

…Незадолго до рассвета, уже первого июля[3], в темной, но звездной ночи, внезапно озарилось небо в направлении 35-й подземной батареи, затем донеслись один за другим два сильных взрыва. Такой силы взрывы мне не приходилось слышать, и мы долго сидели с майором в немом раздумье, смотрели на своих уснувших боевых товарищей, которые, выбившись из сил, отдыхали, как правило, по три-четыре человека, прижавшись друг к другу. Что их ждет с наступлением светлого времени?

Позвонил лейтенант Скрябин. Интересовался, что нам известно о взрывах в направлении моря, не погиб ли какой-то корабль при погрузке? Как видно он не знал, что это был район подземной батареи. Ответил, что взрывов не видел, но когда уточню – постараюсь ему сообщить.

Закончил разговор со Скрябиным и обратился к майору Василевскому[4]:

— Неужели взорвали 35-ю батарею? Ведь такие вещи делаются в последнюю и безвыходную минуту.

Ничего не ответил мне Василевский, он сидел неподвижно, поддерживая наклоненную голову руками, локтями упирался на выставленные колени.

Понял, что майор сам над чем-то серьезно задумался. Я не решился повторить вопрос, тихо передвинулся к дежурному телефонисту и к отдыхавшему около него разведчику Новикову, своему постоянному спутнику.

Тяжело было даже думать о том, что после такой длительной обороны города мы вынуждены его оставить. Но мы давно уже испытываем острый недостаток не только в питании, но и в боеприпасах. Вторые стуки мы не получаем абсолютно ничего, почти не успеваем хоронить товарищей, забираем у убитых и тяжелораненых  оружие и боеприпасы. И эти возможности с каждым днем все уменьшаются и уменьшаются. Из хорошего, мощного артиллерийского полка – остатки одного дивизиона. Где майоры Пижевский и Скрипник? Что с нашим соседом и соратником, 69-м легким артполком? Где они?

Все эти вопросы не давали мне покоя. Настораживали неожиданности предстоящих, быть может, последних боев перед уходом на Большую землю. И снова я вспомнил темную октябрьскую ночь в Одессе…

— Комбат семь! Понял?

— Понял!

— Комбат девять! Понял?

— Понял!

— Повторяю! Оставить у орудий сокращенные расчеты, всех, кто может еще держать оружие, свести в группы по 5-6 человек, назначить старших из красноармейцев, где нет младших командиров, и соединиться цепочкой между батареей и командным пунктом. Повторяю, стрелять из орудий только по танкам и бронетранспортерам! Как исключение, разрешаю стрелять из орудий по пехоте только тогда, когда это массовая лавина. Беречь людей, беречь снаряды. При любом положении держаться до темноты!

Такой необычный приказ я отдал командиру седьмой батареи лейтенанту Скрябину и командиру девятой батареи лейтенанту Перепелице. Комбат восемь – лейтенант Митюшин – погиб, и там пока лейтенант Шкурапет и мой начштаба Дудин. 

Снова традиционный облет девятки истребителей на очень небольшой высоте. Разгорался все сильнее и сильнее бой в городе. Авиация противника, кажется, уже в сотый раз бомбила одни и те же места. Очень интенсивной бомбардировке подверглась дорога на Балаклаву и высоты, идущие к мысу Фиолент. Фронт бомбардировки все ближе и ближе подходил к расположению дивизиона, к поселку Рудольфа. От разрывов, дыма и пыли заволокло вокруг так, что нам уже не видно было даже находившихся вблизи наблюдателей.

Не знаю, чем объяснить, но вот при таком, казалось, невероятном налете авиации мы почти не понесли серьезных потерь.

После авиационной обработки наступила непривычная тишина.

Над боевыми позициями появился самолет, который шел на небольшой высоте и постепенно разбрасывал листовки. Они медленно разлетались, опускаясь на наши окопы, устилая землю по обе стороны переднего края. В листовках писалось, что если сопротивление не прекратится добровольно, немецкое командование уничтожит всех до одного человека, включая пленных и раненых. И мне кажется, что именно это придало тем, кто еще мог держать в руках оружие, еще больше ярости, твердости и решимости.

Враг просчитался: сдаваться никто не побежал. Все вокруг было по-прежнему, без перемен: люди спокойно ожидали смертельной схватки.

Относительно тихо было и в городе. Как видно, немцы делали паузу.

Позвонил старший политрук Калинин[5]. Спокойным голосом он информировал, что на огневых позициях – порядок, что снаряды, оставшиеся от отправленных ночью к нашим двум орудиям, распределили поровну, что народ бодрый, а привезенная ночью вода и оставшиеся галеты снимают вопрос питания. На батареях принято решение каждый снаряд использовать самым лучшим образом.

Часа через четыре авиация пошла бомбить район бухт и Херсонесский мыс. Мы подумали, что прибыл флот, и очень сожалели, что погрузка в таких условиях будет затруднена, что при таком скоплении народа не обойдется без больших жертв.

Усиленная перестрелка доносилась с направления правее Балаклавы. Со временем туда снова пошла вражеская авиация. Оживилась перестрелка в городе. Стало ясно, что агитация противника обернулась против него: все, кто еще мог, продолжали выполнять свой священный долг.

Не пришлось долго ожидать и нам. На дороге из Балаклавы появились бронетранспортеры. Не ожидая большого сближения, девятая двухорудийная батарея открыла огонь, но он был уже не похож на тот, который дивизион вел вчера. Все знали, что снарядов мало. Управляли орудиями командиры взводов, каждому из которых была указана конкретная цель.

Теперь мы вели огонь только по личному усмотрению. Как ни печально, но по всему видно – организованной обороны нет. Спустя некоторое время танки появились уже из города. Как хорошо, что майор Василевский предвидел такую возможность еще при перемене боевых порядков и, отступив от указания начальника артиллерии, велел оставить два орудия на окраине города. Мы неоднократно убеждались, что события не всегда разворачивались так, как думаешь, как готовишься, и решение приходилось принимать, сообразуясь с создавшимся положением, а не по заранее подготовленному плану. Так было и в этот раз.

Танки были обнаружены очень своевременно, и старший лейтенант Дудин возглавил борьбу с ними. Учитывая то, что танки были на дороге разрушенной улицы и не могли маневрировать, он принял смелое решение – после удачных попаданий и образования между развалинами улицы пробки, он выкатил вперед тяжелые орудия и продолжал вести огонь по отходящей пехоте и задним танкам. В последние минуты Дудин был ранен в руку. Одно наше орудие было уничтожено, а второе получило такое повреждение, что лейтенанту Шкурапет пришлось подорвать его выстрелом.

К вечеру я приказал группе Дудина отойти в район наблюдательного пункта. Больше там наши бойцы сделать уже ничего не могли. Снаряды были израсходованы полностью, а личное оружие давно имело ограниченный запас патронов. Сейчас мы поняли, что если потребуется применять личное оружие, то групповой огонь будет более эффективным. Видимо, мы неправильно поступали еще на Сапун-горе, когда старались из винтовок, автоматов и иногда и пистолетов вести огонь по самолетам противника, безнаказанно летавшим у нас над головами. Теперь мы не имели возможности пополнять боеприпасы не только для орудий, но и для личного оружия.

Увлеченные уличным боем, мы долго не замечали, как наши пехотинцы оставили свой рубеж и, используя ходы сообщения, незаметно ушли. Но куда? Когда Дудин доложил мне об этом, я решил утаить это от Василевского. Распорядился на огневых позициях сформировать две группы и направить их в район наблюдательных пунктов. Надо было усилить самооборону и иметь хоть какой-то резерв для непредвиденных случаев.

С огневых позиций доложили, что осталось по четыре выстрела на орудие. Теперь ясно, что наш дивизион располагает всего двадцатью выстрелами. Это меньше неприкосновенного запаса.

Тяжелый июльский день был на исходе, и, как ни странно, активность противника к концу дня резко упала. Доносились одиночные выстрелы, короткие автоматные очереди противника, а с нашей стороны какая-то зловещая тишина.

Майор Василевский, по-видимому, тоже узнал об уходе пехоты и продолжал внимательно, в бинокль, просматривать местность. Только  с наступлением темноты он приказал снять оставшихся людей дивизиона с боевых порядков и следовать в Камышовую бухту.

Медленно двигаясь вперед, наша уже небольшая колонна с пятью орудиями и тремя машинами тяжелораненых в начале двенадцатого ночи достигла Камышовой бухты. В этих местах я был впервые и почти не представлял себе, как можно делать погрузку материальной части в бухте, где совершенно отсутствуют подъемно-транспортные средства.

Предполагая, что не исключена возможность наступления противника, я принял решение поставить орудие в боевой готовности перед бухтой (хотя немцы боятся и никогда по ночам не наступают, лишняя предосторожность в таком деле не помешает). У меня еще оставалось несколько снарядов, и это подбодряло. Пехотные командиры, в свою очередь, расположили своих бойцов в боевые порядки.

Выполнив простые уставные обязанности, мы с комиссаром Калининым и начштаба Дудиным пошли в бухту.

Вот и сейчас я не могу передать увиденного. Сотни, сотни и сотни раненых (и рядового, и командного состава) толпились у берега бухты. Справа стояли разрушенные здания, в которых, как говорят, раньше располагался госпиталь.

Внимательно присматриваясь к окружающим, я установил, что все командиры, кто мне встречался, были в небольших чинах, не старше майора. Найти тех, кто руководил предполагаемой погрузкой, нам так и не удалось. Мы решили возвратиться к своему подразделению и назначить двух командиров – связных, которые будут находиться в бухте и с приходом кораблей дадут нам сигнал.

Возле одного из орудий ко мне подошел полковник Гроссман[6]. Он спросил меня, почему я здесь и не знаю ли я, где расположен штаб дивизии. Для меня этот вопрос был неожиданным, и я ответил, что ищу его сам.

Узнав из моего доклада, чем из техники я располагаю, полковник Гроссман велел мне оставить за себя капитана Титова, а самому поехать с ним на 35-ю батарею, найти штаб армии, чтобы выяснить обстановку и порядок погрузки.

Вскоре мы, полковник Гроссман, майор Василевский, и нач.штаба дивизиона ст.лейтенант Дудин с тремя бойцами на машине уехали на 35-ю батарею.

<3 июля 1942 г.>

Ночью, по незнакомой дороге, мы долго добирались до места назначения. По обочинам дороги встречались разбитые автомашины, а когда мы подъехали к ложной батарее, то увидели много разбросанных в беспорядке горящих машин, среди которых были и санитарные.

Народу было много. В расспросах и поисках прошла оставшаяся часть ночи.

Люди собирались, стараясь группироваться по частям. Кругом были разбросаны ящики, разбитые чемоданы, обильно насорено бумагами. Картина очень напоминала дом после погрома.

Мы подошли к берегу моря, в район кирпичных казарм, между ложной и действительной батареями. В этом районе был более плавный спуск к морю[7]. Обогнув два разбитых самолета, мы увидели перед собой в предутренней дымке каменные берега и далее что-то в виде причала. Там было очень много людей. Как видно, товарищи ожидали подхода кораблей.

Трудно сказать, кто в это время не обращал свои взоры на море. Но оно было немым свидетелем большого горя.

Майор Василевский и ст.лейтенант Дудин остались у машины, я сопровождал полковника Гроссмана.

Полковник Гроссман постоял у берега, молча посмотрел на морскую даль, и, по-видимому, вспомнил, что нам сказали на подходе к 35-й батарее. Что командование давно ушло, батарея подорвана, а генерал-майор Новиков, оставшийся за командующего, тоже вчера вечером ночью ушел на катере. Я понял, что Гроссман был расстроен и, видно, сильно нервничал.

Я смотрел на полковника и думал, неужели он не знал о случившемся? Как же могло быть, что начальник артиллерии дивизии ищет штаб своей дивизии? По-видимому, он действительно не знал о том, что случилось.

Он постоял, опустив голову, а затем повернулся ко мне и резке сказал:

— Предали, сволочи! Осталось только пулю в лоб пустить.

Он быстро выровнялся, собрался, и мы пошли к машине.

— Надо попытаться удержать бухты, может быть, подойдет флот, — высказал он свою мысль, когда мы уже подходили к машине.

Я шел за Гроссманом и был в каком-то подавленном состоянии.

Я не понимал, как можно уйти, бросив столько людей на произвол судьбы? Как совместить в сознании слова «командование» и «ушло»? А как же те, кто остались? Нет! Не может быть, так нельзя…

Меня не бросали эти мысли, хотя я полностью и не понимал трагедии создавшегося положения. До меня не доходило, чем это все может кончиться.

Снова я вспомнил последние дни в Одессе. Шел и почему-то был твердо уверен, что обязательно подойдет флот, уедут защитники города, но для этого – для этого надо удержать бухты…

Наступил рассвет третьего июля. Мы спешили возвратиться в Камышовую бухту, в боевые порядки, где остались наши товарищи. Думали о прикрытии бухты, и, стало быть, о возможности подхода флота и вызова защитников города на Большую землю.

Но не так-то легко было добраться от 35-й батареи. Начался очередной день, который, как и прежние, был наполнен событиями невиданного драматизма и напряжения.

Только проехали район Казачьей бухты, как по дороге и ее обочинам все чаще и чаще нам начали встречаться трупы. Наличие бинтов, гипсовых повязок и даже костылей говорило о том, что это товарищи из госпиталей. Значит, они тоже держали путь в Казачью бухту или на мыс Херсонес, надеясь на эвакуацию, но многим так и не удалось достичь цели.

Доносилась перестрелка из района Омеги и Карантинной бухты. Мы продвигались дальше. Неожиданно нас настигла авиация противника, занявшаяся обработкой побережья. Пришлось бросить автомашину, уйти на развалины каких-то построек. После налета с горечью смотрели на горевшую автомашину. Группа наша из шести человек во главе с полковником Гроссманом с большим трудом достигла района Камышовой бухты.

В это время большая группа пехотинцев спешно пробиралась к высотам, что за бухтой. На вопрос полковника Гроссмана, из какой они части, капитан-пехотинец назвал номер полка.

Я его не запомнил. Но помню, что Гроссман нам сказал:

— Это люди из дивизии Капитохина.

Немного спустя противник бросил в бой бронетранспортеры. Плотно нас обстреливала артиллерия противника. Правда, живой силы противник пока не бросал. Думаю, что это до некоторой степени облегчало наше положение. Были израсходованы оставшиеся выстрелы. Стреляло только два орудия, расположенных далеко в стороне от наших. Кто это был, кто там командовал, так и осталось неизвестным. Однако удалось избавиться от бронетранспортеров. Количество участников защиты бухты увеличивалось.

Из района бухты нам подносили патроны, автоматы, карабины.

Решением полковника Гроссмана было создано управление обороной бухты, а поэтому и Гроссман, и Василевский от нас ушли в район высот между Камышовой и Казачьей бухтами. Где они располагались, мы не знали, но с ними был наш связной – старший политрук Лихач. Он знал наше расположение и должен был сообщить то, что будет необходимо. Других видов связи у нас уже не существовало.

 Как выяснилось, в бухте собирали патроны и оружие у убитых и даже раненых, перечищали и подносили их на передний край. Кто это организовал, кто управлял этим сопротивлением, тогда это не интересовало. Можно только предположить, что, желая удержать бухту любой ценой, все, кто мог еще держать оружие в руках, ушел сюда с одной мыслью: держаться до подхода флота.

Тяжелый выпал день. Знойная жара, отсутствие воды и питания, сильное изнурение из-за плохого отдыха – все давало себя чувствовать. Когда наступало временное затишье, люди засыпали. Как было тяжело смотреть на этих людей, заросших, грязных, но полных решимости не отступать назад.

Продолжала свирепствовать авиация. По ее маршруту легко можно было определить, что бомбовому удару подвергается все побережье, все бухты. А ведь там так много людей, большинство – беззащитные раненые. Как ни больно, но убитых уже не подбирали; их было очень много, да и хоронить не было времени. Они так и остались лежать, а раненых отводили вниз к бухте. Что их там ожидало? Мы просто не знали.

В этот период мне поручено было командовать сводной ротой автоматчиков. В ее состав входила небольшая группа бойцов и командиров, вооруженных разнотипным оружием (как правило, тем, что у кого сохранилось или что кому досталось от тяжелораненых и убитых). Здесь были наши командиры: Калинин, Дудин (он ранен, но продолжал быть вместе с нами), Шкурапет. Были люди и из других частей. Некоторых пришлось увидеть впервые, многих – в последний раз.

Может, я ошибаюсь, но моряков не было. Возможно, они были на других участках. Разве далеко увидишь из небольшого, наспех открытого окопчика? Да и не время было для поисков знакомых и незнакомых. Порой трудно было разобраться, что происходит за сотню-две метров от тебя.

Со стороны кто-то громким голосом выкрикивал:

— Братцы, севастопольцы! Удержим бухту! Ночью подойдет флот для эвакуации!

Я не видел автора этого призыва, но по голосу было слышно, что он уходил далее влево по цепи, раз за разом повторяя то же самое. Отрадно было то, что этот призыв внушал веру в возможность эвакуации.

Хоть артиллерийский обстрел и носил характер сковывающего, в основном бесприцельного, огня, потери увеличивались, и наши ряды редели.

Незадолго до вечера после налета авиации противник бросил на нас пехоту, подвезенную на вездеходах, и намеревался пустить в действие пушки.

Этот эпизод заслуживает особого внимания. Все произошло настолько быстро и неожиданно, что можно было забыть свое имя, а не только подробности этой неповторимой схватки. Помню, когда мы изучали тактику пехоты, мне на учениях приходилось выступать в разных должностях. Но это была моя лишь вторая лобовая атака, в которой я, как и все бойцы, бежал, кричал, стрелял, подчиняясь лишь инстинктивному чувству самообороны, очень слабо осознавая происходящее.

Вот как это было. Противник наращивал огонь. Вдруг кто-то сзади закричал:

— Транспортеры с пехотой! Броневики!

Мы увидели, как на возвышенность на большой скорости в развернутом строю вынеслись шесть бронетранспортеров противника, битком набитых фашистами. Транспортеры сделали резкий разворот, и мы увидели прицепленные к ним 75мм пушки. Транспортеры остановились. Солдаты быстро соскочили с машин. Часть из них начала отцеплять пушки, остальные залегли, по-видимому, готовясь к атаке. И вот в этот момент неожиданно раздался призывный клич:

— Вперед, за Родину! Ура!

Кто это крикнул, я до сих пор не знаю. Помню только: люди поднялись во весь рост, и вот уже лавина живой силы, беспорядочно крича, бросилась по склонам вверх. Все бежали, все кричали, все стреляли. Я бежал среди всех. Мои глаза были устремлены на пушки. То ли потому, что потерял свои, то ли потому, что хорошо знал, что будет, если они «заговорят». Все мои мысли были около немецких пушек.

Вероятно, противник не ожидал такого дерзкого шага, такой реакции и такой ярости… Мне показалось, что нас было очень много. Люди падали, вновь поднимались (многие так и остались лежать), продолжали бежать. Немцы начали было отстреливаться, но дружный, сосредоточенный огонь защитников бухты вынудил их бежать, забыв и транспортеры, и пушки. Высота была укрыта нашими бойцами. Загорелся транспортер. В это время, собрав последние силы, я крикнул:

— Артиллеристы, к пушкам! Бей их, гадов, их же снарядами!

Наша группа подбегала с правого фланга, а те, кто был левее, продолжали преследовать и пристреливать убегавших фашистов. Когда мы подбежали к орудиям, одно из них уже выстрелило по фашистам. Какой-то лейтенант, вспотевший, в рубашке без рукава остервенело стрелял, справляясь и за заряжающего, и за наводчика. Вот с этого момента я вспоминаю события подробнее.

Рядом с немецкими 75 мм пушками стояли огромные вездеходы, на которых двигалась ранее мотопехота. Когда мы бросились в рукопашную, фашисты, побросав машины, стали разбегаться. Добежав до крайнего орудия, около которого уже собралось человек восемь, я взял на себя команду, и мы открыли огонь по машинам и убегающей пехоте. Мало кто из фашистов унес ноги. Дорого заплатили они за эту высоту. Даже те, кто сдавался, были нами уничтожены, как и удиравшие. Месть была суровой и справедливой.

Снарядов у немцев было мало, и трофейные пушки скоро умолкли. Однако мы получили новенькие немецкие автоматы и магазины с патронами. Сравнительно долго еще слышались отдельные выстрелы. Наши бойцы ходили между убитыми и тщательно подбирали все оружие.

Так на этом рубеже и закрепились мы до вечера. Я не знал, где был полковник Гроссман и майор Василевский.  Много погибло ребят, особенно в центральном направлении. Из моей группы было четверо ранено. Среди них снова Дудин, но уже во вторую руку. Легко ранен старший политрук Лихач.

Я старался осмыслить случившееся, но оно не укладывалось в моей голове. Помню, когда посмотрел в район бухты, она уже оказалась от нас слева, сзади. На воде были видны головы плывущих в сторону Херсонеса людей.

Мы снова залегли. Утихла перестрелка, замолкла почему-то и артиллерия противника. Раненые уходили вглубь обороны, многих товарищей вели или неуклюже несли. Только теперь стало видно, что это дорого обошлось  и нам. В это время, когда пытался сделать перевязку Дудину, используя разорванную его рубаху, ко мне подполз ст.политрук Калинин. По его руке текла кровь, стекая по пальцам.

— Как ты, Захар? Все в порядке, жив? – спросил он меня.

Я кивнул головой, а Дудин, отодвинув приготовленную полосу, тихо сказал:

— Сначала перевяжите рану комиссару, а потом  сделаете повязку мне.

Стерев кровь, я обнаружил, что у Калинина прострелена кисть левой руки. Больше замотал, нежели забинтовал ему руку, а после вместе перевязали рану Дудину.

Не хватало воды. Решил послать Калинина достать воды (если невозможно простой, то хоть морской). В сопровождении красноармейца Новикова он отправился в «тылы», как успели мы назвать противоположную сторону.

Я не знал, что же случилось с остальными товарищами по дивизиону, кто уцелел и где они? Длинной цепочкой растянулась образовавшаяся оборона, если так вообще можно было называть то, что осталось к исходу дня третьего июля. Многие снова начали отходить к бухте, оставив небольшое прикрытие.

С наступлением темноты начали подходить бойцы и командиры разных частей, а немного позднее появился майор Василевский, полковник Гроссман, ст.политрук Калинин и группа командиров и бойцов. По предложению Гроссмана было принято решение выйти к морю левее ложной батареи, куда еще возможно, если верить карте, прибытие флота, и где берега позволяют проводить эвакуацию. Кроме того, будет больше гарантии на сохранение обороны бухт и мыса Херсонес.

Скажу откровенно, это меня обрадовало. Как-то более уверенно себя чувствуешь, когда есть старшие товарищи, имеющие и большой жизненный опыт, и более эрудированные в военном искусстве.

Медленно продвигаясь вперед, мы понемногу оставляли бойцов и командиров для создания линии обороны. Встретиться с противником нам не удалось.

Далеко впереди, ярко освещая темневшие неровности местности, изредка подымались осветительные ракеты противника, и вслед за ними доносились короткие автоматные и пулеметные очереди. Это было в направлении Балаклавы и мыса Фиолент. В нашем районе это была зловеще тихая и относительно спокойная ночь.

— Майор Василевский! Участок, прилегающий к берегу моря, поручено оборонять товарищам из вашего полка, а также тем, кто находится здесь из других частей, — сказал полковник Гроссман, когда мы остановились.

Было тихо, и чувствовалась приятная морская прохлада. Все были молчаливы и сосредоточены. Раненые, которые с трудом успевали передвигаться за нашим и так медленным движением, мужественно переносили боль, не выдавая ее ни видом, ни стоном. Мне казалось, что так же, как и я, все были усталые, всех волновала неизвестность, неясность создавшегося положения.

— Возглавит оборону этого участка ваш командир дивизиона, капитан Олейник! – полковник медленно подошел ко мне, как-то не по военному положил мне руку на плечо и сказал:

— Я уверен, у него это получится: опыт есть! А мы уточним, какие у нас есть возможности для связи с Москвой, — он опустил руку и внимательно посмотрел на меня.

Передо мной стоял знакомый почти с первого дня войны начальник артиллерии нашей дивизии, с которым не раз приходилось встречаться в боях за Одессу, и который был нашим частым и желанным гостем в период второго штурма Севастополя. Я привык видеть его всегда подтянутым, собранным, приятным с виду, а сейчас это был усталый, заросший, с потрескавшимися от соленой воды губами и сильно похудевший человек, прихрамывающий на раненую ногу. Вот уже двое суток мы почти неразлучно вместе. Как он сильно изменился, как изменились и все окружающие товарищи!

Да, тяжело. Но даже без боеприпасов, без воды и без какого-либо питания мы все чувствовали  себя людьми и воинами. Мы были севастопольцы. Мы сражались.

Я не сумел ему ничего ответить, только кивнул головой в знак согласия и продолжал на него смотреть. Он медленно отошел, бросил короткое:

— Желаю успеха! — и, сопровождаемый майором Василевским и группой товарищей, тихо пошел в направлении ложной 35-й батареи.

<4 июля 1942 г.>

Из-за горизонта наплывал рассвет. Жаль, очень коротка июльская ночь в Крыму, а надо успеть не только собраться с мыслями, но и определиться, кому и где занять рубеж обороны и как вести бой. Было понятно, что впереди нелегкий, может быть последний боевой день, а нас немного, и оружие у нас только ручное: пистолеты, автоматы, немного винтовок. К большому счастью, было у нас два ручных пулемета – единственная реальная боевая поддержка.

Заканчивая расстановку бойцов и командиров, я просил максимально беречь патроны, ибо пополнить их фактически было невозможно.

Небольшими группами к нам стали подходить товарищи из района расположения ложной батареи. По-видимому, полковник Гроссман направлял к нам всех встречавшихся людей.

Подошли старший политрук Калинин и лейтенант Шкурапет. Я поправлял повязку своему начальнику штаба ст.лейтенанту Дудину. Было видно, что он терпел, старясь скрыть невыносимую боль ранения.

— Насчитали сто двадцать шесть человек, еще есть у товарищей восемнадцать гранат. Воды и продовольствия нет, но никто на это не жалуется, — сказал Калинин, поправляя неудобно висевший на шее автомат. Как видно, его раненная левая рука тоже не давала ему покоя.

Вот подошла еще группа человек в двадцать. Не доходя несколько шагов, пришедшие остановились, а двое, один очень рослый, другой немного меньше, подошли к нам.

— Кто Олейник? – спросил высокий, подходя ко мне.

— А вы из какой части? – быстро спросил я подошедших, и в это время мне показалось, что я где-то встречался с ними…

<Здесь связное изложение в рукописи прерывается – Прим.редактора>

— …Кроме того, в скалах уберега, есть много вполне здоровых и бойцов, и командиров, которых тоже надо привлечь для обороны бухты, — сказал Штангей[8], показывая рукой в направлении берега и Херсонесского маяка.

— Хорошо. Пока оставим ваш отряд в резерве, мало что может случиться с наступлением светлого времени, а пополнять оборону людьми нам крайне необходимо, и особенно на левом фланге, где самая большая вероятность появления противника, — сказал я Штангею и Ларионову.

Я велел расположить людей метрах в двухстах от передовой линии и дать возможность людям отдохнуть, а одному из командиров пройтись со мной и начальником штаба туда, где есть люди. Нам необходимо было доставать и оружие, и боеприпасы, и пополнение. Необходимо было иметь связь с командирами других участков обороны, с местом предполагаемой погрузки. Но сейчас речь могла идти только о живой связи: других средств уже не было.

Мы проходили железобетонные сооружения ложной батареи. Здесь тоже было много людей, горевшие и разбитые грузовые и санитарные машины, разбитые самолеты. Все чаще и чаще встречались неподвижно лежавшие бойцы и командиры. Во время следования к спуску до моря выяснилось, что я несколько раз встречался с воентехником Николаем Штангеем, когда приходилось бывать у командира 8-й бригады морской пехоты полковника Горпищенко или, как его называли моряки, «бати». Дивизион поддерживал огнем бригаду, и поэтому была необходимость встречи и личного общения командира дивизиона со многими бойцами и командирами.

Мы подошли к главному выходу в море, а далее впереди подымалась возвышенность. Там, в подземелье, располагалась 35-я батарея, и в последние дни находилось командование оборонительного района.

Заметно наступал рассвет. Из-за горизонта уже ярко загорелась заря, а безмолвное море еле слышно плескалось у прибрежных камней и скал.

Мы подошли к группе людей, которые толпились, создав круг. Оказалось, что там, в нескольких метрах от моря, была большая воронка от авиабомбы, и люди жадно набирали воду, кто в каску, кто в котелок. По отзыву тех, кто уже напился воды, качество ее не уступало пресной. Жажда вынудила и нас задержаться и утолить потребность в воде: ведь простую воду так трудно, фактически невозможно достать.

Когда мы отошли от воронки, правее впереди был виден каменистый полуостровок, далеко уходивший в море. До нас доносился уже не говор отдельных людей или небольших групп, а какой-то не совсем обычный гул. Было очевидно, что там сосредоточилось много людей.

Справа вверху, на крутом и обрывистом берегу, то зажигался, то потухал, направленный в сторону моря, световой сигнал. Надеясь на подход флота для эвакуации, кто-то организовал подачу сигналов. Работали лампы СП-95.

Это еще раз напомнило о необходимости любой ценой удержать бухту, пока есть хоть маленькая надежда на эвакуацию защитников Севастополя, обессилевших в невыносимо тяжелых боях.

Мы повернули туда, где по рассказам Штангея и его товарищей располагались раненые и не раненые, группируясь по частям для проведения организованной погрузки. Здесь мы и предполагали достать оружие, боеприпасы и взять пополнение.

Было очень трудно продвигаться вдоль берега по беспорядочно нагроможденным камням разных размеров и форм. Кроме этих неудобств, надо было выбирать место, куда поставить ногу, дабы не попасть на раненого или убитого, которые так обильно усеяли своими телами побережье. В отдельных местах прибоем морской волны были вымыты большие и малые пещеры самых причудливых форм. Там тоже иногда находились люди. Все чаще и чаще встречались гражданские, в основном женщины. Были среди них и дети разных возрастов.

В воде было много трупов. Большинство из них замерло в какой-то изогнутой позе, головой вверх, чуть-чуть выступая из воды.

Остановились мы у небольшой группы, что-то оживленно обсуждавшей. Среди находившихся здесь товарищей я увидел майора Василевского, который своим ростом выделялся среди остальных. Был здесь и полковник Гроссман, мой начальник связи лейтенант Деревянко. Среди них я быстро узнал своего неизменного разведчика Новикова, который всегда неразлучно было со мной. Сегодня я послал его с майором Василевским для того, чтобы знать место нахождения старших командиров и место сбора на случай подхода кораблей.

Мне казалось, что многих я видел первый раз. Если же кого и приходилось видеть раньше, то не в таком грязном, заросшем виде. Сейчас даже на небольшом расстоянии трудно было узнать самого знакомого человека, пока он с тобой не заговорит.

Уже стало настолько светло, что все было отчетливо видно даже на большое расстояние. Бессонные ночи давали себя чувствовать. Как хотелось присесть, хотя бы немного отдохнуть. Но было не до отдыха.

Заметив меня с товарищами, майор Василевский подошел ко мне. За ним почти неотступно следовал разведчик Новиков.

— Как рана? – спросил я Новикова.

— Пока терпимо. Буду в строю, — ответил Новиков. Только сейчас я заметил, что у него уже два автомата и отдельно на ремне несколько дисков в чехлах.

Мы с трудом отошли немного в сторону, и я объяснил Василевскому причину моего появления тут.

— Я пришел за пополнением, патронами. Возможно, добуду и оружие. Очень нужны гранаты. Надо найти какой-то материал на палки, чтобы можно было дальше и лучше бросать гранаты. Мы этот способ применяли в декабрьские бои на Мекензии. Было очень удобно, и результат получался хороший.

Болезненный вид майора, его усталость и видимое безразличие к тому, что я ему доложил, удручили и обеспокоили меня.

Он что-то хотел сказать, но внезапное предупреждение о воздушной опасности, раздавшееся с обеих сторон, заставило поднять головы вверх. Кто был ближе, бросился к пещерам, а нам уже было поздно, и ограничились только тем, что присели на месте.

Несколько «мессершмидтов» на бреющем полете проходили вдоль берега. Два из них шли уже в зоне прибрежных вод. Раньше самолеты обязательно встречали огнем, но сейчас по ним уже никто не стрелял. Нельзя напрасно тратить последние патроны: они еще будут очень нужны.

— Очередной облет, очередная разведка, — сказал я, хотя отлично понимал, что это всем известно.

Так повторялось уже много-много дней, начиная еще со времени обороны Сапун-горы. Как правило, спустя час-полтора начиналась активизация действий противника.

Самолеты ушли. Мы поднялись. К нам подошел бледный, с забинтованной головой и в сильно окровавленной гимнастерке ст.политрук Лихач.

— Что хорошего слышно? – обратился он к майору Василевскому. Тот, ничего не отвечая, продолжал смотреть в море. Гнетущая немая сцена продолжалась, мне показалось, довольно долго. Чтобы прервать ее, я стал давать товарищам приказания.

— Старший лейтенант Дудин! Вы, старший политрук Лихач и те товарищи, которые с Вами, остаетесь здесь. Приступите к отбору оружия и особенно боеприпасов у тяжелораненых и убитых. Готовьте хотя бы небольшой запас оружия и боеприпасов. За боеприпасами будут приходить связные, и с ними вы отправляете все имеющееся наверх, в оборону, — распорядился и повернулся к майору Василевскому, который медленно опустился на крупный камень, лежавший возле него. Я понял, что майору плохо, что его покидают последние силы: в его возрасте очень трудно переносить такую невообразимую нагрузку. Я присел, посмотрел в его глаза, быстро поднялся и, обращаясь к Новикову, попросил его:

— Новиков! Прошу тебя, возьми еще кого-нибудь и отведи товарища майора в пещеру: пусть поспит. Он двое суток не отдыхал. Но обязательно запомните, где вы его оставите.

Новиков молча снял оба автомата, передал диски, а подошедшие к Новикову два бойца подняли и медленно повели Василевского к ближайшей пещере.

Передав один автомат Штангею, у которого был только один пистолет ТТ, я пошел вдоль берега. Вспомнив вчерашний призыв, который так вдохновил людей на оборону, я начал, как мне казалось, громко призывать:

— Товарищи! Кто еще способен держать оружие в руках, выходите. Нам надо продержаться до ночи, а там подойдет флот для эвакуации! Кто не может принять участие в бою, собирайте оружие, патроны и сносите в одно место для тех, кто находится в обороне!

Мы прошли две-три сотни метров до резкого выступа скалы, дальше которого двигаться было уже невозможно, так как вода поднялась вплотную до самого утеса. Да и людей там уже не было.

А справа – безбрежная морская даль.

На обратно пути к нам постепенно присоединилось человек до сорока.

В местах, где мы сейчас располагались, подняться вверх было невозможно, так как высота обрывистого берега была 20-30 метров. Имелся только один выход в виде узкого дефиле, и тот был почти перекрыт огромной воронкой от авиабомбы. Знали, негодяи, куда сбросить бомбу, чтобы лишить последней возможности укрываться от артиллерийского огня и авиации. Неужели будет время, что придется лишиться и этого выхода?

Спереди бухты уже доносились разрывы артиллерийских снарядов. Там у Камышовой бухты тоже идет оборона, а это уже не столь большой участок.

Поднимаясь наверх, мы увидели продвигающуюся по ложбине группу людей. Это шел на подмогу своим товарищам еще один сформированный внизу отряд. Не успели мы обогнуть бетонные сооружения ложной батареи, где укрывался наш резерв, как в непосредственной близости от нашего переднего края один за другим взметнулись вверх фонтаны трех разрывов.

Выровнявшись в цепочку, мы бросились вперед к своим, делая небольшие перебежки, чтобы не быть замеченными противником.

Пополнение явно подбодрило товарищей.

— Что хорошего слышно? – спросил меня лейтенант Шкурапет, оставленный мной в линии обороны. Я лег возле него в сторонке, немного отдышался от перебежек и обстоятельно рассказал о том, что делается на берегу. Закончив свой рассказ, я сказал ему:

— Как видишь, хорошего мало. Одна надежда на то, что ночью может подойти флот. До ночи надо удержаться любой ценой. Очень плохо себя чувствует майор Василевский: я с ним не мог и поговорить. Оставил возле него Новикова.

Противник продолжал беспокоящий артиллерийский обстрел. У нас давно отсутствовал шанцевый инструмент, и поэтому подавляющее большинство товарищей не имело даже маленького окопчика. Я велел передать по цепочке, чтобы солдаты в случае близких разрывов снарядов по три-пять человек срочно перебегали в образовавшуюся воронку. Это давало почти стопроцентную гарантию от повторного попадания.

К нам в воронку приполз лейтенант Ларионов. Это был худощавый, круглолицый блондин, очень моложавый. Но усталость и на его приятном лице оставила свои следы.

От Ларионова я узнал о том, что воентехник Штангей остался с резервом, а приведенную группу возглавил Еременко, который последнее время был командиром боевого питания 1-го дивизиона нашего полка.

Лейтенант Ларионов рассказал о том, что они здесь с 30-го июня, что их командир бригады, вместе с частью командиров уехал на Большую землю. Я слушал его рассказ о том, как проходила погрузка на шхуны, которые подвезли людей к подводным лодкам, стоящим далеко в море, как шли сплошным потоком по трупам, по раненым, как бросились люди вплавь, когда рухнул сколоченный на скорую руку причал. Но куда могли доплыть обессиленные, зачастую раненые люди? Ясно, что больше потонуло, чем доплыло.

Долго беседовать нам не пришлось. Противник вновь бросил в действие авиацию, и она начала безнаказанно делать свое страшное дело.

Самолеты вал за валом проходили над нами и рагружали бомбовую нагруку на головы тех, кто находился на берегу. Столбы пыли и черного дыма закрыли горизонт, и уже не было видно, что делается впереди. Немного спустя авиационная обработка дошла и до нашего участка побережья. Мы уже привыкли к таким сюрпризам противника. Но сейчас мы внимательно прислушивались, нет ли шума моторов танков. Это беспокоило нас больше всего, ибо мы чувствовали, что, хотя авиация и увеличила наши потери, с живой силой противника мы справимся, а вот с танками бороться будет очень тяжело. Гранат почти нет, а о других средствах уже и думать было нечего.

В течение всего, очень длинного и напряженного дня, противник продолжал артиллерийский обстрел и авиационную обработку района обороны. Особенно напряженный огонь был в направлении Казачьей бухты. Можно предположить, что предпринималась попытка разорвать относительно цельную оборону. К вечеру артиллерийский обстрел усилился, и слева от нас четко доносились очереди крупнокалиберных пулеметов.

Кроме потерь убитыми, были ранены лейтенант Ларионов, воентехник Еременко и другие. Однако никто из раненых не ушел из окопов – все остались на месте.

Вечером я посла лейтенанта Шкурапета в сопровождении двух бойцов привести резерв во главе со Штангеем. Надо было дать товарищам возможность хотя бы минимального отдыха, а кроме того, сосредоточить всех людей в одном месте для организованной погрузки в случае прибытия флота.

Прибыл резерв с наступлением темноты. Мы обошли нашу линию обороны. Нельзя воспроизвести эту жуткую картину. Убитых сносили в воронки от авиабомб и, не зная по чьему совету, клали головами в направлении Севастополя. Постепенно мы заменяли оборонявшихся прибывшими товарищами и договаривались о сигналах.

Всего довелось увести на отдых шестьдесят восемь человек. Это то, что осталось после тяжелого дня, в течение которого нам не пришлось применять оружие и соприкоснуться с противником. Большие потери несли мы от бортового пулеметного огня самолетов. Особенно пострадали те, кто пытался уйти из-под одного самолета – тут же они попадали под огонь другого.

У подхода к списку вниз нас встретила небольшая группа раненых, среди которых были Дудин, Новиков и Безродный[9].

— Как там, братишки? – спросил Дудин. Я обратил внимание, что его обе руки были в свежих бинтах и были подвязаны за шею таким образом, что казались сложенными.

— Толя! Что с руками? – тревожно спросил я его, осторожно коснувшись плеча.

— Я ему обработал раны и сделал все, что возможно в этих условиях. Теперь ему можно смело добираться до Большой земли, — ответил Безродный.

Мы начали спуск к морю. В глаза сразу бросилось то обстоятельство, что количество трупов и раненых резко увеличилось.

Разведчик Новиков показал пещеру, где находился Василевский и другие товарищи.

Усталые и истощенные, мы быстро расположились на камнях глубокой пещеры. Кто-то освещал пещеру фонариком. Я подвинулся к майору Василевскому, молчаливо лежащему в углу, я осведомился о его самочувствии, о настроении, спросил о местонахождении полковника Гроссмана. Он долго собирался с мыслями и затем медленно, придавленным голосом стал отвечать на мои вопросы:

— Дела неутешительные… Целый день майор Калашников (начальник связи дивизии – прим. автора) и лейтенант Деревянко пытались связаться с Москвой по рации. С ними был и полковник Гроссман. Все попытки не увенчались успехом. Пытались связаться с Новороссийском, но результат тот же. Куда после этого девался Гроссман, не знаю, но он очень подавлен и расстроен. Боюсь, он кончит жизнь самоубийством. Такие случаи участились, — и он замолк.

Я старался осмыслить то, что сказал Василевский, но ничего не получалось. В голове был какой-то шум, а глаза уже было трудно открыть.

Лежавший возле меня лейтенант Шкурапет уже спал, и я чувствовал, что тоже отхожу ко сну.

Из этого состояния меня вывел Новиков. Он рукой нашел мою голову, а затем сунул мне к лицу что-то твердое. Я взял рукой и понял, что это были галеты. Не знаю, где он их достал, но отгоняемый ранее голод сразу преодолел сон, и я начал жевать галеты.

— Мы с Калининым, Дудиным и группой товарищей, которые днем немного отдохнули, будем дежурить, и, если подойдет флот, разбудим вас. Отдыхайте, — прошептал Новиков и, подсвечивая фонариком, вылез из пещеры.

<5 июля 1942 г.>

Не знаю, сколько бы я спал, если бы не разбудили. В пещеру пробивался свет, и сначала я даже не понял, откуда поступает такой яркий свет.

Лейтенанта Шкурапета уже не было, а майор Василевский сидел на камнях.

— Что, флот подошел? – спросил я, не зная, к кому и обращаясь. Осмотрелся кругом. Многие сидели в окровавленном обмундировании, с повязками на голове или на руках.

— Нет. Просто был очередной облет авиации противника. Они пытаются нас взять измором, — ответил Василевский и, прислонившись ближе, сказал уже шепотом:

— Флота не было. Навряд ли он будет. Это почти уже невозможно, но надежды терять не надо: мы солдаты! – он попытался улыбнуться, но выражение лица имело очень болезненный вид.

— Да. Мы эти почти трое суток находимся в заколдованном круге. Но мы воины, а тем более командиры. Все понятно, товарищ майор. Ухожу к своим товарищам наверх, — как бы продолжил я недосказанное Василевским и начал пробираться к выходу из пещеры.

У входа в пещеру меня ожидали Шкурапет, Калинин, Дудин и Новиков. Солнце ярко освещало морскую безбрежную даль, берег и прибрежную воду густо застилало множество трупов.

Невдалеке от пещеры развернулся целый арсенал. Сюда приносили патроны, пистолеты, автоматы и винтовки. Оружие любовно осматривали, при необходимости чистили или отмывали окровавленные места, патроны перетирали и сортировали: пистолетные и автоматные – в одну сторону, винтовочные – в другую. Отдельно находилась довольно приличная куча трофейного оружия и боеприпасов.

Сохранилась в памяти одна деталь. В кругу тех, кто чистил и готовил оружие, сидела довольно пожилая женщина и возле нее мальчик лет восьми-девяти. Женщина внимательно осматривала патрон, который ей подавал мальчик, обтерев его, клала на разосланные рубахи (кто знает, чье это было обмундирование?) и сквозь слезы, хриплым голосом приговаривала:

— Бейте их, сыночки! Истребляйте бандитов, наделавших столько горя, осиротивших столько детей! Бейте их, бейте! – и сосредоточенно продолжала быстро перетирать патроны. А мы молча стояли рядом – и не могли ничего сказать ни друг другу, ни перебиравшим оружие в этом «арсенале» товарищам, большинство из которых было ранено.

Сегодня наше пополнение было довольно скудным: как правило, командный и политсостав, были артиллеристы, рядовые и младшие командиры. Вчерашний резерв уже давно сменили отдохнувшие за ночь ребята. Всех, кого можно было, отправили под скалы на отдых.

Кратко рассказав о боевых ночных часах, ушел на отдых и Штангей с группой командиров.

У нас уже новый «передний край». За ночь мы сместились левее к кирпичным постройкам у подножия 35-ой батареи, которая покоилась под развалинами.

До полудня было относительно легко, хотя очень сильно жгло солнце, а разлагающиеся трупы уже давали себя чувствовать. По-прежнему ни минуты передышки не давала авиация противника. Всю глубину нашей обороны простреливала артиллерия, и снаряды со свистом и шипеньем проносились над нашими головами и разрывались в воде, обдавая столбом воды неподвижные трупы искалеченных людей. Наш пятачок еще больше сузился.

Оказывается, утром пришлось завернуть правый фланг, так как отдельные группы защитников были расположены очень редко. В душе я не был согласен с таким решением. Я считал, что для противника нужно было создать видимость большого участка обороны, да и потери при малой скученности людей были бы значительно меньше. Но факт уже свершился, и поправить его можно было только ночью.

Во второй половине дня, во время относительно большого перерыва в работе авиации и артиллерии противника, над нами прошел на средней высоте самолет–корректировщик, который сбросил уйму листовок. Большая часть их потоком воздуха была снесена в море.

От левого участка обороны по цепи громко передавали команды:

— Не подниматься, не демаскировать! Листовок не трогать! Не обнаруживать ни малейших признаков движения!

Царила мертвая тишина. Не видно было, чтобы где-то кто-либо поднялся во весь рост или перебегал с места на место.

Самолет прошел вдоль берега к Херсонесскому маяку, далее повернул направо и, продолжая свой рейс в направлении Казачьей, Камышовой и Карантинной бухт, скрылся за городом.

Слева, впереди от нас, размещался ручной пулемет. Старший сержант-пулеметчик был, как мне сказали, из 386-й стрелковой дивизии. Вот уже вторые сутки он вместе с невысоким коренастым красноармейцем, который никогда не расставался с биноклем, сидел почти неподвижно в выдвинутом вперед окопчике. Втроем они были неразлучны, и даже на отдых уходили со своим грозным, столь дорогим для нас оружием. Когда несколько листовок спустилось в его копчик, он с такой уморительной миной изобразил, для чего они сгодятся, что вокруг раздался хохот.

Фашисты ждали результатов идеологической обработки. Затишье перед бурей продолжалось.

Уже к вечеру снова в ход пошли артиллерия и авиация. Горела земля, но живой силы противник не бросал. Мы вынуждены были прижаться к земле. Убитых уже не убирали, еле поспевали оказывать первую помощь раненым.

Но вот прекратился артиллерийский обстрел переднего края, враг перенес огонь на побережье. А из-за небольшой возвышенности с криком и ревом широким фронтом обрушилась на нас пехота противника.

Еще в период артподготовки немцы перебежками, под прикрытием пулеметного огня накапливались в ложбине в направлении кирпичных построек и 35-й батареи, готовились к атаке. Их скопилось там до двух батальонов. Напряжение было предельным, каждая минута могла привести к уже непоправимому исходу! Основное направление броска противника ожидалось на наш левый фланг. Вдоль цепочки оборонявшихся понесся приказ:

— Не стрелять! Не стрелять! Допустить до броска в атаку! Каждый выстрел должен быть метким! Нам отступать уже некуда!

Со стороны противника вспыхнула серия зеленых ракет, и фашистская мошкара обрушилась на нашу высотку. И тогда пошли в ход автоматы, гранаты, а наш ручной пулемет вместе с двумя, оказавшимся на правом фланге, встретил наших непрошеных гостей шквальным огнем. Лавина фашистов смешалась, замедлила свое движение.

— Центральная группа, вперед! – раздался вдруг неимоверной силы крик, и на левом фланге поднялись, одна за другою, две жидкие цепи. Оборванные, перевязанные бойцы с такой одержимостью рванулись вперед, что фрицы в замешательстве остановились. Эта была последняя предсмертная атака защитников Камышовой бухты.

С криками «Вперед! За Родину!» мы бежали навстречу захватчикам. Если умереть, так в бою с оружием в руках!

Ураганный огонь противника ослаб. Наш правый фланг настолько вырвался вперед, что противник оказался почти окруженным. Теперь уже больше действовали пистолеты, винтовки в наших руках использовались как дубинки.

Трудно вспомнить все детали этого смертельного поединка. Остались лишь некоторые детали.

Я хорошо помню, когда лейтенант Шкурапет, который бежал со мной рядом, крикнул мне:

— Останьтесь вот в этой воронке! Гляньте, сколько еще наших товарищей бежит от берега нам на помощь! Надо их расположить на месте!

Я прилег у бугорка. Возле меня был Новиков, Безродный и Ларионов. С высоты, на которой располагалась 35-я батарея, действительно бежало очень много наших незнакомых боевых друзей. Раздавалось такое мощное «ура», что, казалось, происходит широкая, заранее подготовленная операция.

Атака фашистов вылилась в их паническое бегство, но убежать никому не удалось…

Положение стабилизировалось, но много товарищей осталось лежать там, где еще не так давно они держали оборону.

К вечеру мы снова растянулись до самого побережья, где занимали оборону вчера. Была большая необходимость продвинуть передний край вперед.

Теперь я узнал своего соседа слева, который организовал эту блестящую контратаку. Вернее, мы с ним только познакомились. Это был командир роты одного их стрелковых полков 345-й дивизии старший лейтенант Сергей Парфенов.

Мы долго лежали в воронке возле разбитого самолета и обсуждали наше положение. При всех вариантах нам необходимо продержаться день-два. Не может быть, чтобы нас забыли, чтобы не попытались забрать оставшихся защитников города.

Как всегда в таких случаях, вспоминали трудные моменты боевых будней и то, как приходилось выходить из положения.

Очень тяжелым было сообщение моего собеседника о том, что он лично видел уходящую за горизонт колонну пленных из района Круглой и Стрелецкой бухт. От этого сообщения у меня выступил холодный пот. Из нашего района этого наблюдать было невозможно, но район 35-й батареи и далее к Херсонесскому маяку господствовал своей возвышенностью и над нашим районом, и над районом остальных бухт. Не поверить в рассказанное я не мог.

Это уже трагический финал. Неужели такая или подобная участь ожидает и нас? Уже пятые сутки мы днем сдерживаем натиск врага, а ночью ждем флот для эвакуации.

— Неужели нас нельзя снять с этого пятачка, или, может быть, нас уже заживо похоронили? – сказал я в конце медленного разговора, и как-то слезы закрыли глаза, а в давно пересохшем горле стало холодно и твердо, будто там застрял камень.

— Пожалуй, уже невозможно, слишком поздно, — сказал мой боевой друг после долгого молчания.

Мы обратили свои взоры туда, где к берегу моря шли, поддерживая друг друга, ползли на четвереньках и снова шли и шли раненые, которые уже больше не могли участвовать в бою. Нас оставалось все меньше и меньше.

<6 июля 1942 г.>

Сегодня утром в оборону на помощь оставшимся на «переднем крае» почти никто не приходил. Здоровых и раненых остались единицы. По берегу уже нельзя пройти, чтобы не стать на труп. Те, что были на дне, уже успели всплыть вверх и медленно покачивались на окровавленных морских волнах.

Глядя на пустынный горизонт, я вспомнил, как вчера поздно ночью из района высоты, где были расположены наблюдающие за морем, раздался истощенный, но радостный крик:

— Корабли, корабли на горизонте!

Все, кто мог, поднявшись, устремили взоры в темную-темную морскую ночь… Уже некому было спешить к причалу, знали, что нас можно забирать только катерами, а корабли не смогут подойти к берегу.

С группой товарищей я поднялся на высоту у входа к морю, долго смотрел в немое и действительно черное море. Нам показалось, что мелькают какие-то огоньки, и мы помогали друг другу искать пропавший огонек. Но так ничего мы и не увидели до самого рассвета.

Во второй половине дня противник начал интенсивный обстрел всего нашего небольшого участка, от Херсонесского маяка до ложной батареи. Это лишний раз подтверждало то, что в Казачьей, Камышовой, Круглой и Стрелецкой бухтах наше сопротивление уже сломано. До начала артиллерийского обстрела в том направлении было тихо.

Пополнения, за которыми были посланы Штангей и Новиков, долго не было. Патроны были тоже на исходе. И вдруг на высоте в районе 35-й батареи поднялись двое: держа в руках белое полотнище, смастеренное, видимо, из разорванной нижней рубахи. Но пока наш неугомонный сержант, кроя на чем свет стоит предателей, разворачивал в их сторону пулемет, с разных сторон раздалось несколько коротких очередей их автомата, и трусы вместе со своей позорной тряпкой рухнули на землю.

И тут же несколько бойцов, укрепив на штыке винтовки небольшую, красную от крови полоску, воткнули винтовку в землю, и этот необыкновенный флаг затрепетал на легком ветру.

А те, кто это сделал, перебежками направились в сторону обороняющихся и присоединились к товарищам, лежавшим на позициях. Эта был ответ на трусость и предательство тех двоих.

Нужны были патроны. Обстрел усиливался. В действие включилась мелкокалиберная артиллерия немцев, бьющая прямой наводкой. Противник решил смять последние остатки оборонявшихся.

— Быстро, ползем за винтовками и пополнением, — успел я сказать лейтенанту Шкурапету. Мы поползли к разбитой автомашине, за которой были обломки сгоревшего самолета. Снаряды то с визгом пролетали надо головой, то разрывались вблизи. Вдруг как-то заболела голова и что-то липкое, горячее потекло по шее.

Мы вскочили и бегом бросились к единственному проходу к морю. Когда были уже за укрытием, я почувствовал, что кровь заливает лицо.

— Вы ранены, присядем, — сказа мне Шкурапет, и мы остановились. Я провел рукой по лицу и посмотрел на окровавленную руку.

Лейтенант Шкурапет нашел пакет, наскоро забинтовал мне голову.

— Да, долго мне везло. Все мимо бил, сволочь, но пришел и мой черед, — сказал я Шкурапету, и мы с трудом начали пробираться к нашему «арсеналу».

— Все, кто может, выходите в оборону! Чего сидеть? – уже со злостью начал призывать я, когда мы остановились у скудного запаса патронов и оружия. Я выхватил из кобуры пистолет, и, размахивая им, продолжал «приглашать» в оборону.

— Осторожно, а то какой-нибудь дурак всадит пулю в спину, — тихо сказал мне Шкурапет, когда мы подошли к знакомой мне пещере. И тут произошло то, чего я никак не мог ожидать. Мой Калинин отказался идти в оборону. Были и еще такие. Однако все, кто еще мог держать оружие в руках, пошли за нами.

Трудно и долго мы ползли к товарищам, которые продолжали вести перестрелку. До самого конца дня противник больше не бросал на нас живую силу. Как видно, реальной угрозы мы ему уже не представляли.

С наступлением темноты мы, как и договаривались с соседями раньше, подняли всех людей и направились к берегу. В нашей группе, которая только сегодня несколько раз пополнялась, было 37 человек. На нашем «переднем крае» и на подступах к нему мы оставили сотни убитых.

По цепочке, друг другу, передавали:

— Подготовиться к выходу! Все, кто хочет уйти в Крымские горы, берите оставшееся оружие, боеприпасы и сосредотачивайтесь у выхода вверх. Больше нам здесь делать нечего! Будем сидеть в скалах – нас перебьют как мышей!

Это был наш последний шаг.

Сбор был долгий и трудный. Оказалось, не так просто было уйти.

Когда стало известно о том, что собираются уходить на прорыв, попытать счастья прорваться в горы, начали то там, то здесь раздаваться одиночные выстрелы. Это тяжелый, но, видимо, уже неминуемый исход.

— Не бросайте нас, калек, друзья!

— Дострели, друг! Сделай милость, родной, лучше погибну от твоей пули, чем это сделает паршивый фриц!

— Что же вы, гады, бросаете калек! Лучше уничтожьте нас…

— Вы отобрали оружие и патроны, а теперь несите нас или тяните, что будет с вами, то будет и с нами!

— Прощевайте, боевые друзья-севастопольцы!

— Удачи вам в пути и скорой победы над фашистской нечистью!

И снова глухой выстрел, снова хлопок пистолета.

<7 июля 1942 г.>

Не думал, что так придется оставлять обильно политый кровью берег и множество лежавших уже неподвижно боевых товарищей. Многое пришлось и услышать, и пережить, но большего и лучшего мы уже были не в силах сделать.

В начале второго часа ночи мы с трудом пробирались по скалистому берегу, обильно усыпанному трупами. У выхода из берега мы остановились, подождали подхода остальных товарищей.

Лейтенант Шкурапет, который стоял вблизи меня, сказал задумчиво и с грустью:

— Итак, пошло седьмое июля! Что нам даст этот день?

Ему никто не ответил, а я про себя подумал: «Хорошо, что хоть кто-то помнит числа, а может, и дни недели. Здесь все уже перепуталось – и числа, и дни, и ночи»

Когда мы с трудом вышли наверх, то была теплая, звездная крымская ночь. С высот 35-й батареи тоже подходили товарищи. Шли молча, и количество людей все увеличивалось и увеличивалось. Все раненые, кто мог хоть немного двигаться, тоже пошли с нами. Мы были вынуждены оставить только тех, кто был тяжело ранен и вообще не мог двигаться. Остались и те, кто не решился на этот шаг.

За спиной остался наш «передний край». Мы отошли от берега относительно далеко, но, как ни удивительно, противника не встретили. Всем было ясно, что противник отошел подальше, зная о том, что наступательных операций мы уже вести не можем, а сопротивление наше все слабее и слабее.

Сосредоточив раненых в середине, мы всячески помогали им передвигаться и не отставать от основной массы. Выслав боевое охранение, мы медленно клином двигались вперед. Слева остался какой-то разрушенный хутор, лежало изуродованное орудие калибра 122 мм и много разложившихся трупов. Далее мы пошли немного вправо, обогнули слева и впереди показавшуюся возвышенность и вышли на еле заметную проселочную дорогу.

Кругом мертвая тишина и, как бы приспосабливаясь к этой зловещей тишине, мы двигались не только без звука, но, казалось, бесшумно ступали даже на ухабах и воронках от разрывов бомб и снарядов. Только тяжелое дыхание и придавленные стоны раненых постоянно сопровождали каждый шаг. Справа чувствовалась морская прохлада. Мы явно прижимались к берегу моря и уже далеко оставили наш бывший рубеж обороны. Жаль, что мы не могли сюда пробиться днем, тогда ночной путь к Балаклаве мог быть очень сокращен.

От нашего небольшого передового отряда прибыло, а вернее, нас ожидало двое связных. Товарищи сообщили, что впереди от моря тянется какой-то заросший ров, и там товарищи ожидают подхода всех остальных. Да, мы порядочно устали, но останавливаться не хотелось, хотелось быстрее и быстрее уйти в горы.

Мы еще не успели подойти к ожидавшим нас товарищам, как небо озарила ракета, и где-то слева впереди застучали короткие пулеметные очереди.

— Ложись! – одновременно вырвалось не только у меня, но и у многих других товарищей. Как подкошенные, мы залегли. Фашисты усиленно осветили местность, и наша большая группа на пустынной местности оказалась далеко видна. Полились длинные автоматные и пулеметные очереди, заговорили крупнокалиберные пулеметы, которые глухими монотонными ударами оповещали о местах своего нахождения. Трассирующие пули указывали направление стрельбы. К нашему счастью, противник вел огонь левее нас, в направлении, где мы оставили хутор, но затем огонь начал накрывать наш левый фланг. После свиста первых пуль послышались стоны и подавленные крики о помощи вначале слева, а потом в центре и по всей группировке.

Да, нас обнаружили. Из-под пулеметного огня нам будет трудно уйти. Как-то быстро созрело решение броситься вперед и засесть за бугры рва. Эта попытка стоила большой крови и не увенчалась успехом. Мы отползли, оставив много товарищей навсегда лежать на этих нескольких десятках метров земли. Группа получилась расколотой на две части. Преследуемые огнем пулеметов и автоматов, мы начали отход. Бежать мы уже не могли, хотя необходимость в этом была – мы были довольно обессилены.

Правый фланг взял направление к морю, наша центральная группа отошла строго в обратном направлении и снова залегла. Послышался гул мотора, а затем раздались один за другим орудийные выстрелы в направлении моря. Наш правый фланг был прижат к берегу и на него пошел основной удар.

Люди, не зная берега, один за другим сваливались с крутого обрыва в море[10].

Только к рассвету, оставив много убитых и раненых, небольшая группа нас достигла спуска, по которому мы выходили на прорыв. Обессиленные и расстроенные неудачей, мы медленно пробирались вдоль берега.

Рассвет так быстро наступил, что все отчетливей и ярче вырисовывалась ужасная картина трагедии: тысячи трупов на камнях и в море.

С восходом солнца подкрашенная кровью вода у берега шевелила множество всплывших трупов.

Стоя наверху скалистого обрыва, фашисты стали забрасывать нас гранатами и вести беспорядочный, но обильный автоматный обстрел.

В ответ зверям отвечали лишь одиночные выстрелы.

Авиация противника очень рано вышла, но уже не для разведки, а для бомбового удара. Впервые за все время обороны побережья самолеты заходили с моря и, пикируя, сбрасывали бомбы под скалы.

Когда они расходовали запас бомб, в ход шло бортовое оружие. Потери росли с каждой минутой.

Самолеты уходили только тогда, когда заходила на бомбардировку очередная девятка юнкерсов.

— В укрытия! – раздался чей-то сильный клич, когда мы подходили к месту, где когда-то был наш «арсенал». Это были «наши» самолеты, потому что весь участок побережья слева метр за метром был уже обработан.

Мы с Новиковым бросились в первую попавшуюся пещеру. Но она была переполнена, и нам пришлось довольствоваться небольшой ямой у входа в пещеру. Последнее, что осталось в моей памяти, был резкий душераздирающий визг бомбы.

Очнувшись, я не понял, что произошло, и где я был. Почему я лежу без рубахи? Как мои ноги оказались в воде? Прямо передо мной высился высокий обрывистый берег. Это привычно. Но почему по верху ходят в полный рост люди? Такое явление я давно не видел. Немая тишина: кроме легкого плеска воды ничего не слышно.

Слева возле меня – старший лейтенант Дудин: окровавленная голова, открытое лицо и безмолвные шевелящиеся губы. Новиков без головного убора, с расстегнутой гимнастеркой, стоял между мной и Дудиным, поливал водой то мои ноги, то голову Дудина, переходя от меня к нему и обратно.

— Где мы? Что случилось? – собравшись с мыслями, спросил я Новикова.

Не помню, ответил ли мне мой неизменный друг и постоянный спутник боевых троп, но я снова почувствовал холодную темноту и погрузился не то в сон, не то сам не могу понять в какое состояние. Почему-то так быстро ушли последние силы, и снова я ничего не видел и не слышал.

Трудно сказать, сколько я был в беспамятстве. Я очнулся от воды, непонятно откуда заполнившей мой рот. Первое, что я увидел, был мой милый красноармеец Новиков.

-Что случилось? Катера? – спросил я Новикова, который поднимал мою голову.

Мне казалось, что он шепчет мне на ухо, и как-то непонятно говорит:

— Обвал… Товарищи остались там… Только крайних удалось отрыть… Погиб Штангей, погиб Калинин, погиб Ларионов… Недавно скончался Дудин. Не знаю, где майор Василевский и остальные…

Новиков говорил как-то не совсем разборчиво, продолжал лить воду из каски то на ноги, то на голову.

Я чувствовал сильную головную боль, резко жгло ноги, особенно правую. Попытался пошевелить ногами – ничего не получилось.

— Что со мной? Как ноги? – спросил я Новикова, и мне показалось, что высокая обрывистая скала валится на нас.

Я снова потерял сознание.

Уже к вечеру, когда я после сна или обморочного состояния снова открыл глаза, надо мной стоял наклонившийся Новиков и двое незнакомых мне товарищей. Меня приподняли, и я сел. Чувствую сильные боли, я безразлично смотрел на обрушенную скалу, на то, как по узкому выходу выводили и выносили наверх товарищей.

— Надо выносить наверх! Все кончилось! – непонятно, чей это был голос. Я взялся обеими руками за голову.

У Новикова была забинтована голова, как-то подогнута рука и оборвана нижняя рубашка. Он был в крови.

Мы лежали у здания, что находилось у подножия 35-й батареи. Слева лежал Новиков, мой преданный и постоянный спутник, справа окровавленный, заросший щетиной, незнакомый товарищ. Тяжело дыша, он смотрел неподвижными глазами вверх.

— Вы кто? – спросил я тихо своего соседа.

— Старший лейтенант Тищенко, — полушепотом ответил он. — Вместе оборонялись, вместе пытались прорваться, вот вместе и пришлось лежать, — как-то горько сказал он и повернулся ко мне.

— Я из 345-й дивизии. Мы с вами встречались на Мекензиевых горах.

Раздался шум, окрики. На подошедшие большие машины уже начали грузить раненых…

Спустя несколько часов нас выгрузили у озера под высокой горой в Бахчисарае[11]…

А что дальше?

Кто же поймет, расскажет и передаст все то, что произошло в последние дни?

Одесса, 1967 год

З.Олейник

[1] Басенко Семен Ильич, полковник, командир 99-го ГАП 25-й сд им.В.И.Чапаева. 1902 г.р., Винницкая обл., Волковинцы. Погиб 30.06.1942 г. Книга Памяти города-героя Севастополя, т. 2, стр. 157.

[2] В книге И.С.Маношина «Героическая трагедия» (стр.21) указано, что по имеющимся архивным сведениям знамена дивизии были сожжены в землянке у Камышовой бухты.

[3] Башни 35-й береговой батареи были взорваны в ночь с первого на второе июля. По данным зам.командующего Приморской армией по береговой обороне генерал-майора П.А.Моргунова, приведенным в книге «Героический Севастополь», взрыв первой башни был осуществлен второго июля в 0 час. 35 мин, второй – в 01 час. 10 мин. Неточность в рукописи, датированной 1967 годом, вызвана, скорее всего, сложностью точного воспроизведения времени по истечении ряда лет.

[4] Василевский, майор, помощник командира полка. Погиб в июле 1942 г. Книга Памяти города-героя Севастополя, т. 6, стр. 88.

[5] Предположительно — Калинин Григорий Степанович, политрук. Погиб. Книга Памяти города-героя Севастополя, т. 3, стр. 50.

[6] Полковник Ф.Ф.Гроссман, начальник артиллерии 25 сд им.Чапаева. По сведениям майора Попова из 110-го полка связи Приморской армии, был расстрелян немцами на мысе Херсонес [И.С.Маношин. Героическая трагедия. – С.195]. Упомянут в Книге Памяти города-героя Севастополя, т. 6, стр. 135.

[7] Речь идет о спуске к Голубой, или Ново-Казачьей бухте. У прибрежных скал Голубой бухты в июне 1942 года был построен рейдовый причал консольного типа длиной 70 метров. Уцелел торец этого причала: скала с вертикально торчащим рельсом. Она и поныне видна с берега.

[8] Штангей Николай Федорович, лейтенант. Считается пропавшим без вести 03.07.1942 г. Книга Памяти города-героя Севастополя, т. 4, стр. 747.

[9] Предположительно – Безридный Василий Григорьевич, санитар. Считается пропавшим без вести 03.07.1942 г. Книга Памяти города-героя Севастополя, т. 2, стр. 169.

[10] По архивным данным, в июле-августе 1942 г. до партизанских отрядов смогли добраться всего 12-15 защитников Севастополя, в частности секретарь Симферопольского ГК ВКП(б) Г.П.Кувшинников. Он бежал из колонны военнопленных в районе Базарчика (ныне Почтовое) и воевал до апреля 1944 г. После войны был секретарем горкома в Севастополе.

[11] Речь идет о пересыльном лагере военнопленных Эгиз-Оба вблизи Бахчисарая, через который прошло большинство последних защитников Севастополя. Лагерь отличался особой жестокостью его охраны – татарских добровольцев и бахчисарайских полицаев. На месте лагеря Эгиз-Оба в 1985 году был установлен памятник. Авторы – художник Вячеслав Кель и архитектор Валерий Борисов.